2
У одного Еська дорогу спросит, у другого. Так и дошёл до места.
И впрямь, камень стоит агромаднейший: сажени три в высоту да не мене дюжины – в обхвате. И ишо на пару сажён в землю ушёл тяжестью своей.
Молвит Еська:
– Ты, матушка-царица, моей силы не ведаешь. Правда, подустал я маленько. Вот разожгу обочь дороги костерок да прилягу подле, да на полденька сосну – такой мощи наберусь, что камешек этот мне на один палец будет.
Так и сделал.
Только уснул, является Хранитель:
– Нешто я тебя для того оберегал, чтоб ты ни за что ни про что сгинул?
– Зачем ни за что ни про что? Я спасителя свово спасти желаю. Небось, это ты его заместо меня подставил.
– Клянусь тебе, не я! Брось ты его. У тя своя планида, знаешь, каки́ бабёнки сладостны впереди ждут!
– Нет, мне сперва здесь надобно дело покончить. А и сгину, так не ты ль толковал, что погибель – она иной раз для души спасительной бывает.
– Так то – иной! А нынче вовсе не тот случа́й. Ведь ты ж упрямства одного ради на рожон лезешь.
Но Еська на своём твёрдо стоял. Тогда Хранитель по-иному заговорил:
– Хоть меня б пожалел. Старшой с меня голову сымет, коли я тебя не соблюду.
– А нешто над тобою старшой есть?
– Как не быть!
– А коли боишься его, то могу я тебе совет один дать.
– Вот ишо! Не хватало, чтоб человеки хранителям советовали.
– Ну, воля твоя. Тогда не мешай мне сил набираться.
– Ладно-ладно, что за совет такой?
– Ступай-ка, покедова я сплю, сыщи сына мово Панюшку. Вдвоём, небось, управимся.
С этим словом повернулся Еська и крепче прежнего заснул.
Спит-спит, вдруг чует: толкает кто-то. Открыл глаза – Панюшка!
– Здоро́во, сынок! Из далёких ли краёв прибыл?
– Да не из близких. Ехал я верхами, вдруг коня мово словно нечиста сила под уздцы ухватила и напрямки через буераки, овраги, буреломы – сюды привела.
– Ну, то не нечисть с тобой играла. Да неважно. У меня к тебе дело есть. Сумел бы ты удержать этот камень, коли б он на меня покатился?
– Наверно не скажу, только коли уж не я, то и никто в мире его не удержит.
– А раз так, то и начнём.
Встал Еська к камню лицом, Панюшка за спиной отцовой пристроился. Еська камень потянул, тот легко этак с места скатился, да далёко не уехал. Упёрся в него Панюшка, кричит:
– Вылазь, батюшка, скорее!
Да камень-то Еське ногу придавил, в са́му землю стопу втиснул. Дёрг-дёрг, да не вытащишь.
Панюшка со всех сил упирается:
– Батюшка, я уж по лодыжки в землю ушёл!
Тянет Еська ногу, ан камень-то, колдовско зелье, не пущает.
– Батюшка, я по колени – в земле!
Вдруг чует Еська – кто-то его шшупает. То царица слепенькая на голос подошла. И книзу руками спущается. До земли дошла, стала разгребать.
Панюшка уж по пояс в землю ушёл, тут она последню щепоть выгребла и Еську ослобонила. И камень, словно того ждал, вмиг успокоился и на месте застыл.
А тут новая беда – Панюшка из земли выбраться не может, так по пояс и застрял. Стали Еська с царицею его тянуть, тоже сил не хватает.
Вдруг слышат:
– Позвольте, тётенька, я заместо вас возьмусь.
А это с-под камня Еськин спаситель вылез.
Дёрнули с Еськой вдвоём – вынули Панюшку. Еська к незнакомцу оборотился:
– Поклон тебе, спаситель мой!
– Да нет же, это вы меня спасли.
– Теперя-то мы. А допрежь того не ты ль меня заслонил, Еськой назвавшись?
– Да нешто мне иначе называться, коли я Еська и есть?
Слово за слово, тут и выяснилось, кто таков этот парень. А был он не кто иной, как Мартемьяна с Сирюхою сынок. Выходит, его в честь отцова братца назвали. А имя-то, вишь, как сказалось: подрос он, да и потянуло его по свету пройтись, мир поглядеть, да и себя непоказанным не оставить.
Стал Еська-старшой Еську-меньшого про дом расспрашивать. Тот отвечал, что родители живыздоровы, а прощаясь, наказывали: коли пошлёт Господь с дядюшкою встретиться, в пояс ему кланяться и на словах добавить, что они его не забывают, а напротив того – что́ ни день вспоминают и завсегда рады будут, коли он домой воротится.
Тут царица расплакалась:
– Как вы счастливы, кто-то вас вспоминает! А мне такой сладости вовек не узнать.
– Ну уж нет! – в один голос все трое сказали. И положили идтить до царёва дворца.
3
Всю-то дорогу царица спрашивала: что, не видать? Да охала: мне, мол, туды путь заказан, так и вы не дойдёте. Однако люди путь казали, они и дошли.
Только Еська вымолвить хотел: зря, мол, матушка, боялась, дворец-то – вона он, – как небо тучами покрылось, молоньи засверкали и гром загремел, аж уши позакладало.
С неба одна туча сорвалась и прямо к ихним ногам спустилася. Оземь ударилась, на брызги рассыпалась. А как брызги-то рассеялись, на месте том старуха стояла. Царице её и называть не надо было, потому они как леву ладонь калечену увидали, так и смекнули, кто она есть.
– Что, – говорит, – думаете, меня осилили? Я, может, сама так исделала, чтоб вы Еську-меньшого ослобонить сумели, потому сынок мой Долмаша от ентого пуще обычного взъярится мне на радость, а всем прочим на устрашенье.
– Да как же язык твой поганый повернулся при мне-то его сыном назвать! – царица воскликнула.
– А вот, вишь, повернулся. Да и что ты мне за указ? Я чё пожелаю, то и содеять могу, не то, что сказать вслух.
– Ан не всё!
– Ан всё!
– Ан я три вещи назову, которы тебе не под силу.
– Да и одной такой нету.
– Ан есть, – царица молвит. – Перва вещь – вот кака́, – и щёлк левой рукой. А ворожея:
– Делов-то! – и щёлк правой.
– Да правой ты могёшь, а левой-то?
Без середнего-то пальца какой щёлк? Но ворожея только захохотала смехом адским и говорит слова колдовские:
– Зерцало бряцало да недобрёцало, сикоси-накоси перекоцало.
Они глядят – а у ей на правой-то четыре пальца, а на левой – все пять. Как так?
– Ан я наизнанку вывернулася.
И точно: бородавка с правой щеки на леву перебралась, а клык, что слева торчал, справа оказался. Щёлкнула она и говорит:
– Ну, сказывай, каку́ ишо втору вещь задумала.
– А втора вещь вот кака́ – сердце твоё полюбить ведь не могёт.
– Зачем не могёт? Я и сама наизнанку вывернусь, и душа моя – следом. А вся злоба, что допрежь того во мне жила, в любовь наичистеющую обратится. Вот, хошь, я тя поцалую от чувства энтого самого?
Залилася слезами царица и молвит:
– Одолела ты меня, потому третья вещь, котору я задумала, как раз и есть – чтоб ты меня поцаловала.
Ворожея обратно вывернулась, но тут меньшой Еська голос подал:
– Ан я знаю, чего ты не могёшь. Супротив свово собственного колдовства ты слаба.
– Ну, нашёл на чём меня провести. Будто я не знаю, что ты теперя велишь ей обратно зренье воротить аль что-то ишо в этаком роде. Это мне очень даже запросто, только желания такого не имеется.
– А коли так, – он говорит, – ступай-ка ты к камню зачарованному да столкни его с места. Какой тута подвох может быть, коли я с-под него без того выбрался?
– Вот настырные!
Плюнула ворожея, да в тот же миг они все близ камня заветного оказались.
– Глядите!
Уперла́сь в камень, а Еська-меньшой возьми да и шепни: "Зерцало бряцало да недобрёцало, сикоси-накоси перекоцало". Её наизнанку вывернуло, и, заместо чтоб толкать камень, она к себе дёрнула. Катнулся камень и напрочь её раздавил.
Тут и царица прозрела. Зачала их обнимать да цаловать.
Глядь: а они обратно подле дворца стоят. Может, всё примерещилось? Ан нет: бегут от ворот стражники, царице кланяются: мол, куды ж ты, кормилица наша, подевалася?
Знать, чары и впрямь спали.
А стража докладает:
– Ступай, матушка-царица, к сынку свому. Потому недоброе деется: с опочивальни евонной шум-грохот доносится, как бы не злые люди туды забрались.
Подбежали к опочивальне, а дверь-то заперта. Она завсегда изнутри лишь отворялась – так Долматий повелел ишо в самом начале царствования. Да для Панюшки – что́ запор любой! Он плечиком навалился, дверь с петель-то и слетела.
Тут и видать стало, что́ внутри творится. А тама два пальца агромадных в рост человечий, ровно два змея, дерутся. Один – цвета розового с ногтем светлым, а другой – коришневый. И коготь на ём чёрный. Видать, долго уж сраженье длилось, потому светлый палец обессилел, а тёмный его так и язвил. Вот поднялся он ввысь, чтоб последним, смертным ударом на противника обрушиться, но тут в двери царица показалась.
И словно силы у светлого пальца возродились. Выставил он ноготь свой врагу навстречь, тот так и напоролся. Кровь с него брызнула, да и не кровь, а жижа, вроде, болотная. Глядь: ан пальцев-то словно и не было. Только на обеих царицыных руках – по пяти. А ворожея, выходит, до последней точки исчезла. Потому коли б ейный палец цел остался, он бы и всю её за собою на свет Божий вытянул.
Тут-то они плач детский услыхали. Глядь: на постели дитя лежит, словно только что нарождённое.
Девочка, понятное дело. Така славненька, розовенька, и голосочек тоню-усенькой! Царица: "Ах!" – и наземь – брык, хорошо её Панюшка подхватил.
4
Вот пошли Еська-старшой да Еська-меньшой, да Панюшка своей дорогой. Еська-старшой и говорит:
– Молодец, тёзка! Смекнул, как ворожею её же собственной ворожбою провесть.
– Да что я-то, дядюшка! Ты вот самого́ Хранителя провёл. Чё уж нынче скрывать: ведь не стал бы ты камень на себя тянуть, пуганул его просто.
– Знамо дело, не стал бы. Да ты-то откель про это знаешь?
– Откель-откель! Он сам мне и сказывал, когда ночью приснился аль наяву явился, я так и не понял. И ишо тебе передать велел, что, перво дело, он в обиде, а второ – что он старшого свово просил и тот ему разрешенье дал от тя отстать, раз ты так с им обошёлся.
– Вона как! – Еська молвит. – Ну, так и я тебе кой-что скажу. Отныне он за тобою следить будет. А я к Фрянюшке моей воротиться могу. Добрый тебе путь, только гляди: на Хранителя больно не полагайся. Ну, да ты, я гляжу, и сам – парень не промах.
КАК ЕСЬКИН ПУТЬ УЗЛОМ ЗАВЯЗАЛСЯ
1
Идёт Еська своей дорогой. А впереди – девчушка лет этак десяти аль двенадцати. Окликнул. Та оглянулась – и дале идёт. Еська недоброе почуял и сызнова: "Эй, ты куда? Не бось, не обижу". И шагу прибавил.
Он быстрее, и она быстрее. Он прибавляет, и она. Глаз скосит и – дале без остановки. А глаз-то зелёный. Еська бежит почти, а догнать не могёт.
Долгонько так бежали, до рощицы добёгли.
Дорога кру́гом пошла. Девчушка свернула, и Еська – следом.
Выбежал, ан её и нету. Только чуть впереди – козочка обочь дороги стоит, травку грызёт да на Еську глазом косит. Зелёным. "Эге!" – Еська подумал, и – к ей. А та словно того и ждала: головкой мотнула да в рощицу потрусила.
Ну, Еське отставать-то нельзя. Ан и догнать сил нету. Да ишо деревья мешают. Одно корнем за ногу уцепит, другое – веткой по глазам оттянет.
Тропинка виляет, вот-вот козочка из виду потеряется. Только кажный раз, как Еська на ровно место выскочит, – и она тут как тут: стоит да зелёным глазом косит. Увидит его, и – ходу!
Роща кончилась, за нею – болото. Выбежал Еська, глядь: а козочки-то и нет. Неужто утопла? Может, и так, а может, и нет. Потому на кочке лягуха сидит, лапки – враскоряк, на Еську глазом косит. Опять же зелёным. Еська руку протянул, а та с кочки на кочку – скок да скок.
Еська к рощице воротился – лягуха аж замерла вся. Уж не косится, а прямо глядит: куды, мол, собрался, мил-дружок? А Еська ветку сломил подлиньше, и – обратно. Листья оборвал – знатная слега вышла, по любой трясине идтить не страшно. Увидала лягуха, что он не навовсе ворочался, и вздохнула, будто с облегченьем. А сама – скок-скок в самую топь.
Дошёл Еська до края болота и слегою путь нашшупать хотел. Но не успел ею ткнуть, как тина топная раздвинулась махонькою мандою и – цоп за конец. Еська слегу выдернул, а топь чмокнула и обратно гладкою стала, будто ничего и не было.
Еська глаза поднял. А лягуха, на его глядючи, пасть разевает – щерится, будто спрашивает: чай, спужался?
Ну да Еську спужать непросто. Была не была!
Ступил на болото.
Нога враз по щиколку провалилася. И така нега её охватила, что сказать слов нету. Будто-словно волна тёплая снутри по всем жилочкам побежала.
И бежучи, то там, то тут покалывала, пощекатывала да пузырьками неведомыми кажну косточку обволакивала. А снаружи-то – и того шибче: ровно масло по ноге полилось, да уж не волною, а током ровным от пятки да по лодыжке, да после – округ коленки и выше растеклося аж до самого пояса. И дрожью мелкою нога затряслася, то сжимаяся, то обратно расправляяся, и сама с себя вытягиваясь да вкруг себя же самой оборачиваясь и в тот же миг обратно вертаясь. А того после две волны эти: нутряная с наружною – в самом брюхе у его схлестнулися да пеною бесплотною по всему-то телу до самого распоследнего волоска разбрызгалися. И уж не нога одна, а вся личность Еськина сперва дрожью меленькой пошла, а после комком в груди свернулася, волчком завертелась, обратно книзу промеж рёбер да прочей околесицы ринулась и чрез ногу обратно в воду утекла, только истому опосля себя оставив в кажной прожилочке Еськиной.
Глянул Еська вниз: а кругом ноги не тина валком лежит, а мандушечка отворилася да губками за ступню его держит и легонько этак подрагивает, будто выпущать её не желает, разве что на самую малость, чтобы после ишо глубже в себя воспринять и сладостней обласкать.
А лягуха пасть растворила и впервые слово вымолвила. По-своему, по-лягушачьи. И слово это было "ква". Да Еська и без толмача разобрал, что насмехается тварь болотная. Потому, знать, что рожа у его больно растерянная была.
Он второю ногою и шагнул. И обратно мандушка споднизу раскрылася, чтоб объять её ласкою томною. И что с ею произошло – то ишо нежнее да обволочистей было, чем прежде.
И уж перва нога, словно бы взревновавши, сама собою вперёд потянулася. И легко этак трясина её выпустила, чтоб тремя вершками дале заново распахнуться и приять в себя, ровно гостью желанную.
Так и двинулся Еська, уж и понятие утеряв, он ли ноги переставляет, аль они несут его в самую топь. Едва нога к лону болотному приблизится, оно мандою растворяется – чмок, губками лодыжку хвать! Еська ногу вымает, а она ишо тянется малость, а после сосклизнёт, и обратно – чмок! Еська втору ногу двинет – и с ею то же самое. Слегу переставит – и тут та же песня. Чмок да хвать да обратно чмок. И что ни шаг, то волны по телу евонному бегут-р астекаются, с кажным разом всё слаще да потягистей. Уж кажется, предел сласти этой приступит – ан с новым шагом и он преодолеется.
Глянул Еська вперёд – никого. Вовсе пропала лягуха, а может статься, за край топи ускакала, не стала его дожидаться.
Подумал он тогда: "Назад ворочаться надо", – ан тут же в голове и ответ раздался, будто кто ему в ухо нашёптывал: "Э, нет. Тута обратного хода не бывает". И впрямь – ноги назад не переставляются. Видать, всё ж таки опаска, что это не он ими, а они им управляли, верная была.
Ишо немного прошёл Еська. А чем дале – тем всё тяже́ле. Будто словно ма́нды болотные ног его отпущать не желают. Всё потягистей да похватистей их обымают. И так и тянет, так и тянет стать на месте, движению конец положив, да и етить трясину энту, ногами на месте перебирая.
– Нет, не бывать тому, чтоб ты меня затянула! – Еська вслух молвил.
Да и вытянул ногу повыше.
Глядь – ан стопы-то и нет. Заместо неё нога залупою оканчивается. Шагнул, вторую ногу вытянул – и там то же. А голос обратно в ухо шепчет: "Да куды ж, мол, тебе спешить? Стань, мол, на месте. Ведь это всё одно, что и ходить. Стой себе, да и делай своё дело, да и делай?" И этак раз несколько повторилось "делай", покуда голос вовсе не замер.
Хотел Еська вперёд бечь, слегою ткнул посильней, да второй раз в прежне место попал. А топь словно того и ждала. Зачмокала, зачавкала, хвать-хвать. И слега, ровно живая, тык-тык. Ткнётся и дрогнет, и, вымаясь, того пуще задрожит. И с кажным разом всё глубже уходит. Еська тянет-тянет, ан она вовсе вырвалась. Ишо разов с десяток потыркалась-подёргалась, покудова вовсе в глубину не ушла. И напоследок стон раздался, а верней сказать: два стона – в точности как бывает, коли баба с мужиком в единый-нераздельный миг на саму что ни есть верхушку сладости да неги вскарабкаются и застынут, от времени и мира оторвавшись.
Остался Еська один на один с болотом. А стоять-то нельзя. Надо вперёд идтить. Только кажный шаг всё труднее даётся.
И настал наконец шаг последний. Когда Еська ногу вытянуть из топи не смог. Почти уж было вынул, ан манда-то зелёная в распоследний разок по ей губками мелко этак чмок-чмок-чмок. Молоньей дрожь просквозила Еську до самых корешков волос, и не удержался он. Качнулся, да обратно в прежне место ступил. Тут конец его пути и настал.
Сама собою нога задвигалась, манду зелёную наятивая. То почаще, то – реже да заимистей. То легонько корочку поверхностную потеребливая, то вглубь с силою протыкиваясь.
Да и втора нога-то отставать не пожелала. И куда ей было деваться, коли с места всё одно сойтить не можно? Так же и она стала сама своим карахтером распоряжаться.
И словно туман некий Еську стал снизу обволакивать. Поначалу живот онемел, ничё в нём не чуялось, потом до груди дошло. Уж он и разобрать не мог: бьётся в ей сердце аль нет. Кажись, само дыханье пресеклося.
Глянул Еська вниз: а тама ишо ужаснее! Тело-то его на две части расходиться стало. Потому ноги всё глубже и глубже в трясину мандовую погружались, но кажная своим путём. Вот от мотни да выше стал Еська расходиться, на две елды разделяться. Так и немудрено, что он брюха не чуял: заместо его уж от пупа книзу две оконечности уходили. Вроде как щепка на лучины, Еська наш раскололся.
Тут и лягуха откуда ни возьмись. Села пред им, заквакала. Только Еське энто кваканье стало вдруг яснее речи человечьей:
– Ну, чё ж ты тянешь, мил-дружок? Куды ж стремишься? Отселева ни один ишо не утекал. Ты расслабься. Видал, как слега-то твоя в меня устремилася? Небось мыслишь: она сгибла аль, того пуще, что я тебя на погибель зову. Да нешто ты не понял, что это не погибель, а са́мо истинно бессмертье! Не кощеево прозябанье, которо ни жизнью, ни смертию назвать нельзя. И не камня какого, что века на месте лежит без чувств, всё одно что его б и вовсе не было. А тако бессмертье, что ты сольёшься со всем, что в глуби моей имеется, со всеми, кто от века во мне так же растворился и без конца, без предела вы будете едино наслажденье спытывать, позабыв обо всём прочем. Да и, коли уж правду молвить, нету опричь меня ничё такого, что бы памяти хоть единого мига стоило.