Теодор поддержал игру Михал Романыча, понимая, что бесплатная реклама и халявный PR молодому альманаху нужны позарез. Заодно "пропиарил" перед журналистами и самого писателя - основателя нового альманаха.
Вечер стремглав закручивался в воронку, увлекая в хороводы и зрителей, и участников. Коньяк прибавил градус благодушия, открытие галереи как-то естественно превращалось в дружеское party, где все друг другу братья-сёстры, и "как здорово, что все мы здесь". Вдруг Теодор услышал мощные живые гитарные рифы.
Уже узнавая манеру, художник возликовал от догадки и помчался на звук, увлекая присутствующих вслед за собой.
В последнем зале галереи картинами были заполнены только три стены. Напротив входа в зал расположилась со всем своим инструментом рок-группа Шамира. Народ ещё прибывал, а действо уже началось: в зале был приглушен общий свет, и персональные софиты высветили картины на стенах, потом Шамир взял высочайшую ноту на соло-гитаре, ударник обрушил палочки на установку и большой софит высветил единственную картину, висевшую за спинами музыкантов - "Поезд приходит на станцию"! Соло-гитара взвизгнула свистком паровоза, бас-гитара обозначила стыки рельсов под колёсами вагонов, кто-то пустил сценический дым и… паровоз группы Шамира грянул "Тебе было 16 лет"… Так Шамир представил и свою новую песню на стихи Теодора Неелова и свой портрет, висящий у него за спиной. На то он и Шамир, иначе он жить не умел.
После песни Шамир сообщил в микрофон подробности и о стихах прозвучавшей вещи и о картине за спиной. Сухо, сжато, но - в подробностях, на какие был способен.
Третий раз очумевшие за вечер журналисты напали на Теодора. Тут он уже просто стал ретироваться, теперь уже рассказывать ему было решительно нечего, а врать не хотелось - в зале, где пел Шамир, в этом заключительном зале всей галереи, были представлены его лучшие работы и… все четыре портрета из "Клуба Шести". Как они тут оказались, оставалось только догадываться. Но среди присутствующих Теодор заметил Изольду Максимилиановну в окружении молодых людей с дамами, явно (судя по некоторой схожести черт у некоторых) её родственников. Дама сделала дружеский жест Теодору, означавший, видимо, "не дрейфь, мы с тобой". Картина прояснилась, все клубисты налицо, следовательно - договорились, сами и принесли все портреты. Все клубисты? А где же…
- Теодор Сергеевич, вы в бога верите?
Художник вздрогнул. На него направила lorgnette грузная от изумрудов дама. Она выпятила толстенную губку, повела исполинскими кошачьими глазами, наклонила голову, что бы лучше разглядеть тщедушного по сравнению с ней творца и повторила вопрос про Бога.
- А вы верите в кислород? - подоспел на выручку Михал Романыч. - Его тоже никто не видел, но все пользуются!
- Обворожительно! - удовлетворённо повела головой дама. Писатель за талию увлёк Теодора прочь, предварительно послав пачку поклонов хозяйке изумрудных залежей.
- Ты поаккуратней с ними, Теодор, неровен час, сектантом станешь!
- Давайте-ка выпьем, Михал Романыч!
- А, эт-то мы завсегда!
Друзья (?) удалились от публики на балкон и писатель поплотнее прикрыл дверь.
Стёкла, однако, и тут вибрировали в рамах от шамировского р-рока. Но свежий воздух и вечерний городской шум развеяли художника. Подобно иллюзионисту, Михал Романыч вынимал из под пустой кадушки, притаившейся на балконе, фужеры, початый коньяк и тарелку с бутербродами.
- Припас тут вчера, как чувствовал. Эх, бутеры зачерствели, но, мы их, голубчиков, раскусим!
- Раскусим, - механически повторил Теодор, понятия не имея, о чём сейчас говорить.
Голова кругом шла от непривычного светского мероприятия.
- А вот и привыкай, дорогой, назвался, так сказать груздем, варись.
- Или маринуйся… Вы мысли читаете?
Писатель к тому времени уже наполнил фужеры, чокнулись, выпили. Закусили раскусывая.
- А чё тут читать? Пройдено. Ну, ещё по одной, за успех. Веха, как ни как.
Теодор оглянулся, нет ли поблизости бака или нищенки с клюкой. Нет. Ну и хорошо.
Выпили, закусили-раскусили. У писателя был такой вид, словно хотел что-то сказать, нужного, сокровенного. Помолчали. Может и ждёт, когда он сам спросит.
- Михал Романыч, а вы Селифанова не видели?
- Видел…
- Как он?
- Да, вроде бы, неплохо. Заполошный такой был. Вот, он просил передать.
И писатель вынул из внутреннего пиджачного кармана клубный медальон на цепочке.
Теодор спокойно принял медальон и положил его в такой же карман собственного пиджака. Значит, согласен Селифанов, что его теперь очередь. Писатель налил по третьей.
- Ну, будем и мне пора, супруга, уже, наверное, обыскалась! За вас, Теодор, за вашу реализацию. И, спасибо за всё.
Чокнулись, выпили. Михал Романыч раскланялся и поспешил на встречу с новенькой супругой. Ему было к кому спешить и, оно того стоило. Она того стоила.
Теодор вспомнил про Милу и письмо.
Жёлтый листок, сложенный в шестеро, покоился в кармане. Художник отставил бокал на мраморный подоконник и развернул послание. Строчки показались ему или детским почерком, или просто таким, над которым в юности не работали, как он, заново вырисовывая каждую букву. В некоторых местах бумага размякла от капель и чернила поплыли.
"Здравствуй, Тео! Вчера вечером я помогала Ирэн в развешивании картин (сама напросилась) и… не знаю, как это сказать. Михаил Романович принёс Альманах, я почитала… ночью опять читала. Потом Шамир репетировал. Слышала твою песню. Спать не могла всю ночь. Не только от чтения. Думала.
Теодор, я не смогу тебе ничего дать. И ты мне не сможешь. Вот в чём беда. Я поняла, что для тебя это всё серьёзно. Это, так сказать, твой путь. У меня другой. Я хочу нормальной семьи, детей, внуков. У тебя этого никогда не будет.
Мне нравятся художники, я со многими знакома, благодаря Мариэтте. Но они - другие! Всмысле, у них нет таких картин. Они нормальные люди, просто - работа такая, рисовать. Многие даже ещё где-то работают, а рисуют для души.
То есть, ты тоже рисуешь для души, только не для своей, а для чужих душ. Боже, голова уже от тебя болит. Я тебя, наверное, люблю, но, сохранить не смогу. Как и ты меня. Прощай! Целую, твоя Людмила. Мила."
Теодор не стал перечитывать письмо. Да, слово "твоя" было зачёркнуто.
Тяжело. Хлопнул ещё рюмку. Сложил жёлтый лист и сунул обратно в карман.
Мелькнула мысль, что зря испугался встречи Ирэн и Милы. Они ещё вчера встретились. А сегодня… одна с мужем, а вторая в трауре по нему самому. Гуляй, Емеля, твоя party. Вот и взошёл на свой Эверест, стою на вершине. Всё создано.
Существует. Теперь остаётся созидать, поддерживать жизнь галереи, альманаха, песен. Вершина. Холодно на вершине и пусто. А как оно бывает на настоящей вершине?
И тут зазвонил телефон. Кто говорит? А не слон. Это звонит чёрт, о котором заговорили, то бишь, Антон Владимирович Селифанов. Потому что телефон тот самый, от ведущего шоу, которое маз гоу, типа, должно-таки продолжиться. Опаньки.
- Аллё, Антон Владимирович, как ваше ничего?
- Вечер добрый, Теодор Сергеевич! Как вы? Поздравляю, это успех! Победа!
- Да, спасибо, победа. Я всех победил и убил. Съел и закопал. Наклал и написал…
Стою тут один, воин победитель, в полном одиночестве на балконе и очень хочется прыгнуть!
- Со второго-то этажа? То же мне Эверест! Только ноги поломаете и будете на костылях прыгать, оно вам надо?
- Не-е… Я тут, кстати, на "Эверест" и собрался, посмотреть, как оно там, сверху.
С настоящего "сверху". У нас тут недалеко гора есть, название ещё смешное - Воробей. Не Гималаи, конечно, но тоже 1300 метров над уровнем моря. Подойдёт. Не желаете со мной? На облачка поплюём сверху.
- А что бы и нет? Согласен, составлю вам компанию. Завтра с утреца?
- Угу…
- Ну, вот и договорились. Краски захватите, а я утречком подъеду за вами. Всего доброго, развлекайтесь! И, извините, что компанию сегодня не составляю - дела!
Отбой. Всмысле, короткие гудки.
А шоу мозгов тем временем действительно продолжалось! Публика наша знакома с работами Дали, даже любит их. И не потому, что он моден, Сальвадор когда-то был моден, когда собственными рекламными трюками эту любовь лоббировал. Теперь его просто любят, потому что красиво и со смыслом. Т. е., не просто красиво, а ещё и думать можно, входить в то состояние, в котором Сальвадор писал эти картины, испытывать те же ощущения, что испытывал он. Это - много и это хорошо. И особенно хорошо, что это всё уже объяснять не надо никому. Все в курсе. Поэтому и работы Теодора Неелова восприняли разом, полноценно, так, как художник и не мечтал, что воспримут. А публика в России не дура. Только очередное правительство разберётся с "шибко умными", кого поубивает, кого повысылает, ан глядь, а уже новые понарожались, и умничают ещё похлеще предыдущих. Неистребим в России ум, как и горе от него.
Как когда-то, после первого романа Достоевского, все разом поняли, что в стране объявился новый писательский гений, так и теперь: публика рассосредоточилась по всем залам галереи и внимала. Может, и не гений, может. Никто спорить не хотел, ведь "гений" и "мёртвый" у нас - слова синонимы. Но - вдохновляют полотна!
Ошеломляют, захватывают и уносят в собственное пространство. То там, то тут замерли одиночки и пары у холстов, и словно световые ниточки соединяют их глаза с картинами, словно происходит действо обмена светом, люди - картинам, а картины - людям. Даже энерджайзерные журналисты перестали марионетничать и прильнули к полотнам. А на винтовой лестнице Теодор увидел пару, сидящую прямо на ступеньках и уткнувшихся в альманах, незаметно заглянул через плечо - его рассказ читают, "Приехали… полетать".
Коньячное опьянение покинуло Теодора Неелова, оно было ни к чему. Ведь тысячи творящих людей мечтают увидеть подобное чудо - людей, внимающих их искусству.
Незаметным он оделся в пустом гардеробе и выскользнул на улицу. Мавр сделал.
Мавр может. Остаётся - уходить.
Глава 19
Их с Мусей не тревожила промозглая серость за окном. Как не тревожит на пляже целлюлит у незнакомой бабушки, так, грустно за человеков вкупе, мол, все там будем и только Брюсовская строчка в голове: "Ой, закрой свои бледные ноги!" Но, небу ведь не скажешь подобного, вот и висит над головой целлюлит облаков цвета гнилой груши, грустнит настроение, но - не тревожит.
Теодор опять был дома. Неповторимое ощущение странника, коий бывает дома не больше пары часов в месяц. Озирается, рассматривает, ревниво отмечает - что же изменилось тут, пока его не было, пока он оставлял свой дом без присмотра, занимаясь где-то на сторонах своей (?) жизнью. Перемены были. Их дом пустел.
Впрочем, он это заметил ещё пару месяцев назад, дом покидали соседи, верхний этаж, к примеру, не оставила только одна бедная семья, и, когда его друзья позвали "разграблять" покинутый всеми этаж, а он нехотя, но пошёл, то где-то на этом бедняцком этаже потерял тапочки, окончательно уяснив, что грабить нельзя, даже покинутое жилище, сам потеряешь. Теперь дом опустел окончательно и смотрел пустыми бойницами окон в серый мир под целлюлитным жиром неба. Дом готовился принять последний бой, он, этот некогда жилой и тем живой дом, созданный для мира и быта…
Теодор с Мусей пошли побродить по своему дому. В противоположном конце, здание, оказывается, уже начало обрушаться. Теодор ударил ребром ладони по штукатурке и она песочным месивом рухнула под ноги, вместе с большим куском кирпичей.
Рассмотрев кладку, он понял, что дом этот стоит тут уже даже не сто и не двести лет. Кирпичи маленькие, как прямоугольные пирожки, с желтоватым раствором меж ними. Это могли строить тысячу или тысячи лет назад. Учитывая то, что кирпичи рассыпаются в прах, а это говорит об отсутствии обжига (строители не знали огня?
Не было технологий?), то вообще непонятно, каким образом здание продержалось до этих дней. Однако, детская жажда разрушения и взрослая реальность - а, всё одно, рассыплется - взяли верх: они вдвоём начали стучать палками по стенам и те карточными пирамидками скатывались вниз, они прыгали по полу и тогда пол поддавался, и парочка, словно на санках по снежной лавине скользила на половицах по осыпающимся стенам. Веселье смерти! Азарт конницы, с шашками наголо врезающейся во вражеские батальоны! Пыльный запах веков, низверженных под ноги временной телесной молодости… Теодор вспомнил, как рушился на киноплёнке, взрываемый в жизни, храм Христа Спасителя в Москве… что бы через десятки лет восстать из небытия вновь… задумался над круговоротом в природе природы… И проснулся.
Теодор с минуту ещё полежал в постели, разглядывая потолок и прокручивая перед мысленным взором безумие сна. Какой дом?
Вот его дом.
Его собственный, купленный на деньги с его же картин. О чём речь! Но почему, почему-почему-почему раз, два, а то и по нескольку раз в месяц, он возвращается во сне в этот дом? Его дом. Только во сне - его. И в нём продолжается жизнь, и не с того момента, как Теодор снова в нём оказывается, совсем нет! Жизнь там идёт своим чередом, параллельно теодоровой настоящей, то есть, реальной, то есть той, коя не во сне. Первое, что ему требуется, снова очутившись там, это оглядеться и понять, что тут без него успело напроисходить. Это похоже на то, как мы приходя с работы, оглядываем квартиру, на предмет - что тут натворили домочадцы, пока мы вкалывали. Только ещё сложнее - Теодору приходилось уяснять, что натворили-нажили все, включая его самого, того его, который живёт в этом странном параллельном сне.
А если его во сне убьют?
Теодор вскочил с постели и пошёл курить. Убьют! Надо же! Во сне! И чё? Ну, перестанет этот дурацкий сон сниться и - всё. Главное, есть шанс! Что, если его убьют здесь, то он сможет проснуться в том городе. Жизнь продолжается, это я тебе, как доктор доктору…
Вечная песня о славном!
Бред больного воображения.
Даже художнику требуется тормозить свою голову, что бы не терять связь с миром.
Этим миром?
Да. Этим миром. Ибо быть полезным людям из сна - хорошо, а людям из реалии жизни - нужнее. Этот "сон" с нами случается чаще, а значит, он - прав. Так и есть. Вот только кто такая Муся? Эх, хорошо бы хоть её перетащить из того сна сюда, в этот…
Заварив на кухне чай, Теодор закурил и стал разглядывать полку с книгами, тетрадками, папками с набросками и вырезками за много лет. Почитать? Нет. Утро создано для нового. А новое вдохновляется старым. Вынул папку с вырезками из журналов, фото-альбомов, художественных альбомов и ещё сам Бог только знает откуда. Открыл на середине.
Китайские шелка. Мокрая акварель. Девушки. Пьёт зелёный чай из "игрушечной" чашки, сидит среди больших листьев неизвестного растения (лопух?) и думает, соблазняется жёлтым драконом (тот дарит ей горящий шар - свою душу), мечтает жаркой ночью одна и с веером, колдует перед наскальным изображением овна и каменные жрецы ждут поодаль решения своего оракула, пьёт зелёный чай… Как давно это было и было - не с нами…
Река. Плывёт ослабленный флот.
Все ждут пораженья. Как перерожденья.
Рука потянулась за карандашом. Записал и - набросок реки получился сам собой. По реке поплыл уставший от сражений флот.
Зима - испытание жизненных сил.
Для других - радость.
Перевернул альбомный лист и среди буксующих снегоуборочных машин покатились на санках дети. Современные дети. Перекличка времён? Времени нет. Есть память, как гоголевская Коробочка скрупулёзно хранящая всё подряд - и своё и чужое, уже не разбирая, где есть чьё. Коробочке всё может пригодиться здесь и сейчас. А есть будущее. Есть. Но его пока - нет. На то оно и будущее, что бы быть потом.
Вновь перевернул лист, и:
Замёрзла в мороз река, под дождём - разлилась,
Обмельчала под Солнцем. Нет воли.
И на листе пошла старушка. Толста, хромоножка, одежонка. Её жизнь она не строила, эта женщина плыла по реке времени и встречала на пути мороз, дождь, палящее солнце, которых не ждала и не звала… Грустно. Можно добавить ещё:
В снегу - ожидание лета. В жару - снега.
Способ уйти пустым.
Это уже про её мужа. Грустно. Очень.
Перевернём-ка лист.
Любишь. Я могу вдохновлять.
Любовь будет долгой.
Другое дело. Девочка сидит с куклой Пьеро. Прижимает ручками тряпку куклы к груди. Дай Бог не быть этой куклой когда она вырастет. Дальше?
Янтарный стебель и Лотос: отпускают уже не живое,
При встрече - рождают живое. Оба - влекут.
Разгадка любви к миру.
Ну, это мы уже рисовать не будем. Это - эротика на грани фола. Эротика физиологии и тотального влечения полов. Вот так один китайский драматург не "перевёл для народа" свою пиесу "Пионовая беседка", и случилась в Китае сексуальная революция в XIV-ом веке… не понял народ художника. Утончённость приняли за вседозволенность. Я думаю, что и Дали в своём Дневнике не эпатировал, а просто, к тому времени, уже так утончился, что все его экзистенции, на самом деле являющиеся ангельским видением, выглядят для читателя изощрённым мерзким бредом.
Да и вообще, как сказала одна богемная дама в книжном магазине: "Дайте мне, пожалуйста, хокку-двустишия, а то трёхстишия меня уже как-то… утомляют!"
- Добрый день, Теодор Сергеевич, а можно мне тоже чаю?
Художник так вздрогнул, что карандаш улетел в умывальник. Антон Владимирович, как был в плаще, с грустной миной стал вылавливать карандаш из раковины, битком набитой грязной посудой. Тем временем гость продолжал:
- И всё-таки я вас напугал… простите, ради Бога. Дверь открыта у вас, я и зашёл потихоньку, а вдруг воры? Нет, никого кроме хозяина в квартире нет, вы тут на кухне рисуете, а я тут в коридорчике и подождал тихонько, дабы - не мешать.
Он, наконец, выловил карандаш, обтёр его полотенцем и вручил застывшему в изумлении художнику.
- Это ничего, что я тут к вам, вот, вошёл?
- Ах, боже мой, да конечно, ничего, даже - хорошо! Дверь не закрыл? Ах, это бывает, это со мной случается…
Теодор вскочил, помог гостю снять плащ, усадил, вновь включил газ под чайником со свистком. Стал рыться в холодильнике. Равновесие восстановилось. Когда они уже завтракали, Теодор вспомнил вчерашнюю беседу по телефону.
- А вы за мной заехали! - обрадовал он Антона Владимировича. - Как же, помню, мы с вами на Педан собирались. Или, нет, на Воробей.
- А вы передумали? - просто спросил гость.
- Нет-нет. Это надо. Надо. Время от времени надо уходить в горы. На время.
- Зачем?
- Что бы набирать силы жить на земле.