Вокруг аэродрома лежали пшеничные поля. Ближе к взлетной полосе росли ярко-ядовитые цветы, над которыми, словно над трупами, тягуче зависали осы. С утра солнце прогревало асфальт и сушило траву, что пробивалась сквозь бетонные плиты. Сбоку, над будкой диспетчера, рвались на ветру полотнища флагов, дальше, за зданием администрации, цепочкой рассыпались деревья, оплетенные паутиной и зажженные острым утренним светом. В пшеничных полях прятались странные сквозняки, словно животные, которые каждую ночь выходили из мрака на зеленые огни диспетчерской, а утром снова забредали в гущу стеблей и скрывались от жгучего июньского солнца. Прогреваясь, асфальт отражал солнечный свет, ослепляя птиц, пролетавших над взлетной полосой. Возле ограждения стояли бензовозы, пара тягачей и темнели пустые гаражи, из которых сладко тянуло застоявшейся водой и мазутом. Через какое-то время появлялись механики, переодевались в черные дырявые комбинезоны и начинали копаться в своих машинах. Над аэродромом нависало небо раннего июня, разворачивалось под ветром, как только что выстиранные простыни, звонко поднималось и опадало вниз, касаясь асфальта. В одно и то же время, около восьми, в воздухе появлялось, постепенно накатывая и вываливаясь из атмосферных глубин, натруженное тарахтение двигателя. Самолета за солнцем еще не было видно, но тень его уже мчала по пшеничным полям, распугивая птиц и лисиц. Небесная поверхность раскалывалась, как фарфор, и, уверенно идя на посадку, вверху, над стриженными головами механиков, гордо пролетал старый добрый Ан-2, кукурузник-убийца, гордость советской авиации. Оглушая утро своим допотопным двигателем, он разворачивался над сонным городком, пробуждая его от легкого и призрачного летнего сна. Пилоты разглядывали сельскохозяйственные угодья, поля, густо политые солнечным медом, свежую зелень балок и железнодорожных насыпей, золото речного песка и столовое серебро меловых побережий. Город оставался позади, с заводскими трубами и железной дорогой, самолет шел на посадку, свет заливал кабину и холодно сиял на металле. Машина прокатывалась по взлетной полосе, подпрыгивая тугими колесами на потрескавшемся асфальте. Пилоты соскакивали на землю и помогали грузчикам вытаскивать большие брезентовые мешки с областной и республиканской прессой, письмами и бандеролями, а выгрузив их, шли к зданиям, оставив самолет нагреваться на солнце.
Мы с друзьями жили с другой стороны пшеничных полей, в пригороде, в белых панельных домах, около которых росли высокие сосны. Под вечер мы выбирались из своего района, брели по пшенице, прячась от случайных автомобилей, пробирались перебежками вдоль забора, залегали в запыленной траве и рассматривали летательные аппараты. Ан-2, с его цельнометаллическим фюзеляжем и полотняной обшивкой крыльев, казался нам потусторонней машиной, на которой прилетели демоны, чтобы прожечь небо над нами бензином и свинцом. Вестники богов сидели в его нутре, а мощный винт разбивал небесный лед и гнал в потусторонний мир тополиный пух. Мы возвращались домой уже затемно, брели сквозь плотную горячую пшеницу, думая об авиации. Все мы хотели стать пилотами. Большинство из нас стало лузерами.
Время от времени мне снятся авиаторы. Каждый раз они совершают вынужденную посадку где-то посреди поля, их самолеты тяжело врезаются в густую пшеницу, полотняная обшивка звонко трещит в июньском предвечерье, стебли пшеницы наматываются на шасси, и летательные аппараты намертво влипают в черный пересохший грунт. Пилоты вываливаются из жарких салонов, падают в пшеницу, которая тут же оплетает им ноги, встают и пытаются что-то разглядеть на горизонте. Но на горизонте нет ничего, кроме полей, - они тянутся бесконечно, и вырваться из них - дело безнадежное. Авиаторы бросают свои аппараты, которые постепенно охлаждаются в вечерних сумерках, и движутся на запад, за солнцем, что быстро угасает. Стебли высокие и непролазные, пилоты с трудом пробивают себе путь, продавливают невидимую стену перед собой, безо всяких шансов куда-либо выйти. На них кожаные шлемы с очками, на руках тяжелые рукавицы, а за спиной тянутся раскрытые парашюты, которые они почему-то не желают отцепить и тащат за собой, словно длинные крокодильи хвосты.
Проснулся я от мерной работы двигателя. На диванах рядом со мной спали трое арапов, Каролины не было. Я выглянул в салон. Было уже довольно поздно, справа за окном красными сполохами разливалось вечернее солнце. Который час, интересно? Я подошел к одному из коммерсантов, который мирно спал, взял его за руку, посмотрел на часы. Полдесятого. Черт, - подумал я, - неужели проспал? И пошел к водителю. Тот поздоровался со мной, как со старым другом, не отрывая глаз от трассы. Я посмотрел за окно. Где-то сейчас должен был быть поворот, но если не поворачивать, а двигаться прямо, то через пару километров будет именно то место, куда мне нужно. Однако на повороте водитель притормозил.
- Батя, ну что, - сказал я ему, - давай, подбрось меня до заправки. Тут пару километров.
- Это на горе? - переспросил водитель.
- Ага.
- Возле вышки?
- Ну.
- Нет, - сказал он. - Мы поворачиваем.
- Погоди, - начал я торговаться. - У тебя там с ходовой что-то. А у моего брата мастерская. Он тебе капитальный ремонт сделает.
- Сынок, - сказал на это водитель твердо и убедительно. - Там город. А нам в город нельзя. У нас товар.
Я вышел из автобуса. Солнце закатилось, сразу стало прохладно. Натянул куртку и двинулся по трассе. Минут за двадцать дошел до заправки. Рядом темнели окна станции техобслуживания. Свет нигде не горел. Интересно, где Коча? - подумал я. Подошел к заправке. Везде было темно и пусто. На дверях станции висел замок. Решил подождать. Зашел за здание, там среди травы и кустов стоял вагончик, в котором жил Коча, за ним виднелось несколько старых разбитых автомобилей. Вагончик тоже был закрыт. В сумерках я подошел к оторванной кабине камаза. Влез внутрь, сбросил кроссовки. Вверху висела луна. Рядом охлаждалась трасса. Прямо передо мной, в долине, лежал город, в котором я родился и вырос. Я взял рюкзак, положил под голову и заснул.
2
Опасливый и настороженный, болотно-черного цвета пес крался в высокой траве. Пригибал хребет, пытался остаться незамеченным. Тихо приближался, раздвигая стебли боевыми лапами и заслоняя собой утреннее солнце. Рассветные лучи золотили ему череп со стеклянными глазами, в которых уже отражалась моя фигура. Сделал пружинистый шаг, потом еще один, замер на миг и медленно потянулся ко мне своей мордой. Глаза его вспыхнули голодным блеском, и трава за его спиной сомкнулась изумрудной волною, скрывая в себе кровавый солнечный сгусток. Я инстинктивно выбросил руку вперед, сквозь сон реагируя на его движение.
- Гера, дружище!
Колотя ногами по мятому железу, я подорвался.
- Гера! Друг! Приехал! - Коча пытался достать меня, размахивал худыми длинными руками, крутил лысым черепом. Однако не мог протиснутся сквозь выбитое бортовое стекло кабины, поэтому только блестел на расстоянии большими очками, стоя против солнца, которое уже успело взойти и теперь легко поднималось на необходимую ему высоту. - Ну, что ты тут лежишь! - похрипывал он, протягивая ко мне свои лапы. - Дружище!
Я попытался подняться. Тело после сна на жестком сиденье слушалось плохо. Я подтянул ноги, перегнулся и выпал прямо Коче в объятья.
- Друг! - похоже, он был мне рад.
- Привет, Коча, - ответил я, и мы долго жали друг другу руки, хлопали по плечам и спинам кулаками, всячески показывая, как все-таки здорово, что я провел эту ночь в пустой кабине, а он меня после этого разбудил в шесть утра.
- Давно приехал? - спросил Коча, когда первая волна радости спала. Спросил, впрочем, не отпуская моей руки.
- Вчера ночью, - ответил я, пытаясь вырваться и наконец обуться.
- Что ж ты не позвонил? - Коча отпускать руку не собирался.
- Коча, сука ты, - я наконец-то освободился и не знал теперь, куда деть свою руку. - Я тебе два дня звонил. Ты чего трубку не берешь?
- Ты когда звонил? - переспросил Коча.
- Днем, - я все-таки достал кроссовки из кабины.
- Так я спал, - сказал он на это. - У меня со сном последние дни проблемы. Я днем сплю, а ночью прихожу на работу. Но ночью клиентов нет. - Он затоптался на месте и потащил меня за собой. - А главное, у нас телефон не работает - отключили за неуплату. Я вчера в город ездил, вот вернулся. Пошли, я тебе всё покажу.
И пошел вперед. Я двинулся следом. Обошел разбитый москвич с сожженными колесами, какую-то гору железа, части самолетов, холодильных камер и газовых плит и вышел вслед за Кочей к бензоколонкам. Заправка находилась метрах в ста от трассы, устремленной на север. Внизу, километра за два отсюда, в теплой долине лежал городок, через который, собственно, трасса и проходила. На юг от последних городских кварталов, за территорией заводов, начинались поля, обрываясь по ту сторону долины, а с севера город охватывала река, протекая с российской территории в сторону Донбасса. Левый берег ее был пологим, а вдоль правого тянулись высокие меловые горы, верхушки которых были покрыты полынью и терном. На самой высокой горе, висевшей над городом, торчала телевизионная вышка, заметная с любого места в долине. А уже рядом с вышкой, на соседнем холме, стояла автозаправка. Построили ее где-то в семидесятых. Тогда в городе появилась нефтебаза, и при ней возникли две заправки - одна на северном выезде из города, другая - на южном. В девяностых нефтебаза прогорела, одна из заправок - тоже, а вот эта, на харьковской трассе, осталась. Мой брат успел вписаться сюда еще в начале девяностых, когда нефтебаза доживала свой век, и перевел этот бизнес на себя. Сама заправка выглядела не лучшим образом - четыре старые бензоколонки, будка с кассовым аппаратом, высокая мачта, на которой при желании можно было кого-нибудь повесить. Еще дальше находилось холодное складское помещение, нафаршированное железом, - брат вкладывал деньги не в развитие инфраструктуры, а в повышение уровня сервиса, стаскивая отовсюду различные устройства и механизмы, с помощью которых мог отремонтировать что угодно. Сам он жил в городе, приезжал сюда каждое утро и спускался в долину уже затемно. Вместе с ним работала озверевшая команда - Коча и Шура Травмированный - инженеры-самородки, которые спасли на своем веку жизнь не одной фуре, чем и гордились. Шура Травмированный жил тоже где-то в городе, а вот Коча собственного жилья был лишен, поэтому постоянно тусил на заправке, ночуя в строительном вагончике, обустроенном по всем требованиям фен-шуя. Возле заправки оборудована была асфальтовая площадка с ремонтной ямой, поодаль, под липами, стояло несколько вкопанных в землю железных столов. За станцией начинались балки и яблоневые сады, тянущиеся вдоль меловых гор, а на север открывалась степь, откуда время от времени выезжала шумная сельскохозяйственная техника. За вагончиком образовалась свалка изуродованной техники, стояли остатки разобранных на куски машин, громоздились колеса. Сбоку, в малиннике, пряталась кабина от камаза, из которой открывалась панорама на залитую солнцем долину и беззащитный город. Но дело было не в инфраструктуре и не в старых бензоколонках. Дело было в расположении. В свое время брат это хорошо понял, выбрав именно эту заправку. Ведь следующее место, где был бензин, находилось километрах в семидесяти отсюда на север, а сама трасса пролегала через подозрительные места с отсутствующими органами власти и населением как таковым. Даже зоны покрытия отсюда на север, кажется, не было. Водители это знали, поэтому старались заправиться бензином у моего брата. Кроме того, здесь работал Шура Травмированный - лучший механик в этих краях, бог карданных валов и ручных приводов. Одним словом, жила была золотая.
Возле кирпичной будки, рядом с бензоколонками, стояли два автомобильных кресла, принесенные сюда для отдыха. Кресла были застелены черными шкурами неизвестных мне животных, из них в разные стороны выпирали пружины, а к одному креслу приделан был какой-то странный рычаг, вполне возможно - катапульта. Коча устало упал в кресло с катапультой, достал свои папиросы и, закурив, показал мне рукой - садись рядом, дружбан. Я так и сделал. Солнце нагревалось, словно береговой камень, и небо парусиной вздымалось на ветру. Воскресенье, конец мая - лучшее время для того, чтобы отсюда уехать.
- Надолго? - с присвистом спросил Коча.
- Вечером назад, - ответил я.
- Что так быстро? Оставайся на пару дней. Будем рыбу ловить.
- Коча, где брат?
- Я ж тебе говорил. В Амстердаме.
- Почему он не сказал, что уезжает?
- Гер, я не знаю. Он и не собирался ехать. А вот взял всё бросил. Сказал, назад не приедет.
- У него что - какие-то проблемы с бизнесом были?
- Да какие проблемы, Герман? - не выдержал Коча. - Тут нет ни проблем, ни бизнеса, так - слезы. Ты ж видишь.
- Ну и что теперь делать?
- Не знаю. Делай что хочешь.
Коча погасил окурок и бросил в ведро с надписью "Курить запрещено". Подставил лицо солнцу и затих. Черт, - подумал я, - интересно, что у него сейчас в голове происходит, что там у него за мутки? Он же наверняка что-то скрывает, сидит тут и что-то мутит.
Коче было под пятьдесят. Он был бодрый, лысый, социально неустроенный. Вокруг лысины во все стороны торчали остатки некогда роскошной шевелюры, я ее хорошо помнил с детства. Кочу я вообще помнил с детства, после родителей, соседей и родственников это было первое живое существо, которое я зафиксировал в своем сознании. Потом я рос, а Коча старел. Жили мы в соседних домах, в новом районе, который всё время достраивался, так что рос я словно на стройплощадке. В домах жили в основном рабочие небольших окрестных заводов - больших предприятий в городе не было - железнодорожники, разная интеллигентская шлоебень: учителя, конторщики, а также военнослужащие (мой папа, например), ну и комсомольские кадры, перспективная молодежь, так сказать. Коча, насколько я помню, подселился к нам позже, но в этом районе жил, кажется, всегда. Он относился как раз к перспективной молодежи, рос без родителей, уже в школе имел проблемы с правоохранительными органами, постепенно становясь грозой микрорайона. Микрорайон в семидесятые только строился, поэтому бурная молодость Кочи пришлась на интенсивное развитие всей этой коммунальной инфраструктуры - Коча грабил новые гастрономы, выносил едва открывшиеся киоски с прессой, залезал ночью в недостроенный загс, вообще шел в ногу со временем. Правоохранительные органы, обнаружив полное бессилие, сдали Кочу комсомолу на поруки. Комсомол почему-то решил, что Коча не совсем потерянный для коммунистической молодежи кадр, и взялся его перековывать. Для начала устроили его в ПТУ. Оттуда Коча на второй неделе учебы вынес токарный станок, и его вынуждены были отчислить. Потусовавшись на районе год или полтора, загремел в вооруженные силы. Служил в стройбате под Житомиром, однако домой вернулся с наколками ВДВ. Это было его звездное время. По району Коча ходил в погонах и бил всех, кого не узнавал. Мы, пацаны, Кочей восхищались, он был для нас плохим примером. Комсомол сделал последнюю жалкую попытку побороться за Кочину душу и подарил ему двухкомнатную квартиру в соседнем с нами доме. Коча въехал и сразу же устроил у себя дома гнездо разврата. Через его квартиру в начале восьмидесятых прошла вся прогрессивная молодежь района - мальчики тут обретали мужество, девочки - опыт. Сам Коча всё больше пил, и развал страны прошел мимо его внимания. В конце восьмидесятых, когда в городе появился серийный убийца, власть и правоохранительные органы подозревали Кочу. Однако арестовать его не отважились, потому что просто боялись. Соседи тоже были уверены, что это Коча насилует звездными душистыми ночами работниц молокозавода, протыкая их после этого острым металлическим предметом. Мужчины его за это уважали, женщинам он нравился. В начале девяностых, поскольку комсомола уже не было, дело в свои руки снова должны были взять правоохранительные органы. Однажды, находясь в длительном веселом загуле, Коча поджег рекламный щит только что образованного акционерного общества, что и стало последней каплей народного терпения. Взяли его в собственной квартире. Когда выводили на улицу, собралась небольшая демонстрация. Мы, уже взрослые чуваки, были за Кочу. Но нас никто не слушал. Дали ему год. Отсидел он где-то на Донбассе и сошелся на зоне с какими-то мормонами. Те передавали Коче свою литературу, а также, по его просьбе, одеколон и папиросы. Через год он откинулся и вернулся домой героем. Через какое-то время мормоны приехали по его душу. Были это три молодых активиста в дешевых, но аккуратных костюмах. Коча пустил их к себе, выслушал, достал из-под дивана дробовик и загнал в ванную. Держал их там два дня. На третий неосмотрительно решил помыться, и мормоны вырвались на свободу. Прибежав в милицию, попробовали подать заявление, но милиционеры подумали и решили, что проще будет изолировать как раз их и закрыли в камере для выяснения личностей. Следующие два года Коча тщетно пытался взяться за ум, трижды разводился, причем с одной и той же женщиной. Но личная жизнь у него откровенно не складывалась, и Коча продолжал прощаться с молодостью. Простился где-то в конце девяностых, попав в больницу с откушенным пальцем и пробитым животом. Палец ему во время ссоры откусила супруга, а вот кто при этом пробил живот, Коча не признавался. Примерно тогда ему начал помогать мой брат, он время от времени подбрасывал Коче работу, давал деньги, вообще поддерживал. Что-то там у них с Кочей было, еще в прошлой жизни, какая-то история, брат пару раз о ней намеками вспоминал, но рассказывать не хотел, просто говорил, что Коче можно доверять, он не подведет в случае чего. Несколько лет назад Кочу из его квартиры выгнали цыгане, и он переехал сюда, на заправку. Обитал в вагончике, вел спокойную размеренную жизнь, прошлое вспоминал с ностальгией, но возвращаться в свою квартиру не хотел. Выглядел пестро, у лысины его был нежно-розовый оттенок, а очки делали похожим на безумного химика, который только что изобрел альтернативный, экологически чистый кокаин и тут же стал проверять его на себе.