Шкафы с одеждой стояли, как аквариумы, воздух в них был застоявшимся, запах стиранных сорочек странным образом перебивался запахом магазинных полок, словно запах жизни перебивался запахом смерти. Лучшие детские воспоминания - это воспоминания о смерти, которая отступает под натиском жизни. Потом это всё куда-то исчезло вместе со старой поношенной одеждой. И почему я думал об этом именно сейчас, во время этого путешествия, всё еще ощущая тревогу и возбуждение? Прошлое ослепляло, словно фонари, наполняя собой темные углы вагонов. В свое время, в другой жизни, много лет назад со мной происходили разные вещи, вот про них я, наверное, и думал всё это время, пытаясь понять, каким образом соединяются в горле чувство опасности с чувством наслаждения. Та женщина, о которой я думал, была старше меня, или даже не так - я был гораздо моложе ее, сколько мне тогда было - лет четырнадцать? Совсем мало, одним словом. Но кто-то проложил для нас маршруты, кто-то направил меня в нужное время к нужному месту, какая-то обычная случайная история - что-то надо было передать, рассказать какие-то новости, занести какие-то книги или что-то такое именно в то мгновение, когда она перебирала старую одежду в шкафу, разбросав посреди комнаты гору родительских вещей и переступая через праздничные платья своей мамы, как через флаги разбитого врага. Когда я зашел, попросила подождать, я сел на диван и осторожно смотрел, как она склоняется над плащами и юбками, как вынимает костюмы и шляпы, всю эту мерцающую гору чужих очертаний и запахов, наступая на нее своими босыми ногами. Мы даже не разговаривали с ней, но, выпроваживая меня, она как-то по-особому касалась моего плеча, словно отталкивая от себя и всего этого хлама, что вызывающе лежал на полу. Это и не была история, история произошла через некоторое время после того, хотя я лично был убежден, что это обязательно должно было случиться, иначе бы она не переступала так осторожно через желтые и красные отцовские рубашки, и ладони ее, касаясь моего плеча, не были бы такими горячими. Горячими они были и в следующий раз, когда мы оказались рядом в ночном икарусе, что ехал неизвестно откуда непонятно куда, набитый шумной толпой, которая никак не могла успокоиться, передавая от кресла к креслу алкоголь и яблоки, перебивая друг друга, выкрикивая в летнюю ночь проклятия и признания. Веселая гурьба друзей, все свои, все из одного спального, ночь в пути, возвращение с какого-то праздника, золото вечерних пригородов, сосны, обернутые черной марлей ночи, свежий воздух, что врывался через открытые люки, и где-то посреди ночи она положила мне голову на плечо, делая вид, что спит, простая обычная комбинация, которая снова должна была бы ничем не закончиться, но вдруг рука ее залезла мне под рубашку, и всё это даже не открывая глаз, даже не глядя на меня, я попытался тоже залезть ей под свитер, однако она усталым, но твердым движением убрала мою руку, давая понять, что тут именно она решает, кто кому делает хорошо, и я, в общем, был совсем не против. Ведь так или иначе она была взрослой женщиной, с нежной кожей и умными зелеными глазами, в свитере и джинсах, со своим опытом и своим будущим, между которыми я случайно, но так удачно вклинился. Потом я решил, что жизнь и состоит из таких вещей, из этих умелых, страстных движений старших женщин, которые делали нас взрослыми, учили, как могли, любви, чтобы у нас, пацанов из спального, не сложилось впечатление, что в жизни есть место только для борьбы и мести. И нам после этого оставалось всегда защищать их, беречь их от старости и забвения, не отступаться и не бросать, когда им было особенно паскудно. Не знаю, навряд ли большинство из нас это понимало, пользуясь их преданностью, такие вещи в большинстве случаев воспринимаются легко и забываются быстро, никто не придает особого значения отношениям с женщинами, всех увлекают отношения с жизнью и смертью, никто не знает, что женщины - это и есть жизнь и смерть. И я тоже тогда ничего этого не знал, понимал только, что со мной происходят вещи важные и серьезные и что важность эту не могут опровергнуть ни медленные животные с фонарями на головах, которые заглядывали в наши окна, ни друзья, что время от времени звали меня во сне по имени, ни моя полная неподвижность и беспомощность. Ведь никто не может опровергнуть важность взросления. Главное - не двигаться, главное - никого не разбудить, главное - не разбудить ее.
Интересно, что в это время делала Тамара?
Но я заставил себя подняться и выйти в коридор. За окнами стоял густой туман, сквозь который еле пробивался солнечный свет. Прошел через тамбур, открыл дверь и оказался в соседнем вагоне. Резко ударил свет. Я прикрыл глаза рукой.
Был это вагон-ресторан - с барной стойкой поодаль, с несколькими высокими стульями у бара и столами, пустыми, как зимние поля. Однако за одним из столов сидели двое - медленные и сонные, один в черном костюме, стриженый и с бородой, другой - в армейском черном свитере, тоже стриженый. На столе перед ними стояли стаканы с кофе и лежал Калашников с обрезанным прикладом. На стуле перед баром сидел еще один, в длинной черной куртке, тоже пил кофе, просматривая газеты. Увидев меня, все трое резко напряглись. Двое ближних поднялись, не спуская с меня глаз, и синхронно потянулись за Калашниковым. Я попытался нащупать за спиной ручку двери.
- Стоять, - сказал бородатый. Он первым и схватил Калашникова. - Ты кто такой?
Я даже не нашелся с ответом.
- Как ты сюда зашел? - задал следующий вопрос бородатый.
- Я из соседнего вагона, - объяснил я. - Не туда сел.
- Какой, блядь, не туда сел, - справедливо не поверил мне бородатый, - это литерный поезд, браток. Что ты тут делаешь?
- Ну как сказать? Мы там коробки заносили. Я заснул.
- Ты что, пьяный?
- Я? Нет.
Они переглянулись, не зная, очевидно, как быть.
- Коля! - вдруг позвал тот, что сидел у бара.
Бородатый оглянулся.
- Проверь, - не столько приказал, сколько попросил третий.
- Руки, - коротко сказал мне Коля, передал автомат напарнику, подошел и заученно обыскал.
По-моему, со мной это уже было, - подумалось мне. - Хорошо, что хоть переоделся, как бы я им объяснял, для чего мне бошевские электроножницы.
- Порядок, - крикнул Коля и отошел в сторону.
- Ладно, - сказал чувак у бара. - Выйдите в тамбур, охрана хуева. А ты, - сказал мне, - иди сюда.
Я уже увереннее подошел к бару. Чувак кивнул на свободный стул. Я сел, ожидая, что же он скажет.
Был он примерно одного со мной возраста, лицо серое и злой колючий взгляд. Но злость какая-то неперсонифицированная, словно он носил особые контактные линзы. Тщательно выбрит, так тщательно, что кожа на шее была в красных царапинах. Волос голове немного, заботливо зализаны, как-то вызывающе причесаны и вымыты. Я сразу обратил внимание на его куртку - длинную милановскую, такую точно, которую носил и одноглазый Толик. Только в отличие от Толика этот носил настоящую фирменную, что сразу бросалось в глаза. Мне также показалось, что один из ее рукавов запачкан то ли кровью, то ли красной краской. Под курткой темный дорогой костюм, приглушенных цветов галстук и белоснежная рубашка. На столе лежала российская экономическая пресса. Наконец он что-то там дочитал и, резким движение переломив лист напополам, бросил газету на стол, к остальным изданиям, придавив ее маленькой ладонью с подстриженными, как у хирурга, ногтями. А еще я обратил внимание на чистый воротник его рубашки.
- Тебя как зовут? - спросил он, злобно, но без интереса глядя мне в глаза.
- Герман.
- Герман? Паспорт есть?
Я полез по карманам, снова мысленно благодаря Травмированного.
- Королев, - сказал он, подумав. - Знакомая фамилия. Ты как сюда попал? Поезд охраняется.
- Не знаю, - ответил я. - Я на свой опоздал, запрыгнул в этот. Темно было.
- Ну-ну, - не поверил он мне. - Ты точно не по бизнесу?
- Как это?
- Ну, может, тебе от меня что-то нужно.
- Ничего не нужно.
- Да? От меня всем что-нибудь нужно.
- Нет, - заверил я, как мог, - мне от тебя ничего не нужно.
- Да? - переспросил он.
- Да.
- Хорошо, что я не спал, - сказал он, снова подумав. - А то б они тебя на ходу выбросили. Не могу заснуть, - пожаловался он, - всегда, как приезжаю сюда, плохо сплю. Не люблю эти места. Ты где живешь, Герман?
- Здесь, недалеко.
- Местный?
- Местный.
- А почему не свалишь отсюда?
- Зачем?
- Чтоб спалось хорошо, - пояснил он.
- Мне и так хорошо спится. Вот проспал всю ночь в соседнем вагоне. Да и бизнес у меня тут. Куда же я поеду?
- Бизнес? - насторожился он. - Бизнес - это хорошо. Тебе от меня точно ничего не нужно?
- Точно.
- Хочешь выпить? - неожиданно предложил он.
- Ну давай, - согласился я.
Он сполз со стула и пошел за стойку. Бар выглядел бедно, похоже, пользовались им нечасто, алкоголь стоял разреженной шеренгой - какие-то водки, вино, бутылка коньяку. Ее он и достал. Вытащил два железнодорожных стакана с подстаканниками, выбросил из них ложечки, налил.
- Времени нет бар заполнить, - сказал, протягивая стакан. - Каждый раз, когда возвращаюсь, обещаю себе, что возьму нормального бармена, накуплю нормального бухла, чтобы всё было. И каждый раз забываю. Работы много, - сказал он. И выпил.
Я не знал, что ответить, поэтому тоже выпил. Было в этом что-то странное. С одной стороны, он стоял и наливал мне вместо бармена, с другой - понятно, что это ничего не меняет - коньяк его, и он не столько делал мне услугу, сколько позволял этой услугой воспользоваться. Смотрел испытующе и расслабляться не давал.
- Много тут народу едет? - спросил я его.
- Зачем спрашиваешь? - снова насторожился он.
- Просто так.
- Просто так? Я тут один еду. Ну и охрана. Видишь, даже бармена не взял.
- Что - и проводников нет?
- И проводников.
- А кто же билеты проверяет?
- Герман, - сказал он. - Это мой поезд. И все билеты тут проверяю я.
- Твой? - удивился я. - Ты, выходит, как Троцкий - на своем поезде ездишь?
- Ну, выходит, - согласился он.
- А куда едешь?
- Куда? - он задумался, возможно, решая, говорить или нет. - Да фактически никуда. Езжу, проверяю объекты.
- А как этот твой поезд пропускают? В смысле, как вас объявляют на станциях? У вас номер есть?
- Ты знаешь, где мы сейчас? - ответил он вопросом на вопрос.
Я посмотрел за окно. Туман сверху прогревался розовым светом, что-либо разглядеть было невозможно.
- Нет, - сказал, - я здесь никогда не был.
- Это точно, - подтвердил он. - Здесь тупиковая ветка. Ее на случай войны строили, для оборонки, чтобы заводы вывозить. Она там дальше, - показал он рукой куда-то в туман, - просто обрывается, представляешь? Так что, кроме меня, здесь никто не ездит.
- Ничего себе.
- Ага, - согласился он. - Странные места. Я не люблю сюда приезжать. Пусто тут как-то. Едешь, едешь - никого нет. Одна кукуруза. Тебе тут хорошо?
- Тут?
- Дома.
- Дома - хорошо.
- Странный народ вы, местные, - сказал он. И снова налил. - Не договоришься с вами нормально, не разойдешься. Знаешь, сколько у меня здесь проблем было. Постоянно кто-то кинуть хочет, то цену сбить, то вообще - упрется, хуй переубедишь.
- Может, ты переубеждать не умеешь?
- Может, - согласился он. - Вот что я тебе, Герман, скажу: мне кажется, ваши проблемы от того, что вы слишком цепляетесь за эти места. Вбили себе в головы, что главное - это остаться здесь, главное - ни шагу назад, и держитесь за эту свою пустоту. А тут ни хуя нет! Просто - ни хуя. Тут не за что держаться, как вы этого не видите?! Ехали бы себе, искали, где лучше живется. Мне бы меньше проблем было. Нет, закопались в песок, как лисицы, не выгонишь. Каждый раз какие-нибудь траблы, каждый раз!
- Так а в чем проблема, я не понимаю.
- Проблема в том, что вы недооцениваете возможности капитала. Думаете, если вы здесь выросли, это автоматически дает вам право оставаться здесь и дальше.
- А разве не дает?
- Хуя, Герман, хуя! - он снова разлил. - Хочешь жить - научись нормально вести дела. Это же несложно. Просто попытайся понять, что ты не один имеешь право здесь находиться, ясно?
- Ясно.
- И что нужно уметь идти на уступки, уметь отдавать, чтобы получать что-то взамен.
- Ну ясно.
- И что не нужно рогом упираться. Когда тебе предлагают что-то на выгодных для тебя условиях, это понятно?
- Ну.
- Вот, - выпил он, успокоившись. - Тебе понятно, а им, - показал он снова рукой в туман, - ни хуя не понятно. Каждый раз траблы, каждый раз, - повторился он.
- Ну, не знаю, - сказал я на это, - может, проблема не в том, что дела вести не умеют, а в том, что ты выбора не оставляешь?
Он посмотрел на меня как-то по-особому злобно.
- Всё я оставляю, Герман, - сказал, - всё я оставляю. Ты думаешь, мне нравится трупы за собой разбрасывать? Просто вы все ебанутые какие-то, такое впечатление, что для вас всё остановилось. Сидите в своем прошлом, хватаетесь за него, и не вытащишь вас оттуда. Короче, что я тебе лекцию читаю?
Тут двери открылись, и зашел бородатый. Зашел и молча стал у дверей.
- Что, Коля? - не совсем трезво спросил его шеф.
- Вы просили напомнить про завтрак.
- О, - сказал прилизанный мне, - видишь - ни повара, ни бармена, ни стюардессы. Ну, ладно, пошли.
И боцманской нетвердой походкой пошел по коридору Коля пропустил его, пропустил меня и закрыл за нами дверь.
Что-то за это время изменилось, воздух стал горячим, цвета смерти, ярких безнадежных оттенков. Мы шли по вагону, и я слышал странные звуки, доносившиеся из закрытых наглухо купе. Слышал тихие птичьи голоса, слышал напряженное дыхание животных так, словно там, за дверями, стояли чудовища, ожидая, когда их выпустят наружу. Прилизанный шел впереди и тяжело бил кулаком в двери, за которыми тут же вздрагивали чьи-то тела и слышались тяжкие вздохи. В конце вагона нас ждал охранник. Увидев меня, удивился, но промолчал, будто так и надо.
- Ну, - сказал ему прилизанный.
Охранник суетливо открыл дверь и отступил назад, давая прилизанному возможность зайти. Прилизанный заглянул внутрь.
- Всё, как вы просили, - сказал охранник.
- Ну и что с этим делать? - раздраженно спросил прилизанный.
Охранник растерянно развел руками. Я заглянул в купе. Там, привязанная веревкой к столу, стояла черная овца, недоверчиво глядя куда-то сквозь нас.
- Блядь, - сказал прилизанный, - Коля, вы что - не могли нормального мяса купить?
- Да не могли, шеф, - начал оправдываться Коля, - тут же ни базара нигде, ничего.
- Ну тогда давай, - сказал на это прилизанный, - сам ее притащил, сам и готовь.
- Я? - ужаснулся Коля.
- Ну не я же, - холодно ответил прилизанный, отступил в сторону, достал зубочистку и начал ковыряться в мелких аккуратных зубах, словно давая Коле понять - я жду, смотри не облажайся.
Коля растерялся. Но видно было, что шефа он боится, так что быстро кивнул бородатому напарнику, тот принес большой нож, которым режут хлеб, и они подступились к животному.
Овца была удивительно покорной. Сначала они схватили ее с двух сторон, нож был у Коли, но он нервничал и не столько резал, сколько колол несчастную. Та недовольно пыталась вырваться. Наконец Коля сильно ударил ножом, овца резко дернулась, и Коля полетел на пол. Тогда за нож взялся напарник. Он схватил животное за шею, как американский десантник пленного талиба, приставил лезвие к горлу и резко дернул на себя. Овца мотнула головой, и охранник оказался на нижней полке. Нож полетел под ноги прилизанному.
- Дебилы, - сказал на это прилизанный. - Ничего сделать не можете. Дай сюда, - обратился он к Коле, показывая на кобуру.
Коля отдал своего Макарова и обиженно вышел из купе. Прилизанный застегнул куртку, снял пистолет с предохранителя и бабахнул не целясь. Кровь из раны ударила вокруг, заливая куртку прилизанного, но он не обращал внимания и всадил в животное одну за другой еще три пули. Наступила звонкая утренняя тишина. Я заглянул в купе. Прилизанный, весь вымазанный овечьей кровью, стоял и рассматривал свою жертву. Та, как ни странно, была еще жива. В купе остро пахло порохом и кишками.
- Что, Герман, - сказал прилизанный, не оборачиваясь. - Слабо добить? Чтобы не мучилась, - прибавил он и протянул мне Макарова.
- Слабо, - ответил я.
- А что так? - он резко повернулся. - Боишься крови? А как же ты завтракать будешь?
- Чувак, - сказал я, - да не буду я с тобой завтракать.
- Не будешь?
- Не буду.
- Все вы слабаки, - сказал на это прилизанный. - Все. Все боитесь крови. Поэтому ни хуя у вас тут не выйдет, ни хуя. И у тебя, Герман, тоже ни хуя не выйдет.
- Ну и ладно, - ответил я.
- Ладно? - пьяно переспросил прилизанный. - Ну, ладно так ладно. Так что - ты завтракать не будешь?
- Не буду.
- Ладно, - повторил прилизанный. - Коля, позвони машинисту, пусть остановит. Пассажир сойдет. Ничего у вас не выйдет, - повторил он мне.
- У тебя кровь на подбородке, - ответил я, - вытри, а то неаккуратно.
Сначала я думал, они начнут стрелять. Но вагоны откатывались, а выстрелов всё не было. Вскоре поезд исчез, и только запах нагретого железа напоминал, что он здесь вообще когда-то проезжал.
4
В начале октября дни короткие, как карьера футболиста, маслянистое солнце протекает над головой, отягощая тени на земле, освещает траву и греет разбитое сердце асфальта.
Отойдя от железнодорожной насыпи, я долгое время шагал по старому шоссе, почти сплошь затянутому камышами. Дорогу перелетали растерянные осы, и теплая паутина залепляла лицо и одежду, попадая на кожу и оставаясь на волосах. Шоссе тянулось вдоль кукурузных полей - им не было конца, и местность плоская, никаких деревьев, никаких населенных пунктов, никаких признаков жизни или смерти. Дальше встретилась развилка. Шоссе побежало вперед, в долину, залитую солнцем и оплетенную паутиной. Но я свернул налево, за солнцем, и пошел между пустых полей, с которых уже собрали урожай. По наезженной дороге идти было легко. Солнце слепило глаза, двигаясь по небесным поверхностям. Несколько раз я останавливался и отдыхал, ложился на сухую траву и смотрел в небо, ощущая, как сок в стеблях холодеет и замирает. Куда-нибудь да дойду, - думал я. - Главное - двигаться на запад, от границы.