Я посмотрел ему в глаза: они были грустные и спокойные. Я так болел душой за ослика - всего израненного и такого опухшего, будто у него было два горба, - что не удержался и спросил еще:
"Неужто ничего нельзя сделать, чтоб он остался жив? Ничего?"
Доктор Эванс молчал. Осветив мне лицо фонарем, он долго и пристально смотрел на меня, а потом медленно произнес:
"Если кто-то и может попытаться, так это ты, Башир".
"Я? - невольно вырвалось у меня. - Я, калека, невежда?"
"Дружеская привязанность порой гораздо важней, чем знания", - ответил доктор Эванс.
Я не совсем понял, куда он клонит, да у меня и времени не было поразмыслить над его словами: он вдруг заговорил совершенно иным тоном, прямо как школьный учитель.
"Видишь, - начал он, - это животное заставляли страдать больше, чем оно может вынести, и оно лишилось последних сил. Посмотри внимательно на холку, брюхо, колени, сухожилия - всюду живые раны. Это оттого, что на него надевали плохое седло, навьючивали слишком тяжелую поклажу или глубоко прокалывали и, понукая, рвали шкуру железным острием. Но ужасней всего то, как его лечили: какой-то варвар прижигал ему раны каленым железом".
Тут Галеб-водонос, чуть привстав, закричал во всю свою глотку, привыкшую зазывать клиентов:
- Почему варвар? Наши отцы и отцы наших отцов делали точно так же.
- Верно, верно, - заговорил крестьянин Фуад. - В деревне каждый ребенок знает, что у животных все недуги лечат огнем.
Башир, который обычно отделывался насмешкой или любезностью, на сей раз вышел из себя и в запальчивости сказал:
- Отцы ваших отцов, говорите? Деревенские дети? Да разве они столько учились, прочли столько книг, имели такой опыт, как доктор Эванс? Разве они умели творить чудеса, как он, целитель больных животных? Огонь лечит все, говорите вы! А вы видели белого ослика? Он умирал потому, что его лечили каленым железом, ведь у него на теле не было живого места! Хотите верьте, хотите нет, но это так!
Тут в разговор вступил Кемаль, заклинатель змей, который, хоть и сидел в первом ряду, до сих пор не проронил ни слова - он и вообще-то редко пользовался человеческой речью.
- Напрасно ты горячишься, славный рассказчик, - сказал он. - Я имею дело с животными, у которых самая тонкая кожа, и я подтверждаю, что ты совершенно прав.
Эти слова вернули Баширу душевное равновесие, и он продолжил с необычайной учтивостью:
- Если я говорил слишком резко, о друзья мои, знайте, что я лишь передавал то, что слышал от доктора Эванса. И еще он мне сказал:
"Да, Башир, этому ослику причинили много зла, и, по всему видно, часы его сочтены. Но в нем - и это очень важно, Башир, - в нем еще теплится желание жить. Я сужу по тому, как он из последних сил старается не лечь на землю. Он чувствует, что стоит ему прилечь хотя бы на минуту - и для него все будет кончено. И он, превозмогая себя, держится на ногах. Но ты, Башир, можешь ему помочь. Я дам тебе лекарства и скажу, как их применять, но самое лучшее средство у тебя уже есть - это твои добрые чувства. Видишь: смерть уже подошла к нему совсем близко. Знания и опыт подсказывают мне, что она неизбежна. И все же, он и ты - вы вместе, если очень захотите, можете попытаться доказать, что я не прав".
Сказав это, доктор Эванс вывел из конюшни двух уже почти выздоровевших мулов, и мы отвели туда ослика, поддерживая его с обеих сторон. В конюшне к потолку был прикреплен толстый брус, на котором висела незатянутая подпруга. Я продел ремень под животом ослика и приладил его так, чтобы он не касался израненного хребта. Теперь ослик мог стоять, не прилагая усилий, будучи как бы подвешенным. Вы, конечно, понимаете, что все это я делал под руководством доктора Эванса.
Потом я отправился с ним в помещение, где хранятся лекарства, и мы в два приема перенесли в конюшню все необходимое. О друзья мои, если б вы видели все эти бутылки, коробки, горшочки, колбы, склянки, тюбики, шприцы, эти порошки, пасты, пилюли и настойки! Одни лекарства пахли рыбой, другие - тухлыми яйцами, третьи - сушеными травами, и было еще множество лекарств вообще без запаха. Их я распознавал по цвету или по форме пузырьков и коробок, в которых они находились. Объяснив мне назначение каждого лекарства и способ применения, доктор Эванс оставил меня один на один с осликом.
Тут-то и началась у меня настоящая работа. Я то смачивал ватные тампоны в целебных отварах и делал примочки, то пинцетом осторожно снимал засохшие корки, то прочищал ослику ноздри пастой, то накладывал на содранную спину мази, то давал ему проглотить пилюли, придающие силы и способствующие образованию новой крови, то делал уколы против нагноения ран… И еще у меня была уйма других дел - теперь уж и не припомню каких.
- Тем лучше, что ты о них забыл! - визгливым голосом закричала беззубая старуха Фатима. Она подняла обе руки, - с годами они стали похожи на лапы хищной птицы, - и, хлопнув себя по тощей обвисшей груди, запричитала: - Вот этой грудью я кормила детей, которые умерли совсем малютками, и никто даже не пытался их лечить! И детей тех, кто выжил, постигла та же участь, а теперь такая же участь ждет моих правнуков.
- Ив наших семьях то же самое! Все то же самое! - раздались голоса в толпе.
И Башир негромко, спокойно ответил:
- Знаю, бабуля, все знаю, друзья мои. Мне, конечно, еще мало лет, но сколько я себя помню, я всегда жил без крова, без родителей, среди таких же, как я, беспризорных детей. А как много я видел их - трясущихся в лихорадке, страдающих от смертельного недуга, одиноких, голодных, лежащих в уличной пыли и грязи, облепленных мухами, со вздутыми, как бурдюки, животами. И никому не было до них дела, кроме тех людей, которые должны были убрать с дороги их маленькие безжизненные тельца. Я сам, когда был болен, оказался, словно околевающий бездомный пес, совершенно без помощи, и жив остался лишь по воле Аллаха. Да, друзья мои, уж я-то знаю, может быть, даже лучше, чем вы, какова участь детей бедняков.
Здесь Башир на время умолк и обвел своими добрыми карими глазами, насквозь пронизанными лучами полуденного солнца, лица слушателей. Потом он спросил еще более тихим ласковым голосом:
- Но чем, скажите, виноват ослик, умирающий оттого, что его истязали каленым железом?
Говоря это, Башир остановил взгляд на человеке самом бесчувственном, самом черством из всех, что сидели вокруг него. И старый ростовщик Наххас, о котором говорили, что он лишь тогда справедлив, когда взвешивает свои монеты и драгоценные камни, процедил сквозь зубы, качая головой:
- Мне нечего тебе возразить.
И Башир продолжил свой рассказ:
- Ухаживая за осликом, я делал все возможное, чтобы он не заснул. Это было очень важно. Если он заснет или хотя бы впадет в оцепенение - он неминуемо погибнет, наставлял меня доктор Эванс. Во сне не борются за жизнь, а ослик должен бороться беспрерывно, до тех пор пока отдых, хороший уход и лекарства не возымеют действия. Потом организм будет сам себе помогать в борьбе с недугом, но сейчас нужно из последних сил помогать ему. И ослик это прекрасно понимал, он вообще был очень умен. Он проглатывал все лекарства, которые я ему давал, и спокойно, без малейшего сопротивления, позволял мне делать с ним все, что необходимо. Он сам берег тот тоненький фитилек жизни, что еще горел в нем. Усилием воли он старался все время держать широко открытыми свои гноящиеся глаза. Глядя на меня, он как бы говорил: "Видишь, Башир, я не сплю, нет, я живу, живу".
И все же силы порой покидали его. Подчас я видел, что он держится на ногах только благодаря свисавшей с потолка подпруге и желание жить оставляло его. Хотя его глаза по-прежнему оставались открытыми, это были невидящие глаза: их застилала какая-то серая пелена. Тогда я чувствовал, друзья мои, что костлявые руки смерти уже почти добрались до его сердца.
В такие минуты я, отложив в сторону лекарства, гладил его мордочку и разговаривал с ним, стараясь приободрить. "У тебя, малыш, теперь есть друг, - говорил я. - Ты не одинок и не погибнешь в этом большом городе. Ты поправишься, вот увидишь! Это я, Башир, который заботится о тебе, - я обещаю, что ты снова насладишься ярким солнцем, прохладной тенью, свежей водой. Еще немного мужества, мой маленький, - и ты будешь здоров".
В эти слова я вкладывал все силы своей души. Моя энергия передавалась ослику. Серая пелена, застилавшая ему глаза, постепенно становилась тоньше, прозрачней и совсем спадала. И вот он уже снова мог видеть меня, понимать то, что я ему говорил, - он ведь был очень умным осликом. Жажда жизни возвращалась к нему. Он с благодарностью смотрел на меня, клал мордочку мне на плечо и даже шевелил ухом. Тогда я снова принимался делать ему уколы, мыть, перевязывать раны, давать лекарства. И моя любовь к нему день ото дня становилась все сильней.
А потом серая пелена опять застилала ему взор, и смерть снова подбиралась к нему. Мне нужно было отыскать в своей душе такие слова, которые были бы способны побороть смерть. Это становилось все трудней и трудней: усталость мешала мне желать и надеяться за двоих. Много раз я думал, что ослик уже никогда не посмотрит доверчиво на меня и не пошевелит ухом. И мысль эта заставляла меня слишком сильно страдать, и страдание пробуждало во мне мужество, и мужество передавалось от меня ослику. И все повторялось сначала.
Как-то утром, после такой вот тревожной ночи, я с удивлением увидел в конюшне доктора Эванса и, как сквозь сон, услыхал его слова:
"Ослик еще дышит - и это поразительно. Но ничего не изменилось: его жизнь по-прежнему висит на волоске и может оборваться в любую минуту. Надежда только на твою привязанность к нему, Башир".
Сказав это, доктор Эванс ушел к другим животным. Наступил день, и я увидел грязь в конюшне и ощутил зловоние, исходившее от ослика, да и сам я весь пропах спекшейся кровью, гноем и разлагающейся плотью. И тут меня охватило отчаяние. Мне вдруг стало ясно, что все мои усилия тщетны. Я вспомнил о солнце, об уличной толкотне, об Омаре и Айше, о медовых пирожных. И, не желая больше смотреть на умирающего ослика, я решил пойти в порт.
Увидев, что я ухожу, ослик начал реветь, тихо так реветь - я едва услышал. Но это заставило меня вернуться и заглянуть в его умные страдающие глаза. Они как бы говорили:
"Неужели ты покинешь меня, Башир, мой друг, мой единственный друг? Ты же знаешь, что без тебя у меня не будет сил выжить. А мне так хочется вновь увидеть свет, ощутить полдневный зной, поскакать по оживленным улицам, поваляться на травке…"
Ослик положил мордочку мне на горб - это стоило ему неимоверных усилий. И тут вдруг я увидел, как затуманился его взор и недвижное тело повисло на ремне. Я подумал, что убил ослика тем, что хотел бросить его, и стал проклинать себя за малодушие. Мне уже ничего не было нужно, только бы вдохнуть в ослика жизнь. Я вспомнил все, чему научился прошлой ночью, но все было напрасно. На этот раз смерть подобралась к нему совсем близко. Я почувствовал, что больше ничего не смогу для него сделать. О друзья мои, я испытывал горький стыд, мне хотелось плакать. Вы знаете, что бездомные дети-сироты не умеют плакать, а с тем, кто плачет, обращаются как с рабом. Это закон улицы. Даже самые маленькие, даже девчонки знают это. Посмотрите на Омара и Айшу: их глаза всегда сухи. Так вот, я, их предводитель, настоящий мужчина, я, Башир, самый стойкий из всех, видя умирающего ослика, зарыдал, обхватив руками его стертую, израненную, обожженную шею. Слабый и малодушный, я лил слезы на его голову и вдруг почувствовал, как что-то теплое и мягкое гладит мне щеку: это было ухо ослика. И на этот раз жажда жизни возвращалась к нему.
Я ухаживал за ним весь день, испытывая то страх, то радость, то муки, то надежду, в зависимости от его состояния. Когда наступил вечер и санитары покинули лечебницу, в конюшню, с каждым днем становившуюся все грязней и зловонней, вошел доктор Эванс в белом халате. Он долго, очень долго осматривал ослика, а я в это время глядел на его лицо, пытаясь угадать его мысли. Но восковое лицо доктора Эванса сохраняло все то же бесстрастное выражение, и ничего нельзя было прочесть в его глубоко посаженных глазах. Наконец он приказал:
"Смотри за ним внимательней, чем прежде. Эта ночь будет самой трудной. Лекарства начинают действовать, и может наступить кризис. Смотри хорошенько, Башир".
Дав мне новых лекарств в дополнение к прежним, доктор Эванс ушел, а я остался в конюшне, где горел большой фонарь и мое двугорбое тело отбрасывало тени на стены и потолок. Ослик, поддерживаемый подпругой, хрипел и задыхался, терял сознание и приходил в себя, боролся, возвращался к жизни и снова умирал.
Сам же я, о друзья мои, не ел и не спал в течение многих бесконечно долгих часов. Все тело мое страшно болело, а душа болела еще больше. Но я терпел. Не я ли пообещал доктору Эвансу, а главное - ослику, что справлюсь? И не моя ли вина в том, что ослик продолжал мучиться, потому что я помешал доктору Эвансу, мудрому человеку, усыпить его?
Увы! Гордыня в нас сильнее нас самих. Я не знаю, как все произошло. Помню только, что я вдруг почувствовал, как кто-то легонько меня трясет, потом трясет посильнее. В конюшню уже проник дневной свет и утренняя прохлада. Я лежал на земле, вязкой от грязи, у ног ослика. Надо мной склонился доктор Эванс.
Я решил, что меня сморил сон и я забыл обо всех своих обещаниях. Я вскочил на ноги, и сердце мое сжалось: ослик висел на ремне, закрыв глаза, не двигаясь, не подавая признаков жизни.
Тогда я крикнул доктору Эвансу:
"Побейте меня, о целитель больных животных! Бейте до тех пор, пока кровь не хлынет у меня из ушей! Я уснул - и ослик умер".
Я ждал гнева, но вместо этого встретил улыбку - и мне было непривычно видеть ее на восковом лице доктора Эванса.
"Он вовсе не умер, - сказал доктор. - Он, как и ты, уснул, и, я думаю, вы уснули одновременно".
Тут только я увидел, что тощие бока ослика мерно поднимаются и опускаются.
"Сон для него теперь - лучшее лекарство, - добавил доктор, - и все это благодаря тебе". Потом он приказал арабу-санитару как следует вычистить конюшню, а меня отвел под струю теплой воды и велел хорошенько вымыться с мылом. После этого он дал мне чистые штаны и рубашку и вдобавок пять песет. "Пойди поешь и погуляй, - сказал доктор Эванс. - Только возвращайся поскорей, ослик еще очень нуждается в тебе".
Я был несказанно счастлив, однако опасался, как бы теперь доктор Эванс не предпочел сам ухаживать за осликом. И я поклялся доктору, что как только утолю голод, который, кстати сказать, был довольно сильным, вернусь назад. Я намеревался сбегать на Большой базар, купить хлеба и шашлычков из печени ягненка, которых мне очень хотелось отведать, и возвратиться в лечебницу, чтобы посмотреть, как ослик будет пробуждаться.
Тут Башир смолк, чтобы немного передохнуть. Поначалу слушатели были рады возможности поразмыслить об услышанном и настроиться на продолжение. Однако Башир слишком долго собирался с мыслями.
- У тебя что, память отшибло? - прошипел Наххас и резким движением убрал с колен весы.
- Хотел бы я, чтоб отшибло, всей душой хотел бы, - промолвил Башир, не поднимая головы.
- О-о-о! Вернувшись, ты застал ослика мертвым! - простонала бедуинка Зельма, скорая и на смех, и на слезы.
- Аллах не пожелал даровать нам эту милость, - вздохнув, ответил Башир. Он вздохнул еще раз, а потом, очнувшись, тихо сказал: - Неподалеку от лечебницы я встретил Сауда Рифа.
Произнося это имя, маленький горбун невольно вскинул голову. Его глаза и все лицо вдруг приняли суровое и дерзкое выражение, и в следующую минуту он с благоговением громко и как-то нараспев повторил:
- Сауд… Сауд… Сауд…
И, помолчав немного, воскликнул с неподдельным воодушевлением:
- О друзья мои, где мне найти слова, чтобы описать его? Временами здесь, среди ваших лотков, появляется кто-нибудь из этих удивительных людей, что спускаются с гор или приезжают с Дальнего Юга. Они еще беднее нас, но держатся с достоинством богачей. Они худощавы, как борзые собаки, которых долго держали впроголодь, и однако, они сильны, ловки и неутомимы. У них нет ни земли, ни скота, ни крыши над головой, подчас нет даже сандалий. Но они не дорожат ничем, кроме своего кинжала, всегда висящего на поясе, - потому что глаза их объемлют весь мир.
- Ты говоришь о тех вольных кочевниках, что бродят, словно тени, вокруг дуаров? - боязливо поинтересовался Фуад, почтенный крестьянин.
- Об этих бандитах, что всегда готовы перерезать горло всеми уважаемому торговцу? - воскликнул ростовщик Наххас.
- Они дерутся только на ножах и только насмерть, - проворчал Исмет, грузчик с крепкими ручищами.
И старец Хусейн, торговавший сурьмой, мягко заметил Баширу:
- В самом деле, сын мой, с твоей стороны неблагоразумно водить знакомство с такого рода людьми.
Башир нетерпеливо покачал головой, и его темные кудри заколыхались на ветру, дующем со стороны пролива.
- Конечно, конечно, каждый из вас по-своему прав! - воскликнул он. - Но я, не имеющий ни крохотного клочка земли, ни сколько-нибудь денег, ни даже камня, за которым я мог бы укрыться от ветра, ни семьи, где бы обо мне заботились, - с какой стати я должен быть осторожным и благоразумным? Аллах не дал мне иного блага, которое я мог бы потерять или которое мне нужно было бы защищать, кроме свободы. И потому я дружу с людьми, которые наводят на вас страх. Им нечего оберегать, и ничто не держит их на одном месте. От них веет запахами пыльных дорог и караванных троп, скал и песков. Ни перед кем они не опускают глаз, и в их сердцах нет места беспокойству и страху. Хоть одеты они в рубище, от них никогда не пахнет нуждой. Словом, они не похожи на других людей, потому что нет никого свободнее их.
Маленький горбун посмотрел куда-то поверх людских голов.
- И все они прямы как пики, - добавил он.
- Можно подумать, что ты знаешь целое племя этих лодырей, вооруженных до зубов, - проворчал грузчик Исмет, который был хоть и крепок и очень силен, однако кривоног и неуклюж.
И Селим, продавец амулетов, прятавший свой зоб за окладистой бородой, колко заметил:
- Да этот сочинитель сказок просто грезит наяву. Вы же знаете, что настоящих кочевников, которые раз в год появляются на Большом базаре, можно пересчитать по пальцам одной руки.
- Что верно, то верно, - отвечал Башир, - но разве вы не помните, что я сопровождал славного Абд аль-Меджида Шакрафа, когда тот тайно, переодевшись в лохмотья, покинул Танжер, и что я добрался с ним до границы с французским Марокко, до города с названием Эль-Ксар-эль-Кебир? И что в этом городе полным-полно бродяг, людей из Рифа, Сахары, с Атласа и из Суса? И что там, в этом городе, на огромном базаре можно встретить больше караванщиков с кинжалами за поясом, чем менял здесь, на улице Ювелиров?
- Ты нам рассказывал! Рассказывал! - послышались возбужденные голоса.
- Так вот, - продолжал Башир, - из всех этих свободных, гордых и бесстрашных людей никто не был так бесстрашен, горд и свободен, как Сауд Риф.
- О Башир, душа моя, - срывающимся голосом взмолилась Зельма, бесстыдная бедуинка, - опиши его внешность, да покрасноречивей, так, чтоб у меня дух захватило!
И Башир продолжил: