– Не обманешь, – говорит.
Ножик вострый берёт, портки с Еськи стягивает и до мудей дотягивается. Дотянулась левой ручкой своей, а в правой-то ножик блестит при свете лунном. Занесла руку – вот-вот оттяпает всю прелесть Еськину. И вновь он только ногами посучил. Будто промеж них зудило малость.
– Ну, ладно. Видать, впрямь спит, – Нежелана говорит.
Отошла к кровати своей, да и стала одёжу скидывать. Одно платье на пол упало, второе, потом рубахи пошли. Ровно семь одёж сбросила царевна и осталась в чём мать родила.
И стало вокруг светло как днём. Глядит Еська промеж ресниц: а под животом-то, под самой складочкой сладенькой, средь волосиков кучерявеньких – ровно пламя пылает. Ан не пламя, а цветок растёт: серёдка золотая, лепесточки серебряны, а листики вокруг изумрудны.
И стала царевна цветок свой обихаживать, лепесточки перебирать да ласкать. Водицы набрала, кажну складочку обмыла, разгладила. Сидит на краюшке кровати, цветком любуется да с ним разговаривает:
– Никому я тебя, цветик мой, не отдам. Потому в тебе вся моя радость, всё наслаждение. Ни сластей мне не надобно, ни нарядов. А и осерчает на меня батюшка – не боюсь я его гнева. Пущай хоть вовсе выгонит, другую царевну себе заведёт – всё одно я с тобой не расстанусь, ты усладой мне в изгнании будешь.
И пальчиками своими тонкими с ноготочками перламутровыми по лепесточкам-то проводит. Играла-играла с цветком – "Ну, – Еська думает, – до утра не наиграется". Притомилась, однако. Головку всё ниже к подушке клонить стала да задрёмывать. Наконец, вовсе сон её сморил.
Встал тогда Еська, подошёл к кровати ейной. Хотел было сорвать цветок, царевну от чар ослобонить, да больно она тихо лежала. И подумалось ему, что, мол, уж лучше навек сгинуть в темнице, чем сон этот нарушить. Лёг обратно к двери, да вмиг заснул.
И во сне явился к нему старец. Весь седой, борода до пояса, усы за спину свешиваются.
– Здравствуй, Еська, – говорит. – Я есть твой хранитель.
– Ангел, что ль? – Еська спрашивает.
– Да рази ж я на ангела похож? Просто хранитель. Дух.
– Так и подскажи, дух, как мне царевну-то спасти.
– Ты бы лучше не об ей, а об своём спасенье-то заботился. Вот послушай. Как первый луч зари в окошко опочивальни заглянет, на цветке её мандушном роса выпадет: на серёдке золотой – яхонтами, а на лепестках серебряных – жемчужинами. Подойди ты к ней, устами-то к цветку прильни, да и напейся росы этой. И превратишься ты в животную насекомую. Тут те в окошко прямой путь и будет. А как ты со дворца царского вылетишь да на первое крестьянское поле сядешь, вмиг обратно собой обернёшься.
И пропал старец-хранитель, будто вовсе его не было.
Открыл Еська глаза – в окошко первый луч зари смотрит. А на цветке-то роса. На золоте яхонты переливаются, по се́ребру жемчужины перекатываются. Встал Еська, свернул ковёр да под покрывало сунул – будто спит кто. А сам нагнулся к царевниному цветку сокровенному, да устами приник.
Жемчужину сглотнул – нега по телу разлилась, яхонт слизнул – тепло стало. Да, видно, задел царевну: пошевелилась она, рукой по животу провела, Еськиной щеки коснулась. Замер Еська – ну, ка́к проснётся. А она во сне улыбнулась и гладить его принялась.
Долго она гладила его аль нет, Еська и сам не знал. Только лучше этого ничего на свете быть не могло. Он, сердешный, и глаза закрыл, да губёшки приотворил, чтоб руку-то её нежную поцаловать. Тут-то в рот к нему ещё одна жемчужина возьми и закатись. И превратился Еська в животную насекомую.
А Нежелана как вскочит! На кровати села, головой в стороны поводит, глаза протирает. Никого вокруг нету. Цветок было погладила, да руку-то и отдёрнула:
– Экий ты холодный, – говорит. – Золотой да серебяный. Как я прежде сего не примечала? А вот мне во сне приснилося, будто ты тёплый да шелко́вый. Уж как я тебя холила-лелеяла. Вот кабы ты наяву такой был, вовсе бы от тебя не отрывалась.
А Еська всё это слышучи, ничего сказать не может, только крылышками своими тр-р-р-р да тр-р-р-р. Подлетел к царевне. Не успела она рукой пошевелить, как прямо внутрь цветка-то и кинулся. Знамо дело: насекомая – чего с неё взять?
Вскочила Нежелана на ноги, да и давай ловить Еську. А его промеж лепестков-то и не видать.
Она один в сторону отводит, он за другой прячется, она – за тот, а он уж промеж листьев скользнул да ляжечки её медовые усиками щекочет.
Нежелана ха-ха-ха, хи-хи-хи, а он пуще старается. После затих. Притаился.
Она ножки раздвинула, ищет его, найти не может.
– Видать, – говорит – улетела животная насекомая. Ну да и пущай. Мне и с цветком моим сладенько. Жаль только, он не тёплый да не шелко́вистый.
А уж солнышко в окошко вовсю светит.
– Ой, что это я! – спохватилася. – Ведь жених-то мой незваный-непрошеный сейчас проснётся да меня всю и увидит.
Стала рубашки натягивать, следом – платья. Все семь одёж надела, одёрнула рукой, да и обратно пред окошком села, будто и не ложилася. Тут девки-прислужницы пришли, фрелинды всякие. Убирать царевну стали, косу ей плесть да с ноготков бархатной тряпицей пыль смахивать. Наконец, заметили, что жених-то не шевелится. Никак, задохся? Откинули покрывало – а там ковёр свёрнутый. "Ох, – говорят, – ну и пострел!"
Тем временем царь Пантелей проснуться изволил. Забрался на трон, дочку призывает с женихом спытанным. Так и так, ему докладают, жениха след простыл. Осерчал царь, а тут Нежелана входит.
Поклонилась батюшке до земли. И в этот самый миг Еська из засады своей выбрался да промеж ножек-то ейных прохаживаться стал. Крылышками потряхивает, ножками посучивает, усиками пошевеливает.
Глядит царь: что это с дочкой сделалось? Вьётся вся, подскакивает, ножками перебирает, ручками себя оглаживает, причём самым что ни есть непотребным образом.
– Что это с тобой, касатка? – батюшка спрашивает.
Та только хохочет да приплясывает. А Еська разошёлся не на шутку. До жопочки самой добрался. По ягодичкам побегивает, аж покусывать стал. После обратно к цветку воротился, соку живого отведал – вовсе остервенился.
Тут уж Нежелане Пантелевне невмоготу стало: скинула она платье перво, после второ платье, за рубашки взялась. Ладно хоть, последню, седьму рубаху оставила. Да для царевны-то и то́ негоже – в одной рубашонке, будто девка дворовая, расхаживать.
Тут Еська наружу выбрался. Крылышки расправил, да как зажужжит! Нежелана обратно в светлицу кинулась, а он наперёд залетел, не пущает, к двери гонит. Делать нечего: царевна прочь со дворца кинулась.
Девки ейные с фрелиндами – следом. За ними – стрельцы. Там и дворяне с боярями схватились. Царь-то ножками топает, кричит:
– Кто дочку мою приведёт, безо всяких спытаний зятем моим станет.
Дворянам-то с боярями оно и лестно.
А Еська Нежелану прочь от дворца гонит. Те следом, да куды угнаться! Их-то, небось, никто не язвит.
Добежали до крестьянского надела. Тут Еська об землю ударился. Да обратно собой обернулся.
Встал перед царевной:
– Нежелана Пантелевна, вот он я. Не вели казнить, вели слово молвить. Я тайну-то твою ведаю. Зря ли животной насекомой всю её истоптал, обшарил? И чем невинных людишек в темницу-то кидать, шла б ты лучше замуж подобру-поздорову, как батюшка велит.
– Ах ты, мужик негодный! – закричала Нежелана, да царской своей ручкой ему оплеуху как залепит!
Сама залепила и сама замерла:
– Вот оно где тепло да шелко́во! Так это, знать, ты был?
– Я, милая моя.
Тут Нежелана берёт Еську за руку, да к батюшке свому ведёт. А девки с фрелиндами, стрельцы да дворяне с боярями, ясно дело, следом тащутся.
– Так и так, – царевна говорит, – вот он, мой жених.
Царь обрадовался, в ладоши захлопал. Ну́ Еську цаловать! Враз его в генералы пожаловал. Только Еська на всю эту доброту так сказал:
– Ничего мне не надобно. Какой с меня генерал? Да и в зятья царские я не гожусь. А ты, Нежеланушка, мужа себе почище выбери. Подходящего.
Тут Нежелана его за ручку берёт, в сторонку отводит, да и шепчет на ушко:
– Чего ж ты деешь-то? Как я за другого-то пойду, когда у меня сам знаешь, чего промеж ног? Нет уж, ты мою тайну вызнал, тебе её и хранить.
– Да каку́ таку тайну? – Еська отвечает.
И только он это промолвил, звон раздался. Нежный такой, будто бубенчики зазвенели. Нежелана только "Ой" сказала да в сторону отскочила. А на полу паркетном лепестки серебряны рассыпаны, и серёдка золотая тут же. Царевна ручку-то вниз по животу спущает – ничего. Она ладошкой шасть под рубашоночку, благо, одна всего на ей осталася – а тама: Ну, чё вам баять? Сами, небось, ведаете, чего заместо цветка можно сыскать в ентом самом месте.
Царь как злато с серебром увидал, кричит главному боярину:
– Бери богатство, да в казну волоки.
Но только тот к лепесткам руку свою протянул, они и растяли. И серёдка золотая так же. Боярин руками-то и развёл.
А Еська смеётся:
– Да где ж это видано, чтоб мандовочное-то богатство в казнах да сундуках таилось? Оно теперя воздухом стало. Ефиром, сказать по-научному.
И впрямь, дух стал в зале ядрёный, сладкий-сладкий. Одна фрелинда аж без памяти упала, но её дворяне живо ухватили да ощупкой в себя привели.
Тут все пуще стали Еську миловать. И стрелец с рубежа тут же был.
– Ну ты, парень, и хват, – говорит. – Я уж не думал с тобой сызнова встретиться.
Короче, честь Еське воздали – заморский анпиратор такой не выдывал. Насчёт анпиратора-то как раз Пантелей-царь сам стал кумекать: как бы с ним породниться. Тут уж и Нежелана загорелася:
– Скорее, мол, батюшка, засылайте послов за́ море. Я на всё согласная.
Напоследок царь у Еськи спрашивает:
– А како твоё желание? Всё дам. Хошь золота, хошь каменьев бесценных. Полцарства только не проси. Одна ведь половинка в приданое за Нежеланкой пойдёт. Коли те вторую отдать, чем я сам править-то стану?
– Ничё мне не надо. Куды я золото твоё с каменьями покладу? – они из котомки-то повывалятся. А вот что ты сделай, батюшка, – выпусти-ка всех с темницы.
Царь на радостях всех и отпустил.
А Еська дале пошёл.
КАК ЕСЬКА ДВАДЦАТЬ ДВЕ МАНДЫ ВИДЕЛ, ДА НИ ОДНОЙ НЕ ИЗВЕДАЛ
Дошёл Еська до реки. Глядит: дорога кончается. И моста не видать. А местечко приветливое: ветер листья ивы колышет, ветки в воде полощутся, будто щекочут речку, а та в ответ лёгким этаким плеском смеётся. И всё будто говорит: отдохни, будь гостем.
Присел Еська на берегу, развязал котомку.
Передохну, думает, и брода поищу.
Вдруг слышит голос:
– Ступай скорей отседова.
Вот те и гостеприимство! Глядит кругом – никого. Только ива ветками сильнее зашевелила.
– Ты, что ль, ива?
– Я. Только не ива я. Была я некогда девицей, звали меня Ирушкой. Послала меня мамка на́ берег три ширинки стирать: одну шёлком шиту, другую – се́ребром отороченну, а третью – золотой нитью изукрашенну. Всех их я вымыла, да на ветку сушиться повесила. А сама купаться вздумала. Вдруг сверху Чудо Трёхъелдовое как налетит, схватило ширинки и шасть ввысь. Я на берег выскочила, звать на помощь стала. А Чудо оттеда, с высито, как зыркнет, я и обомлела. Чую: будто ноги в землю вросли. Хотела руками взмахнуть, а на их – листья. Крикнуть пытаюсь – шелест раздаётся. Вот так, была я Ирушкой, да стала ивушкой. А Чудо Трёхъелдовое что ни день сюда прилётывает, е́лды свои в воде полощет. Ты, видать, парень лихой, да только не ищи встречи с ним.
– Нет, милая, – Еська ей отвечает. – Дождусь я его, поганого. А ты спрячь меня промеж веток-то своих.
– Да почто тебе это надобно?
– А там видно будет.
Тут вихорь поднялся. Еська промеж веток затаился, да подпояску свою приготовил, а портки-то верёвкой, которой котомка перевязана была, прихватил. Хоть и неудобно энто было, потому верёвка куды короче опояски оказалася. Глядь: сверху Чудо Трёхъелдовое спускается. Одна елда спереди болтается, да с боков – по одной. Заместо рук крылья, шкура овечья, а голова человечья.
Опустилось Чудо, вошло в воду по пояс, стало елды в воде полоскать.
А Еська с-под листьев приговаривает:
– Теки-теки, водица, – авось не пригодится.
Услыхало это Чудо Трёхъелдовое, говорит:
– Чего это у тебя, ива, за присказка така нелепа?
А Еська дале:
– Теки, водица, впредь – ничё елдам не еть.
Тут уж Чудо осерчало не на шутку:
– Молчи, деревяшка, не то с корнем тебя выверну.
– Ты, Чудо гадкое, меня в дерево обратило, жизнь мою радости лишило, вот и вещаю я, что боле тебе от елд твоих пользы не видать.
– Ах так! – Чудо молвит. – А вот поглядим.
Как махнёт елдой левою – мало не сшибло иву. Только Еська не спужался, конец опояски на неё, оконечность-то Чудову, накинул, да и затянул покрепче. Осерчало Чудо, правой елдою махнуло – закачалась ива. А Еська вторым концом прихватил да туго-натуго елды-то и связал. Тут уж Чудо елдою среднею, самою могучей, размахнулось. Ива с корнем на берег повалилася, да только Еська успел опояской и энту елду прихватить да к первым двум приторочить.
Вышел Еська из листвы, увидало Чудо, кто это с ним шутку учудил. Стало о пощаде молить:
– У меня, – говорит, – всяки-разны сокровища припрятаны, и платья парчовы, и обувка сафьянова. Что хошь бери, только елды-то мои ослобони. Потому у меня заместо рук крылья, мне самому не сладить с путами.
– А ты Ирушку попроси. У ей, знамо, руки-то половчей моих будут.
– Эх, добрый ты человек, да глупый. Я ж тебе вона каки́ богатства сулю, а ты об дереве глупом жалишься.
– Как знашь, – Еська молвит. – Твои елды, тебе и решать, век им связанными быть, аль обратно дело своё елдовское делать. Только помни: путы мои зачарованы, окромя меня кто к им притронется, руки у того враз отсохнут.
Пуще прежнего Чудо взмолилось:
– Чего хошь проси, а только не могу я иве помочь. Я ширинки бабе своей отдал, она с ими вовек не расстанется. А без них дерево так деревом и останется.
– Ладно, – Еська говорит. – Неси меня к бабе своей.
– Да как же я пред ней явлюсь, с елдами-то связанными? Ну, как она под меня лечь возжелает?
– А ты ей так скажи: "Над лугами, над полями я летал, в речке елды свои полоскал. Притомился – едва домой воротился". Она от тебя и отстанет.
Видит Чудо: у Еськи на два вопроса три ответа находятся. Делать нечего.
– Залазь, – говорит, – на спину мою.
Взобрался Еська Чуду на спину, в шерсти спрятался. И полетели они под облака. Летят себе, а Чудо-то и молвит:
– Гляди, как лететь ловко стало. Ране-то елды по сторонам развевалися, а теперь вовсе полёту не мешают. Это, брат, еродинамика така.
– Так что ж? – Еська спрашивает. – Может, и не распутывать тебя вовсе? Так и летай.
– Нет, пущай уж летать хужей будет. Я уж к тому привычный.
Долго ли, коротко летели, над полями-лугами пролетали, до леса непролазного добрались, наземь спустились. Пред лесом холм, в холму пещера. Из пещеры выбралась жёнка Чудова – Баба Трёхмандовая. Одна манда промеж ног, да с боков по одной.
Стала она Чуду пенять, что долго, мол, не было его. А Чудо-то и отвечает:
– Над лугами, над полями я летал, в речке елды свои полоскал. Притомился – едва домой воротился.
– Ну и ладно, – Баба говорит. – Ступай в пещеру спать.
Чудо в пещеру ввалилось да на солому повалилось, а Еська из шкуры выбрался и к выходу подполз.
Только Чудо захрапело, Баба как свистнет! Аж ветки на деревьях закачались.
Не успел Еська глазом моргнуть, вихорь поднялся. Глядит: сверху спускается Чудо Семиелдовое. Заместо рук крылья, шкура овечья, голова человечья, да семь елд болтаются: три промеж ног, да по паре с боков.
Баба Трёхмандовая навстречь ему бежит, руками машет, грудьми трепещет, да ма́нды на бегу распахивает:
– Здравствуй, мил-дружок, – говорит. – Мой-то дурень над лугами, над полями летал, в речке елды свои полоскал, притомился – едва домой воротился, да спать завалился.
И ласкает она Чудо Семиелдовое, пёрышки на крыльях разглаживает, кудряшки на шкуре завивает, елды евонные потряхивает. Елды-то вздыматься и стали: что слева – слегка ожили, что справа – вбок глянули, а что промеж ног были – пупа достигли.
– На-тко, милая моя, – Чудо говорит, – каки́ хошь выбирай.
Бабе-то, ясно дело, середние боле иных глянулись. Тут они наземь и повалились.
И уж как они катались, как миловались, траву всю примяли. Одной слюны с ведро натекло, а уж сколько молофейки Чудо выпустило – про то одна Баба знает, да нам, знамо дело, не поведает.
Наконец встали на ноги. Прощаться стали. Чудо-то Семиелдовое и говорит:
– Ох, и заругает меня жёнка, коли я без гостинца ворочусь.
– А не горюй, друг сердешный, – Баба Трёхмандовая отвечает, – вот для ней гостинец.
Шасть в пещеру, да две ширинки выносит, одну шёлком шиту, вторую се́ребром отороченну.
– Ничё, – говорит, – мой дурак мне ещё принесёт.
Стало Чудо её благодарить да заново цаловать-миловать. Еська тем временем ему на спину забрался да в шерсти притаился.
– Что это, – Чудо говорит, – будто что́ щекочет промеж крыльев.
– Верно, мураши с травы набрались, – Баба отвечает.
– Да нет, – Чудо молвит. – Я мураший кислый дух знаю, а энтот вовсе иной, солёный, навроде человечьего. Да и не почую я мураша, больно мал он. Поглядь-ка средь шерсти-то моей, кто тама таится.
"Ну, – Еська смекает, – худо дело". Тихонько этак с Чуда сполз, промеж травы примятой просклизнул и нырк! – в Бабью-то волосистость. Оно б лучше в косе ейной утаиться, да тут уж каки́ волоса поближе, промеж тех и залез. А каки́ поближе были, об том любой смекнет – те, что на середней манде-то повыросли.
И только вздохнул Еська, облегчение на миг почуяв, как едва разум с его вон не вылетел – такой из манды дух валил. Он бы, дух-то энтот, и сладок был, да только мощи такой непомерной, что не только что Еську аль иного какого человека, а и заморского зверя скунсия, который есть средь всех тварей земных сама развонюча тварь, и ту б учуять не можно было.
– Гля-ко, – Чудо молвит, – вроде, прошло. Но ты на всяк случа́й поглядь в шерсти моей.
А Баба, заместо чтоб его просьбу уважить, ну́ смеяться, ну́ хохотать! Едва наземь не рухнула. Чудо аж обидка взяла:
– Ты чего ж это над моей бедою потешаешься?
– Ой, хо-хо! Не потешаюсь я, а больно щекотно мне самой промеж ног.
И обратно хи-хи да ха-ха.
Еська затаился, ей полегчало чуток. А Чудо по-иному заговорило:
– А! – говорит. – Промеж ног? Да это, – говорит, – небось мандавошка у тя. Мужик-то твой трёхъелдовый, знать, её и принёс, да ты мне и передала, вона опять зачесалося! Ах ты, така, мол, и сяка! Ну, как она теперя от меня к жёнке моей перескочит?
Тут уж и Баба Трёхмандовая рот раскрыла:
– Ты, знать, об ей всё думашь. А про меня и позабыл вмиг. Ах ты, та́кий, мол, и расссякий.
Короче сказать, поругались они напрочь. Чудо Семиелдовое крылья свои распахнуло, плюнуть хотело, да вся слюня его уже срасходована была. Так всухую и полетело. Едва Еська успел к ему обратно в шкуру перескочить.