Глава двенадцатая
Омово спал недолго. Во сне он вспотел. Он встал, отер пот полотенцем и сменил белье. "Пойду-ка я прогуляюсь, - подумал он. - Навещу Окоро, потом, может, вместе сходим к Кеме. Интересно, как у него дела".
Заглянув в гостиную, он испугал своим появлением отца, в одиночестве сидевшего в кресле и занятого чтением длинного письма. На столе были разложены какие-то фотографии. Надпись на конверте напоминала почерк Окура, но Омово не был уверен, что это именно так. Отец при виде Омово повел себя странно: засуетился, быстро собрал листки письма и фотографии и поспешно удалился в спальню.
Поведение отца озадачило Омово. "С какой стати отцу понадобилось таиться от меня? Ничего не скажешь, дожили!" При беглом взгляде на отца Омово уловил в его лице нечто такое, чего прежде не замечал. Еще никогда отец не выглядел таким усталым и беспомощным. Но дело было даже не в усталости. А в чем - Омово не мог сказать. Он ждал, когда отец вернется. Время шло. До него доносился голос отца, разговаривавшего с самим собой в спальне. Казалось, он что-то объясняет собеседнику, видимо, своему воображаемому кредитору. Омово не стал больше ждать и вышел во двор.
Небо было ясное, а солнце напоминало расплющенный апельсин. Отчетливо вырисовывались очертания окружающих предметов. Грязная и пыльная проселочная дорога. Зрение у Омово отличное, и он отчетливо видел все предметы на значительном удалении - дома, хижины, играющих детей, публику, танцующую перед лавками грампластинок. Он радовался, что видит так далеко. Ему даже показалось, что он способен уловить движение волн горячего воздуха, слегка искажающих форму предметов. В мыслях у него тоже была полная ясность.
Ему приходилось постоянно быть начеку, чтобы не споткнуться о пустые банки из-под сгущенки, не угодить ногой в грязь, чтобы обойти стороной преследуемую мухами бездомную собаку с гноящимися ушами. Ему приходилось также угадывать в неровностях земли коварно замаскировавшиеся кучки фекалий. Это зрелище действовало на него удручающе. Казалось, уродства нарочно подстерегают его на каждом шагу. Словно бы общество получало садистское удовольствие, демонстрируя ему самые омерзительные стороны своего бытия. Ему в голову пришла мысль: "Дело во мне самом. Я вижу больше, чем следует. Только еще вопрос: хорошо ли это?"
Вдруг на него надвинулась громадная тень.
- Привет, Омово. Как поживаешь?
Омово в испуге отпрянул назад.
Это был старый художник, доктор Окоча. Омово улыбнулся.
- Ты не ожидал меня встретить?
Омово кивнул. А в мыслях пронеслось: "Вот еще одно свойство моей натуры. Я слишком поглощен своими мыслями. Только еще вопрос: плохо ли это?"
- Да, - ответил он. - Я не ожидал вас встретить.
Я был занят своими мыслями.
- Последний раз мы виделись на открытии выставки. Знаешь, куплены две мои картины.
Омово снова кивнул.
- Я слышал, твою картину конфисковали. Жаль.
Я не успел как следует рассмотреть ее. Она была несколько необычной, не так ли?
Омово ничего не ответил, только улыбнулся одними губами.
- Ну, я надеюсь, тебе ее вернут.
Доктор Окоча был в рубашке цвета хаки и брюках, сплошь заляпанных краской. И лицо и волосы тоже были в краске. Сегодня он выглядел непривычно - озабоченным и усталым.
- Ну, а как у вас идет работа? Я имею в виду не эти вывески, а вашу главную работу.
Сейчас художник казался еще более постаревшим. Лицо его исказилось гримасой, и снова на нем отчетливо обозначились толстые рубцы. Его обычно живые внимательные глаза были воспалены от усталости и печальны. Он шумно дышал. И только его громадное тело, толстые натруженные руки, короткая могучая шея да тройной подбородок казались неизменными. Он был явно чем-то озабочен.
- С тех пор как ты заходил ко мне в мастерскую, я не сделал ничего стоящего. Все время пожирают эти вывески…
Они помолчали.
- Скажи, далеко ли ты направляешься?
- Повидаться с друзьями. Вы ведь знаете Кеме, да?
- Знаю.
- Мы были с ним вместе на открытии выставки. После этого случилось нечто… С тех пор я его не видел.
- Надеюсь, ничего страшного?
- Посмотрим…
- Ну, а как твоя работа? По-прежнему рисуешь свои заумные картины? Знаешь, на последней твоей картине, которую я видел, была изображена огромная крыса. Ты сделал ее такой необычной. Я даже не сразу понял, что это крыса. До сих пор помню эту картину.
- На днях мы с Кеме пережили ужасное потрясение. А на следующий день мне приснились странные сны - сразу два. С тех пор мне не дает покоя мысль запечатлеть увиденное во сне на холсте. Пока я еще не знаю как. Что-то смутное бродит во мне, какие-то видения. Но у меня есть замысел, и мысленно я уже представляю себе, как следует писать такую картину.
- Ты уже начал?
- Да. Я сделал несколько набросков, но порвал их. В памяти все время возникает что-то другое.
- Что, например?
Омово взглянул на доктора Окочу. Почему это его интересует?
- Это произошло во время гражданской войны.
Доктор Окоча помрачнел, его взгляд сделался напряженным, как будто эти воспоминания касались и его. Глубокие морщины бороздили его лицо, словно знаки душевных мук. Омово помедлил. Он сам не знал, зачем он все это рассказывает. Он редко говорил с кем-либо на эту тему.
- Мне было тогда девять лет. Я вышел прогуляться в окрестностях нашего компаунда в Угхелли. Вдруг я увидел истошно вопящую толпу. Я продолжал свой путь. Нам не разрешалось отлучаться далеко от дома, но, знаете ли, я был на редкость любопытен и обожал прогулки. На дороге возле полицейского участка я увидел труп мужчины.
- Из племени ибо?
Омово опять уставился на доктора Окочу.
- Да. Из племени ибо. Не знаю, как я это определил. Но я был уверен, что мужчина - из племени ибо. Я стоял и смотрел на труп. Люди проходили мимо. Они куда-то спешили. Я долго стоял там, стоял и смотрел на разбухший труп. А вокруг были высохшие лужи крови. И этот отвратительный запах.
Омово умолк. Доктор Окоча отступил в сторону, и теперь его лицо оказалось в тени. Омово проклинал себя за то, что пустился в эти столь далекие от теперешней жизни воспоминания.
- Потом кто-то подошел ко мне сзади и сильно ударил по голове. Мне было очень больно, но я не плакал. И тут этот кто-то закричал: "Убирайся отсюда, мальчуган, что ты уставился на мертвое тело?" В душе у меня что-то перевернулось. Я заплакал. Я указал на вспученные, тронутые тленом глаза и сквозь слезы спросил: "Почему у него не закрыты глаза?" Потом отец увел меня Домой. Я до сих пор помню эти глаза, хотя не мог бы точно сказать, какие именно они были. Но, как ни странно, я запомнил их на всю жизнь.
Закончив рассказ, Омово почувствовал себя опустошенным, словно избавился от какого-то сугубо личного и постоянно довлевшего над ним груза. Он чувствовал, что завел этот разговор некстати и что говорил слишком долго. Было тихо. Омово слышал слабое завывание ветра, ему казалось, что он различает легкие удары падающих на землю солнечных лучей. Лицо доктора Окочи помрачнело, глаза смотрели как всегда остро и проницательно.
- Да, - глухо сказал он. - Да. Я чувствую то же самое. Я никогда никому не рассказывал, что мне довелось пережить во время войны. Об этом лучше не вспоминать. Но я помню все. И в то же время не помню подробностей. Кстати, это одна из проблем, с которыми сталкивается художник.
Омово хотел спросить, что именно он имеет в виду, но не спросил.
Через минуту старый художник заговорил снова:
- Самое важное в искусстве - зрительное восприятие. Ты уже сделал первые шаги на долгом пути самопостижения. Ты говорил, что тебя преследуют видения. Что ж, я рад за тебя.
Поблизости мальчишки с азартным криком гоняли мяч. Мяч по неосторожности забросили в сточную канаву. Кто-то из игравших достал его с помощью длинной палки, и игра продолжалась. Но тут один из мальчишек снова подбросил мяч ногой, и на сей раз он угодил прямо в голову пожилому мужчине, ехавшему на шатком велосипеде. Мужчина потерял равновесие и упал. Покатываясь со смеху, мальчишки кинулись врассыпную, а мужчина помчался за ними вдогонку. Однако, поняв, что их ему не догнать, решил завладеть оставшимся без присмотра мячом.
- Ох уж эти современные болваны. Никакого уважения к старому человеку, - клял он мальчишек. Он стиснул мяч изо всех сил, стукнул по нему кулаком, но мяч остался невредимым, только выскочил у него из рук и покатился. Мужчина погнался за ним и, поймав наконец, взял одну из булавок, которыми были заколоты у щиколоток штанины брюк, и проколол мяч. Потом снова оседлал свой шаткий велосипед и, злорадно хихикая, покатил дальше. Мальчишки шикали и свистели ему вослед.
И снова заговорил доктор Окоча:
- Эта работа потребует от тебя полной сосредоточенности и уединения. Отыскивая образы и краски, способные точно передать твой замысел, ты начнешь раскрывать свое дарование.
Омово молчал. Он взглянул на зеленую слизь, затянувшую сточную канаву, и ощутил подступившую к горлу тошноту.
- Только среди мерзости мы видим себя такими, какими нам не хочется быть. - Сказав это, Омово смутно догадался, почему Ифейинва молчала, глядя на изображенную на его картине сточную канаву. - Знаете, - добавил он, - я человек несчастливый.
Старый художник опустил свои натруженные руки на плечи Омово и, с нежностью глядя на него, сказал:
- Ты наделен способностью глубоко чувствовать. Ты по-настоящему широко смотришь на мир. Именно такое видение мира рождает великие творения. Но искусство не способно заменить реальную действительность. Омово, я знаю тебя уже давно, и я тебя люблю. Старайся жить и старайся действовать, когда это необходимо. Я не знаю…
Омово снова коснулся головы ладонью и ощутил колкую щетину отрастающих волос и выступивший на коже пот. Он пытался мысленно перенестись вдаль, за ветхие домишки, ветвистые деревья и заросли кустарника. Мимо проходили босые угрюмые люди.
- Меня не будет в городе какое-то время, недели две. Как только вернусь, я разыщу тебя и посмотрю, как далеко продвинулась твоя работа. Художник должен стремиться к тому, чтобы его видения воплотились в картине. Так что до встречи. С мечтами рождается и ответственность, - так сказал один индийский поэт.
Омово глядел вслед уходящему художнику. Он понимал, что доктор Окоча нарочно перевел разговор о мертвеце на другую тему, и был ему благодарен. Воспоминание о том далеком дне вызвало у Омово те же самые чувства, что он испытал в детстве, - потрясение и болезненное любопытство.
Он задумался над процитированной доктором Окочей строкой из стихотворения индийского поэта: "С мечтами рождается и ответственность", - и зашагал к дому Окоро.
Он прошел мимо компании молодых парней, обсуждавших денежную проблему. Его поразила их приверженность единственной страсти - побыстрее разбогатеть.
Ни о чем другом они ни думать, ни говорить не могли. Вернувшись поздно вечером с работы, они бормотали что-то себе под нос, считая при этом на пальцах. Вид у них был изнуренный до предела; лица, изборожденные преждевременными морщинами.
Омово дошел до деревянного висячего моста. В хибарке возле моста он уплатил пять кобо сонливой старухе с глазами навыкате. Она нехотя, словно по принуждению, брала руками прямо из миски бобы и отправляла в рот. Сочные когда-то губы с годами обмякли. Мост был шаткий и без перил. Ступив на него, Омово почувствовал себя неуверенно. Вода была зеленоватого цвета и кишела отбросами. Над водой, щебеча, сновали птицы. У берега густо разрослись водоросли. По существу, речушка являла собой мусорную свалку, источавшую гнилостное зловоние. Это зловоние свидетельствовало об отсутствии в реке каких бы то ни было признаков жизни.
На противоположном берегу кто-то тоже ступил на мостик, и он угрожающе зашатался. Шедшая навстречу женщина остановилась, уступая ему дорогу. Омово подумал: деликатная особа. Он вспомнил, как однажды некая девица упала в воду. В туфлях на непомерно высоких каблуках она шла, изо всех сил крутя бедрами. Мост заходил ходуном. Омово, помнится, сказал ей: "Осторожно. Ты же не на танцах". В ответ девица принялась извиваться и крутить бедрами пуще прежнего. Через минуту Омово услышал крик и последовавший за ним всплеск воды. Вот это было зрелище! Когда он вытащил девицу из воды, у нее был удивительно жалкий вид; одна ее туфля утонула.
Омово застал Окоро выходившим из дома с какой-то тоненькой, длинноногой девушкой.
- Привет! Давненько тебя не видел, - воскликнул Окоро. Это был высокий, приятной наружности молодой человек с темной узенькой полоской усов над верхней губой. Широкоскулое его лицо тоже было изрезано преждевременными морщинами. Под глазами синяки, вид усталый, потрепанный, лоб лоснится от пота, но волосы аккуратно подстрижены. На нем были белые брюки и голубая куртка, на ногах - черные туфли на каблуках.
- Ты откуда идешь?
- Из дома. Как у тебя дела?
- О’кей. Я видел Кеме. Расскажу, когда вернусь.
- Ты не собираешься познакомить меня со своей приятельницей?
- А разве вы не знакомы?
- Нет.
- Ну, тогда знакомьтесь: Джулия, моя девушка. Джулия, а это Омово.
Омово и Джулия обменялись приветствиями. Джулия была довольно миловидна, хотя и с прыщавым лицом, с пышными, соблазнительными бедрами. Ее темные, умные глаза говорили о житейском опыте. На ней была простая красная юбка и белая блузка. Держалась она очень уверенно и невозмутимо.
- Джулия учится в технологическом колледже. Послушай, Омово, я собираюсь проводить Джулию до автобусной остановки, хочешь пойти с нами?
- Нет. Я подожду здесь. Дверь не заперта?
- Нет. Дома ни души. Я вернусь через несколько минут.
- Буду рад снова увидеть вас, Джулия.
- И я тоже.
Омово проводил их взглядом. Окоро на ходу обернулся и подмигнул. Омово улыбнулся в ответ. И снова на него нахлынула тоска одиночества. У него возникло ощущение нереальности происходящего. Как будто вовсе не он стоит сейчас здесь, а кто-то другой; сам он как будто находится где-то глубоко внутри себя самого; как будто все вокруг сделалось не таким, как в действительности, а совершенно иным. Омово встряхнулся и пошел в комнату.
Комната Окоро была маленькой, душной каморкой. Окно приходилось держать закрытым из-за запахов, идущих с заднего двора. На небольшом столике стояла стереосистема. На стенах, выкрашенных голубой масляной краской, висели афиши с портретами Фелы Аникулапо Кути, Санни Окосун и Исаака Хайеса, а также плакаты с романтическими видами зарубежных городов. Большую часть комнаты занимала громадная кровать. Окоро снимал жилье на паях с еще двумя парнями - своим дальним родственником и бывшим одноклассником. Можно сказать, в Лагосе Окоро был одинок. Его отец погиб во время гражданской войны. Из-за политики геноцида, проводившейся в тот период, Окоро так и не окончил среднюю школу, проучившись всего два года.
Он участвовал в войне сначала в составе отряда бойскаутов, а потом был зачислен в действующую армию.
Обычно в это время дня в комнате гремела музыка; сейчас здесь стояла непривычная тишина. Омово подсел к письменному столу, на котором лежали пособия для заочного обучения. Окоро готовился в третий раз сдавать экзамены на право занять скромную должность в государственном учреждении. Омово разомлел в духоте, его стало клонить в сон; он опустил голову на стол и задремал.
- Старик, проснись!
Окоро похлопал его ладонью по плечу, а потом поставил пластинку Санни Окосун.
- Ну, старик, как тебе эта девочка?
- Послушай, ты же обещал прийти ко мне в пятницу, что-нибудь случилось?
- A-а, я попал на вечеринку.
- С Деле?
- Да. Но он скоро ушел, был приглашен еще на одну вечеринку.
- Он рассказал тебе, что мы к нему приходили?
- Да. А знаешь, вечеринка была шикарная.
- Ну и…
- Просто обалденная. Там-то я и познакомился с Джулией. Как она тебе?
- Мне всегда казалось, что такого рода девицы должны тебя отпугивать. Я имею в виду технологический колледж и тому подобное.
- Ты прав, но выглядит она нормально. Этих девиц не разберешь.
Омово зевнул.
- Я знаю, о чем ты думаешь.
- О чем?
- По-твоему, я ни черта не понимаю? Ты, старик, думаешь о Функе, этой стерве, что бросила тебя, как только была зачислена в университет. Если уж быть до конца откровенным, она никогда тебя не любила.
- Правда? - Омово снова зевнул.
- Я познакомился с Джулией на вечеринке. Я чувствовал себя таким неприкаянным. И вдруг увидел ее - она сидела с двумя подругами. Не знаю, что со мной случилось, только мне вдруг захотелось с ней поговорить. Я сказал: "Давай потанцуем". Знаешь, я был в новой куртке, не в этой, а в другой, получше. И в новых туфлях. Она взглянула на меня и сказала: "Нет". Я продолжал стоять перед ней. Я думал, что раз она сказала "нет", то не будет танцевать. Но она поднялась, и тогда мне стало ясно, что на самом деле она сказала "да". И мы пошли танцевать. Ты не представляешь, старик, какое у нее тело. Я вскружил ей голову. Она рассказала мне, где учится, как ее зовут и все прочее, а я в самой изысканной форме рассказал ей о себе, конечно, слегка приврав. Потом мы сели за отдельный столик и, хочешь верь, хочешь не верь, до конца вечера с ней не расставались. Старик, я был так счастлив!
Омово взял одно из пособий для заочников, повертел в руках и положил на место.
- Омово, ты не представляешь себе, каково это. Я хочу сказать, каково встречать на каждом углу разгуливающие парочки. И только я один, без подружки. Знаешь, я чувствовал себя таким несчастным!
Омово промолчал; он уловил в голосе Окоро искреннее отчаяние.
- Как у тебя подвигаются занятия?
Окоро отвел глаза в сторону. Так долго проработать в конторе и остаться ни с чем. Когда Омово познакомился с Окоро, тот без конца рассказывал о войне, о том, что ему довелось увидеть, и как ему повезло, что он избежал не только смерти, но даже ранения. Тогда Окоро был полон желания и решимости как-то устроить свою жизнь, наверстать упущенные годы. Но время шло, Окоро менял одну работу за другой, и постепенно желание и решимость угасли. Омово знал, что Окоро чего-то боится. Они были близкими друзьями, и жизнь их, похоже, складывалась одинаково. В детстве на смену радости вдруг пришло одиночество. Возмужание было омрачено тягостным сознанием того, что даже самую малость приходится завоевывать в отчаянной борьбе. Жизнь представляла собой бесконечную однообразную череду событий, лишь изредка оживляемую маленькими радостями. Но в последнее время жизнь развела их по разным дорогам.
Пластинка кончилась. Стало тихо. Лицо Окоро посуровело. Пот лил с него градом.
- Знаешь, с системой не поспоришь. Получай образование и беги вместе со всеми. У-ух, дай-ка я включу музыку.
Напряжение спало. Окоро перевернул пластинку.
- Ну, а занятия… знаешь, мне осточертела учеба. Мать пишет, что стала болеть. Не жизнь, а сплошной кошмар. За все приходится бороться. Я устал. Честное слово, устал.
Некоторое время Омово молчал, потом спросил:
- Ты видел Кеме?