Настенька отказывается, а я выпиваю с удовольствием. И уже через минуту смотрю на нее блестящими глазками… Как же я ее люблю! Мне так нужно ее присутствие, ее глаза, волосы, кожа… Она так необходима мне, чтобы сносить все тяготы жизни. А Настеньке, по-моему, с каждой минутой становится все тоскливее, все грустнее. Что ее так заботит? Я жду, пока она примет душ, забираюсь и сам под воду, чтобы освежить свое потное тело, и когда босиком, совсем голый, подкрадываюсь к Настеньке, она уже спит. Не притворяется же она.
Утром я едва успеваю сбегать в магазин и приготовить яичницу с ломтиками колбасы и жареным луком, даже кофе сварить, и уже слышу раздраженный голосок Настеньки:
– Можешь ты не греметь крышками?..
Я же для тебя стараюсь. Правда, по утрам в постели она пьет только кофе, но я ведь не могу терпеть голод до обеда. Кое-чем на ходу я уже перекусил и теперь несу Настеньке кофе.
– Прошу…
– Я еще хочу поспать…
Я стою в ожидании и уже было поворачиваюсь, чтобы уйти…
– Знаешь, что мне снилось?
– Я только горелку выключу, молоко убежит.
– Не убежит, послушай…
– Оно вот-вот закипит.
Настенька огорчена. Она капризно кривит губки. Когда я снова вхожу в нашу спаленку с тарелкой в руке, чтобы завтракать рядом с Настенькой, она уже сидит у зеркала. Кофе стоит на столике, куда я его поставил, нетронутый. Что случилось? Куда Настенька так торопится?
– На море, куда же еще…
Я сажусь на стул, ем свою яичницу, молчу.
– Ты можешь есть с закрытым ртом?
Она почему-то нервничает. Я могу позавтракать и в кухне.
На почти безлюдном пляже (это не Ялта!) Настеньке некому демонстрировать свой новый чересчур открытый купальник. Даже наши соседи не пришли еще на море. Вода, правда, не очень теплая. Я готов на руках нести Настеньку в воду, но она ей кажется недостаточно прозрачной. Как назло, сегодня в море словно вселился бес. Оно и недостаточно теплое, и не прозрачное, да и волна иногда набегает такая, что полностью скрывает наш камень. Усилился ветер…
– Андрей, очисть мне, пожалуйста, персик.
Я чищу. Нужно какое-то время не напоминать Настеньке о себе, стараться выполнять все ее просьбы, покориться ей, и все снова станет на свое место. Я хочу приучить ее к мысли о Семене, мне это необходимо, как воздух, ведь без ее участия в моем романе я обречен на неудачу.
– Пожалуйста.
– Осторожно! Ты же видишь, с него капает.
Я бросаю камешки в воду, выжидаю.
– Когда мы снова поедем в Ялту?
– В четверг, – отвечаю я, – а хочешь – в субботу.
– Сегодня.
– Хорошо, сегодня, – произношу я и решаю напомнить ей о Семене. По-моему, момент вполне благоприятный.
– Знаешь, а я успел побывать у Семена дома.
– У кого побывать?
– У Семена. Я тебе не рассказывал? У хромого…
– Хромой, кривой, горбатый… Где ты их находишь? И что прикажешь делать с твоим Семеном? На кой он мне?
Какие у нее зеленые глаза, когда высвечены светом моря!
– Он живет один, как отшельник. За городом, в замке…
– Где живет?..
– У него старинный особняк за кирпичным забором…
– И пес на цепи…
– Ага…
Настенька улыбается. Я так люблю ее улыбку, ее острые белые зубки.
– Дай мне еще персик.
– Ладно…
– Открыл бы лучше частный кабинет или клинику.
– Ладно…
Нужно как-нибудь свозить Настеньку к Семену, удивить ее. Эта идея приходит мне в голову, когда Настенька лежит на надувном матрасе, вдруг оглянувшись, произносит:
– Андрей, я купальник сниму?..
Теперь озираюсь я. Персик остается неочищенным, я лепечу:
– Ну что ты, Настенька…
– Разве у меня некрасивая грудь?
Конечно же, она решила меня только испытать.
– Держи, – произношу я и подаю ей персик.
– Я не хочу, ешь сам.
После обеда Настенька отказывается от поездки в Ялту, а вечером, когда мы смотрим телевизор, снова умирает от скуки.
– Форос – это такая дыра… Некуда пойти…
Я молчу, соглашаюсь, потягивая пиво из бутылки и жую копченую мойвочку. Можно было бы пойти в ресторан санатория, но нельзя же каждый вечер… Цены сейчас просто бешеные. Я не мот, не какой-то транжир. И из всех горестей нашего времени самое для меня мучительное – моя бедность.
Одолевают мрачные мысли, от которых не так-то легко избавиться, и начинаешь сам себя ненавидеть. Но я и не скуп. Иногда можно себе позволить и пошиковать. Какую удачную летнюю накидку мы купили Настеньке в Ялте! Шелковую, легкую, дымчато-сиреневую. Совсем прозрачную… Гонконг! Особенно мне нравятся груди Настеньки под этой накидкой, два прелестных, переполненных неземной зрелой тяжестью атласных мешочка. Этакие бурдючки с молодым пьянящим вином. Живительные ключи желания, влагу которых я готов пить не отрываясь. Когда Настенька встает, эта умопомрачительно прозрачная, легкая, как облачко, попона едва прикрывает ее ягодицы, открывая такие точеные ножки, каких не сыскать ни в одном французском журнале. А чего стоит ее талия! Настенька и сама себе нравится. Она то и дело встает и, прыгая козочкой, несется зачем-то в кухню, а через секунду назад, ветреная лань. И каждый раз смотрится в зеркало. Ей нравится жить вот так, на лету.
Я жую мойву.
– Андрей, я тебе нравлюсь?
Воображаю, сколь восхитительна и привлекательна Настенька была бы, появись она в этом наряде вчера в ресторане. От этих ловеласов не было бы отбою. Да разве мало их было вчера!
– Ты оставишь когда-нибудь свою тюльку?!
– Хоть сейчас. Сию же секунду. А что случилось?
– Андрей, ты невыносим. Посмотри, на кого ты похож. И все это благодаря твоему пиву…
А, собственно, на кого я похож? На самого себя. Я собираю в газету останки мойвы, допиваю пиво… Что нужно?
– Да ничего не нужно… Выключи ты этот телевизор, скучища какая.
Я вытираю руки газетой.
– Пойди вымой, от них же несет…
Поздно ночью, когда моя Настенька, намаявшись от скуки, уже спит, я тихонечко сползаю с кровати (это уже входит в привычку), секунду-другую любуюсь ею, освещенною золотисто-зеленой луной, и прикрываю простынкой. Шлепаю босиком в кухню. Мне нужно написать хоть строчку, хоть полстрочки, слово… Пока я не могу вообразить себе ничего прекраснее удачного абзаца и всецело подчиняю себя власти творчества.
Суббота – святой, божий день. Всю ночь я как проклятый писал. Вдруг пришло озарение. Три дня и три ночи кряду я обдумывал главу и вот… Меня вдруг прорвало. Как прекрасно клеятся друг к дружке слова, какие обороты, сколько юмора… И это рассказывая о Семене. Я представляю себе, как этот неуклюжий хромой вдруг мило улыбается женщине, становится беспредельно галантным, бесконечно чувственным… Вот он дарит ей розы, корзину роз…
– Андрей, ну ты скоро?
– Да-да, иду, иду…
– Вечером мы едем в Ялту, ты помнишь? Или идем в ресторан санатория. Здесь, говорят, не хуже, чем в Ялте.
– Кто говорит?
Весь день мы отдаемся солнцу, морю, удается даже вздремнуть на матрасе, но к вечеру меня неукротимо клонит в сон. Приходит Морфей, этот всесильный владыка, и липнет ко мне, хватает за руки, виснет на плечах… И вот веки мои уже рухнули. Мне не справиться с ними, хотя ноги еще держат. Куда он меня ведет, этот властелин ночи?
– Эй, Андрюша, а обещание?
Я открываю глаза.
– Я только побреюсь, ты готова?
Я успеваю только щеки намылить, стою перед зеркалом с тюбиком крема в руке, в другой – помазок…
Настенька входит.
– Ты… так…
Глаза мои, конечно, не выпадают из орбит.
– Ты так и идешь, Настенька?
– Разве я тебе не нравлюсь?
На ней только белые трусики и эта гонконговская попона.
– А лифчик?
– Они сейчас не в моде.
Но хоть… Ну как же…
– Брейся скорей, я пошутила.
Наспех побрившись и оросив лицо холодной водой, я надеваю свой белый костюм, белые носки, белые туфли… Настенька тоже вся в белом.
– Я пойду потихоньку, догоняй…
– Ладно…
На ней теперь белый брючный костюм, белые туфельки, а в ушах – умопомрачительные, висящие, словно сады Семирамиды, белые сережки. Нитка жемчуга делает ее шею особенно длинной, перламутровый браслет…
Она выходит, захлопывает за собой дверь, и теперь я слышу через открытое окно стук ее каблучков по тротуару. Вот она остановилась и о чем-то, вероятно, думает. О чем?
Нужно хоть что-нибудь бросить в рот: ужас, как хочется есть.
"Цок-цок-цок…"
Настенька не ждет меня. Я, как сказано, не переношу голода, проворно несусь на кухню, беру кусок колбасы, свеженький хрустящий огурчик и наливаю пол-чашечки вина. Вдруг в ресторан не попадем и буду я до ночи голодным. Настенька не успеет уйти далеко. Не посадить бы каплю вина на свои белые брюки. А пиджак можно в общем-то снять. Включить переносной телевизор? Настеньке не привыкать ждать меня, она уже давно перестала сердиться. Какое приятное холодное вино! Я наливаю еще полстакана и, щелкнув выключателем телевизора, усаживаюсь поудобнее на стул. Нет, все не то. Пойду-ка я в гостиную. Удобные кресла, большой цветной телевизор. До чего же удобны эти передвижные столики: хочешь – ешь в гостиной, хочешь – в спальне. Я беру из холодильника кастрюльку с гречневой кашей, еще парочку огурчиков, бутылку! В жаровне жареная курица! Два вареных яйца я кладу в кастрюльку, чтобы они не свалились со столика. Что еще? Масло, горчица, перец, соль… Вот теперь порядок. Я везу все это в гостиную, усаживаюсь в кресло и дотягиваюсь пальцем до выключателя телевизора: щелк! Кажется, я видел эту картину. Холодная каша, холодная курица, холодное вино… Мелькает вяленькая мысль о Настеньке, но может же она полюбоваться морем. Море, горы в дымке… Я ем. Еще два глоточка и теперь – яйца. Особенно я люблю их нарезанными ломтиками, с маслом и горчичкой. Или перцем… Да, я видел эту картину… Кто-то стучит в дверь. Настенька? Стыд какой: снова она увидит меня жующего. Я не понимаю, что в этом плохого. Стук повторяется.
– Открыто, – произношу я.
Это в кино. Это там стук в дверь, которая затем отворяется. Двое в плащах с поднятыми воротниками, в шляпах, черных очках… Значит, можно спокойно доедать яйцо. Туфли – одна причина моего беспокойства. Снять их к чертям собачьим. К черту галстук! Фильм просто сказочно-прекрасен. Какое великолепие красок! На каждой гондоле горит зеленый фонарь, повсюду жгут бенгальские огни, освещающие неправдоподобным фантастическим светом дворцы на канале, музыка, гвалт… Но самая потеха начнется перед мостом, я помню, когда все это множество гондол ринется под мост, не желая уступать…
Снова стук?
– Андрей, ты дома?
Семен?! Откуда ему здесь взяться? Ерунда какая… Лишь мгновение я сижу в нерешительности, затем произношу:
– Проходи…
Его "ты дома?" прозвучало так просто, что говорить ему "вы" было бы натяжкой.
– Каким ветром? Мы с Настенькой в ресторан собрались… Ты голоден?
Видимо, вид у меня все-таки предурацкий, Семен улыбается, а я в полном недоумении: как же он сюда попал?
– От пива не откажусь, будь настолько любезен…
– О ради бога. Сколько угодно! Как ты меня нашел?
– Встретил Настю, и вот…
– Разве вы знакомы?
– Давно…
Я наливаю себе пива. Семен ставит палку в угол, сбрасывает рюкзак и снимает куртку. В теплой куртке в такую жару? Это для меня тоже удивительно.
– Ночи холодные, – словно отвечая на мой вопрос, произносит Семен. – Ты спешишь?
Откуда он знает про мою Настю? И что же он, хромой, тащил на себе этот тяжеленный рюкзак?
– Ты один приехал? Чем ты сюда добрался?
Семен осматривается. Его уставший взгляд вяло скользит по стенам гостиной. Какая-то картина, на которую я никогда не обращал внимания, привлекает его, он ковыляет к ней без палки, и, видимо, разочаровавшись, отворачивается, смотрит теперь на люстру. В ней тоже ничего особенного: сверкающие стекляшки и только. Что еще ему не нравится в нашем доме?
– Илья в машине… – наконец отвечает он на мой вопрос.
Меня, собственно, Настенька ждет. А Семен валится в кресло, берет пиво и долго пьет. Затем, крякнув и обтерев рукавом усы, ищет в кармане куртки кисет и набивает трубку махоркой.
– Скажи, Андрей, ты любишь Настеньку?
Глупее вопроса он, конечно, задать не мог.
– Мне кажется, – говорит он, прикуривая, – что ты недостаточно…
– Правда? – я останавливаю его вопросом.
Мне не нужны его советы по поводу наших с Настенькой отношений. Я и сам в состоянии оценить, насколько они прочны, достаточно ли я к ней внимателен, любит ли она меня… Да и может ли случайный человек толком их оценить?
– Поразительно, – говорит он, – как хорошо все видно со стороны.
Теперь меня раздражает этот запах махорки. Настенька его тоже терпеть не может.
– Илью нужно покормить…
Он произносит это так, словно проявляет заботу не о своем близком, а о лошади или дворняге.
– Мне, к сожалению, нужно бежать, – произношу я, – еда в кухне…
Затем я слышу их голоса. Они гремят посудой, то и дело хлопает дверца холодильника, а потом раздается и свист чайника. Наконец, запах кофе…
Я сижу, молчу, курю, думаю. Почему я не иду к Настеньке?
– Искупайся и спать, – слышу я голос Семена.
– Я пива с собой возьму?
Я слышу голос Ильи, мягкий, нежный, просящий. Я знаю, что и прежде слышал его, но впечатление такое, что слышу его в первый раз.
– Я отправил его спать, – входя, произносит Семен, – а ты почему еще здесь?
Мне хочется спросить, где расположился на ночлег Илья? А где будет спать Семен? Не думают ли они оккупировать нашу спаленку?
– Давай свою рукопись…
Все вопросы тотчас оставляют меня. Я забываю даже о том, что меня все еще ждет Настенька. А куда ей деваться? Сумка у меня всегда под рукой, я беру ее, достаю папку…
– Вот…
На свете нет ничего интереснее, ничего важнее, чем знать, что о тебе скажут другие. А что скажет Семен о написанном? Ведь только кажется, что его мнение меня не интересует. Это не так. Мне важно мнение каждого, а отзыву Семена я почему-то доверяю бесконечно.
– Телевизор выключи, пожалуйста… – требует Семен и, не дожидаясь, пока я встану, палкой ловко выдергивает шнур из розетки. Я даже не успеваю шевельнуться.
Конечно же, меня тревожит банкротство многих творческих потуг, о котором сейчас наверняка объявит Семен. Я весь в ожидании приговора. Кажется, что вдруг наступившая тишина – и та в заговоре против меня и старается как можно сильнее досадить мне. Хочется просто возопить: будь милостивее, тишина! И чтобы она не отказала в милости, я легонечко толкаю ногой палку Семена. Она тут же грохается о паркет. Семен даже ухом не ведет, зато я даю волю своим застывшим в напряжении мускулам, встаю, поднимаю палку, долго пристраиваю ее к спинке кресла и даже покашливаю, усевшись поудобнее. Я вспоминаю Настеньку и мысленно призываю ее, чтобы утешиться вместе. В этом нет ничего удивительного, ясное дело, я волнуюсь.
А Семен сидит напротив, выпростав свою хромую ногу, и уже внимательно препарирует глазами беленький, едва подрагивающий в его руке листик рукописи. Я не спускаю с его волосатого лица глаз. Немного странно видеть Семена таким сосредоточенным, даже веко его сегодня, так сказать, не прихрамывает. И вот еще что: я не чувствую запаха навоза, которым всегда так и прет от него, и это тоже кажется странным. Только борода его привычно тлеет, когда он, соснув трубку, медленно выпускает дым, наполняя комнату прекрасно-синими живыми вуалями. Благо, нет Настеньки, а то бы мне досталось. Если такая тишина будет продолжаться и далее, я решительно сойду с ума. Отсутствие верной возможности ускорить чтение (я помню содержание наизусть) принуждает меня, вытянув шею, заглянуть в текст: за чем остановка?
– Чушь какая…
Это как удар кулачищем, который откидывает меня на спинку, превращая тело в вялый оползень.
– Ты когда-нибудь спал с женщиной?
Семен задает этот дурацкий вопрос, не отрывая глаз от текста.
– Ты вообще представляешь себе… Ха-ха-ха-ха-ха…
Впервые я слышу его искренний веселый раскатистый смех. Я его рассмешил! Что же привело его в восторг? По правде сказать, я не ожидал от Семена нескрываемой неприязни и все же готов терпеть его роскошествующее уничижение. А между тем, существует понятие о достоинстве, которому я еще вовсе не чужд, и с наслаждением дам отпор…
– Ладно, – как-то мирно произносит Семен, – это долгий разговор, утром поговорим.
Он смотрит на меня, и вдруг лицо его расплывается в удивительно доброй, просто обворожительной улыбке.
– Андрей, все в порядке, – он тянется ко мне и дружески хлопает по плечу, – все прекрасно… Я так устал…
Он встает и идет к Илье.
Я заглядываю к ним через несколько минут в нашу спаленку, ничего ли не нужно и… О, Господи!.. Семен спит с моей Настенькой, спит в обнимочку, ее милая головка у него на плече, его густые волосы заботливо укутали ее шею, грудь… Что же это?! Да как он смеет! В моем доме! С моей Настенькой! Я убью их! Ружье!.. Где ружье?!
Ружье висит у Семена на стене, в его замке, но у меня есть его палка, увесистая дубинка, которая и позволит мне совершить… Вот же она! Я беру ее в руки, подхожу… Ах, как сладко они… Да это же не Настенька, это Илья. Примерещится же такое. Сон какой-то, какой-то дурацкий сон. Я тру глаза кулаком, тру и тру… Надо же. Я наконец открываю глаза: ах, ты мать честная, Боже праведный! Сколько же я спал? Я все еще сижу в кресле перед зудящим телевизором с мерцающим серым экраном, тишина, ночь… Который час?! В окнах серо-чернильный рассвет… Настенька спит? Злясь на меня, я знаю, она вернулась не дождавшись и, найдя меня совершенно пьяным, спящим в кресле, разделась донага, я знаю, швырнув свой белый брючный костюм в сердцах на пол, туфельки – в стенку, выдернув сережки из ушей… Все – к черту! И меня, и наряды. Все… Я знаю свою Настеньку. Я жажду искупить вину, я не достоин ее, я корю себя, бездушный, успокоенный боров, возжелавший стать каким-то писателем…
Я возьму ее сонненькую. Ей это нравится, я знаю. Ну и сон же мне снился.