Законы статистики неумолимы, и самый главный из них – закон больших чисел. Вековая история жанра, набившие оскомину пафос, ходульность тем и стереотипность героев приводят порой к тому, что литературный процесс нарушается и вместо приключений и подвигов на ту же тему рождается сатира и юмор.
Юмор оперов весьма специфичен и похож на английский: острый, как врачебный скальпель, тонкий, как еврейский анекдот, и сильный, как выстрел из табельного пистолета.
Люди, способные смеяться над собой, непобедимы.
Содержание:
ЗАПИСКИ НЕПУТЕВОГО ОПЕРА 1
ОТСТУПЛЕНИЕ ПЕРВОЕ: ОБ АГЕНТАХ 12
ОТСТУПЛЕНИЕ ВТОРОЕ: О ВРЕДЕ ХРАНЕНИЯ ДОКУМЕНТОВ 29
ОТСТУПЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ: О ПОНЯТИИ "ОПЕР", ИЛИ ОБ ОПЕРЕ ПО ПОНЯТИЯМ 30
ОТСТУПЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ: СОН, НАВЕЯННЫЙ ПОЛЕТОМ ПЧЕЛЫ ВОКРУГ ГРАНАТА, ЗА МИГ ДО ПРОБУЖДЕНИЯ 34
ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ 46
Виктор Караваев
ЗАПИСКИ НЕПУТЕВОГО ОПЕРА
Памяти безвременно расформированной налоговой полиции посвящается Считаю своим долгом уведомить читателя, что "Записки…" – книга символическая, чем и отличается от части второй Налогового кодекса, где нет ни слова вымысла.
Заранее прошу не искать черную кошку в темной комнате (я про смысл, который мог бы появиться на этой странице по воле случая). Возможно, кому-то покажется чрезмерным употребление табуированной лексики и эвфемизмов в тексте, а также излишне экспрессивной манера письма и отсутствие связности контента страницы.
Таких людей я бы попросил закрыть страницу и держать свое мнение невысказанным. Кроме того, все нижесказанное не позерство и не ода "смелым и храбрым" – там достаточно много грязи и негативных мыслей, граничащих со стебом и цинизмом. Это всего лишь проявление моей позиции, а также мыслей и чувств, материализованных на листе бумаги.
Мурлыканье будильника плавно возвращало в реальность.
Просыпаться не хотелось, сон был ласковый и душевный, словно плеск океана о прибрежную гальку, но и голос будильника был приятным и даже возбуждающим.
Он шептал в самое ухо:
– Вставай… просыпа-а-а-а-йся-а-а… Вставай, ми-и-и-лы-ы-ы-й…
Караваев открыл глаза и резко сел на кровати, ошалело таращась по сторонам: будильник, скотина, в юную прелестную деву не трансформировался, но улыбался зигзагом серых точек на электронном табло.
Вставать и тащиться в душ все же пришлось, ведь сегодня был Первый рабочий день. Именно так, с большой буквы "Пэ", первый рабочий день после долгого поиска работы, случайных заработков и вынужденной экономии, которой Виктор Караваев, для близких просто Витек, бывший военный врач, бывший переводчик и, увы, бывший муж, вынужденно предавался уже более полугода.
Отслужив в армии два года врачом-переводчиком (есть такая должность в списке военно-учетных специальностей доблестного Минобороны), Караваев был и оставался глубоко штатским человеком.
"Двухгадюшником". Это слово особое. Из нескольких тысяч слов, составляющих великий и могучий русский язык, есть только несколько десятков тех, которые не затерлись от привычного каждодневного употребления и рождают отклик в душе слышащего их. У любого кадрового офицера слово "двухгадюшник" такой отклик вызывает однозначно; причем в зависимости от личной погруженности в проблему, обозначенную этим понятием, сила отклика варьируется от презрительной улыбки до неудержимого приступа тошноты. Первоначально "двухгадюшник" произошел от "двухгодичника" – так назывался человек, по сущему недоразумению надевший после окончания гражданского ВУЗа военную форму сроком на два года в звании лейтенант, еще порой кадровые офицеры зовут таких "тоже лейтенанты" – первое слово обязательно подчеркивается голосовой интонацией. Итак, лейтенант"двухгадюшник" в эволюционной цепочке homo militaries (человека военного) находится где-то на предпоследнем месте снизу – между солдатом первогодком и прослужившим год черпаком.
Конечно, при большой сообразительности, огромном упорстве и неком мазохизме он может со временем поднять свой статус почти до царя военной природы – полковника или даже генерала, а то и стать венцом военного творения (вспомните, кто у нас министр обороны). Но сразу оговоримся, что такие случаи чрезвычайно редки. Как правило, средний "двухгадюшник" мелок, прожорлив, ленив и несообразителен, а следовательно, практически не имеет шансов пробиться на верх военной пищевой цепочки.
Будучи еще лейтенантом, Витек прибыл к месту влачения службы в конце лета. Он закончил спецфакультет медицинской академии, и на этом основании кто-то в Главном управлении кадров решил, что он вполне сможет заняться борьбой за здоровье бойцов разведгрупп.
Решения Главного управления кадров, как и пути Господни, порой неисповедимы. В кадрированной части встречались субъекты и почище – было несколько моряков, пара десантников, а однажды даже неведомым образом у нас очутился военный переводчик.
Так что в явлении новоиспеченного эскулапа никто не усмотрел бы ничего экстраординарного, если бы сразу же на остановке автобуса, пришедшего с вокзала, он не повстречал начальника штаба полигона полковника Оганова.
Как уже говорилось, прибыл Караваев в часть в конце лета: жара под пятьдесят, горячий ветер бьет в лицо, как из открытой духовки, и ко всему еще пыльные дожди. Это когда капли воды, не долетая до земли, испаряются в воздухе, а вниз вместо желанной влаги валится пыль.
Надо сказать, он весьма гордился своим новым положением в обществе, поэтому приехал не как нормальный человек – в майке и спортивных штанах, а полностью в офицерской форме. Но жара с непривычки подействовала на него довольно сильно, потому из автобуса он выходил без пилотки и в полностью расстегнутой рубашке, из-под которой весело выглядывала майка с МиккиМаусом. Стоявшего на остановке начальника штаба от его вида чуть не хватил удар. Полковник Оганов известен был своим диким, необузданным нравом и фанатичной верой в то, что только скрупулезное соблюдение всех канонов ношения военной формы одежды и отличная строевая выучка отличают российского офицера от обезьяны. И если полковник замечал у офицера хоть малейшее отклонение в этих двух важнейших вопросах, он буквально зверел. Обычно, когда он выбирался из штаба и отправлялся в путешествие по городку, неважно, куда и зачем, на его пути все мгновенно вымирало, всякая жизнь останавливалась, а любое существо в погонах готово было испариться на месте или забиться в какую-нибудь щель, лишь бы его не заметили. Можете себе представить, какое впечатление произвел старлей со своим Микки-Маусом на начальника штаба. А уж как впечатлился сам Витек, когда с первых же шагов на него вдруг надвинулось нечто в полтора центнера живого веса, воняющее потом и вчерашним перегаром, и заорало прямо в лицо:
– Лейтенант!!! Па-а-ачему в таком виде!
– Жарко, употел совсем, – начал Витек, простодушно глядя в глаза дяденьке-полковнику. – Знаете, я только сегодня приехал сюда на поезде. Так представляете, всю дорогу кондиционер в вагоне не работал. Я проводника спрашивал, в чем причина, а он…
– Лейтенант!!! – взвыл начальник штаба, чувствуя, что от возмущения у него перехватывает горло.
– Вот я и говорю, – участливо продолжал Караваев, удивленно наблюдая, как у дяденьки багровеет лицо и выкатываются глаза.
– Как вы в такой жаре живете? Это же невозможно. В автобусе ехал – тоже такая духотища, и почему ученые до сих пор тропическую форму не придумали. А может, она и есть, просто нам не выдают, как считаете?
Начштаба судорожно сглотнул, пытаясь проглотить застрявший в горле комок яростного возмущения, и вдруг его качнуло, лейтенант поплыл перед глазами. Далеко и глухо, как сквозь вату, донеслось:
– В такую жару немудрено и тепловой удар получить. Вы бы тоже расстегнули рубашечку, да и галстук, наверное, на шею давит.
Полковник еще попытался отмахнуться от тянущихся к его галстуку лейтенантских рук, но тут земля под ногами неожиданно вздыбилась, как норовистый конь, и прыгнула к полковничьему лицу. Последним, что он увидел, был Микки-Маус, злорадно подмигнувший с лейтенантской груди.
В госпитале военные медики констатировали тепловой удар, спровоцированный жарой, нервным истощением и неожиданным стрессом.
Теперь пришло время рассказать, каков же был наш доктор Караваев в своем прямом деле – хирургии. За все время службы он занялся этим делом только однажды.
Надо отметить, что разведгруппа подобралась исключительно здоровая, мужики были (и почти все и сейчас есть) здоровенными лосями, которые таскали тяжеленные рюкзаки с наслаждением.
Поэтому доктору на выходах делать было нечего, кроме как оберегать фляжку со спиртом.
Однажды у одного из бойцов натерло ногу в голеностопе. Он решил, что заживет само, и никаких мер не принял, более того, вызвался лидировать на крутом ледовом участке. Однако оно не зажило, загноилось и стало нарывать. Осмотрев гноящуюся ступню, Витек вынес приговор: в полевых условиях лечить уже поздно. Завтра – вниз, в санбат!
В приемном отделении передвижного госпиталя он сразу заявил, что к больному никого не подпустит и резать его будет только лично он. Никакие гортанные возгласы дежурного врача: "Ты што, дарагой, нам нэ давэраеш?" – на него не действовали. Вскоре подоспел вызванный из дома по тревоге хирург. Они о чем-то с Караваевым пошептались и укатили нашего страдальца на каталке. Казалось, прошли часы.
На вопросы, где наш доктор, где наш больной, ответа не было.
Потеряв терпение, замкомандира группы отправился на поиски и нашел-таки чуланчик, где крепким сном хорошо напившегося праведника спал Караваев. Только наутро наш эскулап отрезвел и смог поведать о том, что случилось за закрытыми дверьми хирургического отделения.
Слабые попытки местного хирурга тоже поучаствовать в операции были пресечены в зародыше. Однако вскоре местный медперсонал, наблюдая за операцией, проникся таким уважением к Витькиному мастерству, что его попросили помочь с парой неотложных случаев, а потом заодно посмотреть и других больных.
В общем и целом армия приняла Караваева ласково, дала возможность от души насладиться всеми прелестями армейской жизни и даже немного повоевать в горячей точке. Впрочем, об этом он говорил с неохотой.
На гражданке было сложнее. Жена, не выдержав размера жалования советского врача, ушла к другому и вскоре укатила в Израиль, предварительно продав общую двушку на окраине Москвы. Сейчас Витек относится к этому с юмором, а тогда, помнится, был потрясен до глубины души. Однако вспоминать до сих пор не любит. Все острее и настойчивее становился вопрос с жильем и работой. Жить у родителей он не хотел, да и чего тесниться в коммуналке?
Работодатели не осаждали его просьбами возглавить совместное предприятие или на худой конец клинику косметической хирургии.
Переводы медицинской литературы больших денег не приносили.
С жильем повезло, и на первые месяцы оплеванная лавочка в парке ему не грозила. Караваев купил кучу журналов, которые обещали тысячу работ за бешеные деньги и десять тысяч – за приличные.
Ну, здесь все всем понятно. Излишне и говорить, что через пару недель, затраханный улыбчивыми людьми со значками гербалайфов и орифлейм и отставными военными, почему-то решившими, что 800 рублей в месяц за работу ночного сторожа – самый, что называется, самолет, он разочаровался в периодике. Пораскинув, решил попробовать вариант, с которого и нужно было начинать: отзвонил своим приятелям, их знакомым, знакомым их знакомых. Эта ломаная вывела в конце концов на человека, который обещался помочь.
Витьку было предложено вновь надеть погоны и встать под знамена герцога Кумберлендского… шучу, налоговой полиции.
Выбор был трудным и мучительным. Однако такие весомые аргументы, как красивая полицейская форма и возможность ходить с пистолетом даже дома, победили. Презрев зов муз, Караваев пошел по правоохранительной стезе. И все же его продолжало тянуть к поэзии, поскольку оставалось в строго организованной и распланированной жизни капитана налоговой полиции что-то недосказанное и недопетое, что рвалось из сердца, заставляя его на долгие минуты застывать, как и сейчас, перед чистым листом бумаги.
***
Он еще не успел проснуться, а плотная толпа уже вносила его в вагон метрополитена. Как всегда, среди пассажиров преобладали раскормленные тетки и старушки с тележками и брезентовыми рюкзаками. Дежурный гопник в спортивных штанах спал, обнявшись с бутылкой пива. Хотелось сесть, закрыть глаза и подумать о прекрасном. Витек обвел вагон безнадежным взглядом.
Мест, как обычно, не оказалось. Он тяжело вздохнул, покорившись судьбе, и только его мысли приобрели плавный, отстраненный от действительности характер, как ровный гул движущегося поезда перекрыл пронзительный старушечий визг:
– Да шош ты, ирод, творишь-то?!
Кричали из другого конца вагона. Стоящие там люди в меру возможностей отчаянно сдали назад. В проходе, возле межвагонной двери, бомж с породистой седой бородой интеллигентно справлял нужду на газету. Потом встал, натянул штаны, взял газету за край и поволок на выход. Возле дверей бумага порвалась, и в результате часть содержимого размазалась по вагону, а часть уже на станции, на перроне. Сопровождаемый негодующими криками пассажиров, бомж выбрался наружу и благополучно растворился в гуще людей. По вагону поползло зловоние, тетки вокруг громко возмущались.
На следующей станции народ, измученный смрадом, повалил на выход. Вид стремительно пустеющего вагона сразу привлек множество разномастных особей женского пола. Их объединял неопределенный возраст, избыточный вес, одышка и огромные хозяйственные сумки. Как только поток выходящих начал иссякать, они, толкаясь и цепляясь своими баулами, ринулись вовнутрь. Витек с интересом наблюдал, как меняется выражение их лиц. Тетка плюхалась на место с самодовольным видом, и только выпученные от натуги глаза начинали приобретать человеческое выражение, как вонь ударяла ей в нос. Самодовольство победителя, опередившего других, сменялось чувством досады незатейливо обманутого человека. И тогда, осознав всю горечь поражения, женщина, злобно оглядываясь по сторонам, спешно покидала вонючий вагон. Так продолжалось на каждой остановке, и Вова доехал до своей станции, полный новых, поучительных ощущений.
Нерешительно потоптавшись, пару раз глянув на часы, будущий новоиспеченный опер толкнул неказистую дверь райотдела налоговой полиции.
Кадровик Московской управы налоговой полиции изрядно помучился, подыскивая должность для бывшего врача. Начальники оперативных отделов, все полковники, между прочим, от такого сомнительного приобретения отказались наотрез. В подразделения физзащиты отправлять подобного кадра было, по меньшей мере, глупо. Закрытая для посторонних высшая каста работников тыла лишь презрительно пожала плечами и не захотела принять в свои ряды бывшего слугу Гиппократа. Наконец после долгих уговоров и нескольких литров коньяка Караваева пригрела служба одного из округов столицы. Кадровик, ласково улыбаясь, подвел Караваева к двери кабинета. Вот ваше, так сказать, рабочее место, капитан. Осваивайтесь… За дверью слышался крепкий мат и несло табачным дымом.
Постучав, Витек вошел. Кабинет оперов имел в наличии два стула, сейф, колченогий стол да табуретки того же дизайна – вот и весь интерьер сурового мужского быта. Остальная мебель присутствует в виде вбитых в стены могучих гвоздей, на которых висят лейтенантские шмотки – от курток до засаленного бронежилета.
Сами лейтенанты, налоговые опера Шура и Валерик, цвай камераден, в сиянии пыльной голой лампочки-сороковки сидели за столом и на пространстве, отвоеванном у чайника и железных кружек, строчили рапорта.
Витек вошел и представился. Опера кивнули и, оторвавшись от бумаг, хором спросили:
– Курить есть?
Закурили. Один из оперов представился:
– Александр, можно Шура.
– Чего б и где сожрать? – протянул второй, оглядывая кабинет, выделенный на четверых в обшарпанном здании на востоке Москвы.
Шура резко встал и, скосив глаза на подставку для бумаг с надписью "Бумага для доносов", весело спросил:
– Пошли чебуреков у метро сожрем. Кто со мной?
Чебуречная представляла собой небольшой, на удивление, чистый полуподвальчик с несколькими столиками. Новые знакомые уже скушали по паре чебуреков и выпили по пиву, когда второй опер, Валера, толкнул Караваева в бок.
– Смотри!
– Куда? – спросил он.
– Да вон, видишь тетку за стойкой?
– Вижу…
– Видишь, водку из-под прилавка тянет? На все сто – паленая.
– Давай проверим? Может, премию дадут? – обратился он к Шуре.
– Ни хрена не дадут, – сплюнул тот. – Видишь, еще двое ее стерегут.
Пока мы проверять будем, те вмешаются. А она тем временем все скинет. И будем как идиоты.
И они продолжили наслаждаться мягкой погодой, сигаретами и отсутствием нервотрепки от начальства. Обычные служивые байки лениво текли под "Балтику"…
– Ну а в целом, как служится здесь? – Караваев поставил кружку на стол и открыл еще одну бутылку.
Шура, сидящий напротив него за уличным столиком маленького ресторанчика, не ответил. Он медленно отхлебнул из бокала и щелкнул ногтем по тонкому стеклу, вслушиваясь в короткий звон.
– Да не знаю, Вить, – помолчав, все-таки отозвался он и закурил.
Чертами худощавого лица Шура очень напоминал артиста Ланового в фильме "Офицеры", и это сходство еще сильнее подчеркивали небольшие залысины. Покрутив в бокале темную жидкость, он посмотрел сквозь нее на свет фонаря. Летний ветерок шумел, пробегая по листве тополей.
– Да уж… И как это тебя угораздило к нам попасть? – пробормотал он.
– А что? – хмыкнул Караваев. – Служба есть служба. Не всем же отсиживаться на гражданке. Признали годным, вот и пошел.
Он вдруг рассмеялся.
– Эй, земляк!
Чья-то фигура загородила фонарь, тень упала на столик, и лицо Александра стало в этой тени неразличимым, точно сливаясь с ней.
– Сигаретами не богат?
– Не богат, – хмуро ответил Александр, сделав глоток прямо из бутылки. – Извини, у нас разговор.
– Грубишь, зема? – притворно удивился широкоплечий детина в несвежем спортивном костюме.
– Груби-ишь… А сегодня, между прочим, у меня праздник. Сегодня у меня день рождения, и отказывать мне как-то даже и невежливо.
Углядев на столе пачку сигарет, он цапнул ее, но тут же сверху на его руку упала ладонь Александра.
– Положи, – спокойно сказал он и, повернув лицо, поглядел широкоплечему в глаза.
Тот выронил пачку и отшатнулся от стола.
– Вон как, – сказал он сорвавшимся голосом. – Вон как, значит…
Извините. Не хотел я…
– Исчезни, – Шура уже не смотрел на него. – с днем рождения.
Молчание затянулось. Караваев вздохнул и закурил сигарету.
Затянулся несколько раз, потом стряхнул пепел и вдруг склонил голову, пытаясь поймать зрачками взгляд нового приятеля…
– В детстве я, конечно, мечтал стать милиционером, равно как и моряком, космонавтом и разведчиком, – сделав добрый глоток, вступил в разговор Валера.