Нику это обидело, так как означало: то, что происходит между ними, меньше, чем то, что есть между Миросем и Томочкой. Но Мирось быстро исправил ошибку, приведя множество успокаивающих доказательств того, что как женщина Томочка давно для него не существует.
Теперь Ника преклонялась перед ее преданностью. Распрощавшись с радужной надеждой быть со своим любимым Миросиком, Томочка буквально удочерила ее.
Это произошло не сразу.
Но произошло.
Ника хорошо помнила, как после большого перерыва в отношениях Томочка появилась у них на пороге – бледная, похудевшая, словно посыпанная пеплом, но все такая же изысканная – и сказала примерно следующее (тогда Нике показалось, что она смотрит сто двадцатую серию мексиканского сериала): "Я долго думала и решила, что мне легче вас видеть, чем не видеть. Знать, что вы здоровы и счастливы. Причем – оба. Да, да – оба. Сначала я хотела уничтожить тебя, Вероника. Даже достала яд – у меня есть знакомая аптекарша…
Но потом поняла, что тогда я бы уничтожила и его. Он тебя любит – и в этом, после многих наблюдений и размышлений, у меня нет никакого сомнения. Поэтому позвольте время от времени бывать у вас, помогать вам и быть рядом в трудную минуту. Мне больше ничего не нужно…"
Может быть, она выразилась иначе, но суть была такой.
Одним словом, через пару месяцев вся троица уже мирно гоняла в кухне чаи. Даже шутили на тему "секс де труа" и "если б я был султан…".
Святая правда: чтобы избежать драмы, сделай из нее комедию. И – доведи до абсурда!
Временами Ника даже сердилась на мужа: как он мог выбрать ее, такую не приспособленную к хозяйству, вечно занятую работой и своей драгоценной персоной, со страхом иметь детей, с этим дефектом, если рядом была такая надежная женщина, с которой он бы жил как у Христа за пазухой, если бы Ника не появилась на его пути…
Стоп!
А все-таки Аделина Пауловна была права: сегодня я произнесла эти слова не меньше десяти раз!
Воспоминание об Аделине Пауловне вернуло меня к реальности. Я полностью успокоилась и уже могла сделать то, что хотела и не решилась сделать сразу, как вошла в квартиру.
Неслышно соскочила с кровати и полезла в шкаф, в самый дальний угол верхней полки, куда заглядывала нечасто. Там лежал старый альбом с фотографиями. Точнее, просто старый альбом с выдранными страницами и нехваткой многих снимков. Альбом-калека…
Сейчас потребность хранить фотографии в альбомах исчезла – все размещается на дисках, флешках и винчестерах. Хотя мне это никогда не нравилось. Я люблю рассматривать снимки, держа их в руках. Этот альбом я составляла сама очень давно. Даже не представляю, что было время, когда я могла заниматься таким неторопливым и приятным делом – отбирать фотки, подписывать, вклеивать в хронологическом порядке, да еще и делать к ним юмористические подписи. Теперь такие альбомы стали доисторическим раритетом.
Мой "калека", насколько я помню, начинался моим изображением в виде голого пупса, который лежит на животике, едва держа головку, а заканчивался первым курсом университета. Большинство снимков, конечно, черно-белые.
Я не любила их просматривать. Разве что раз в сто лет в нашем доме появлялся какой-нибудь заинтересованный поклонник моей жизни. Такой, как бедная Томочка, которая буквально выцыганила у меня эти свидетельства моего детства и юности в первые же дни нашего перемирия и чуть ли не с лупой рассматривала каждую фотографию, цокала языком и расспрашивала о каждом снимке, как будто это были картины Репина или Сальвадора Дали.
Итак, я достала альбом и по-турецки уселась на полу…
Альбом начинался с голого пупса – со стандартного снимка, который обязательно должны были сделать все сознательные родители в ближайшем фотоателье. Пупса выкладывали животом на принесенную из дома пеленку и трясли над ухом погремушкой – пупс поднимал головку на звук и улыбался. В этот момент коварный фотограф делал свой выстрел, называвшийся "вылетает птичка". Младенец поднимал бешеный крик, испытывая страх перед вспышкой, перед одиночеством на круглом столе и прохладой незнакомой комнаты.
Затем младенца заворачивали в пеленку. Роль была сыграна.
Через месяц счастливые родители получали пакет с четырьмя черно-белыми фотографиями своего улыбающегося чада и рассылали их родственникам. Одну оставляли себе.
Когда я смотрю на этот свой снимок, откуда-то накатывает ощущение холода и одиночества. Если бы взрослые помнили этот страх – лежать голыми перед глазком фотокамеры, покинутыми, обманутыми звуком погремушки и запахом домашней пеленки…
Под фотографией подпись кривым почерком: "Вот и я!" Число. Месяц. Год.
На следующей странице – родители во время своей свадьбы с комментарием: "Виновники события". Здесь им обоим по восемнадцать. Рановато. Но для того времени – нормально, если родители не против. Остальное – "как-то будет", "мы жили, и они проживут". Главное, создать еще одну ячейку общества в общем улье.
Фотография нечеткая и единственная, сохранившаяся после маминого "аутодафе", которое она устроила после развода на дворовой помойке.
Честно говоря, я ее до сих пор не понимаю, как и остальных женщин, для которых развод символизирует конец света.
Так, смотрим дальше.
Или – лучше НЕ смотрим?
Или делаем вид, что ничего не замечаем?
Или теряем сознание, вызываем "скорую" или лучше – санитаров из психушки?
Благодаря профессии и жизненной закалке я привыкла к непредвиденным ситуациям. Кроме того, у меня была одна полезная черта – ничему и никогда не удивляться. По крайней мере, не выплескивать эмоции наружу. Я вообще не воспринимаю слишком эмоциональных или показательно-восторженных людей. Нет у меня к ним доверия. Моя стихия – иронично настроенные молчуны.
Возможно, это из-за моего заикания, которое сделало из меня суперинтроверта.
Я считаю, что настоящая жизнь – та, которую строишь внутри себя в полной тишине.
Чем, собственно, я и занималась всю сознательную жизнь…
Хитрая лиса! Я опять заводила себя в лес запутанных мыслей, пряталась за извилинами и цветными интегралами усыпленного мозга, рыла норы и прыгала в них, чтобы не признаваться: эта девочка на четвертой странице альбома… Эта девочка…
Она похожа на ту, что стояла сегодня в дверях моей старой квартиры.
Я еще раз склонилась над фотографией. Она немного поблекла, но детали увидеть было можно.
Растрепанные косы, свисающие до талии.
Из-под короткой полосатой юбки торчат две спички – худые ноги, покрытые пятнами зеленки.
Глаза спрятаны под длинной челкой, но они, я знаю, синие…
Я перевернула еще одну уцелевшую страницу. Здесь мы все втроем в том же дворе. Подпись: "На прогулку". Больше фоток нет.
Теперь можно и сознание потерять!
Или спокойно констатировать факт: мужчина в синих трусах, выглянувший из ванной, копия того, что стоит на фотографии тридцатилетней давности слева от девочки с длинными косами, а голос: "Верочка, кому ты открываешь?", – голос матери. В таком случае женщина с тазиком – действительно тетя Нина. А надпись на стене подъезда сделал Ярик.
Фу-у-ух!
Я отбросила альбом.
О чем думать?
Я попала в машину времени?
Прошла сквозь портал?
Бред! Я не очень-то воспринимаю фантастику. Кроме Брэдбери, никого не читала. Даже Стругацких всегда откладывала в пользу других книг. Даже если напрячься, все равно объяснить для себя эту, прямо скажем, странную ситуацию с точки зрения научной фантастики я не смогу. Есть, правда, еще несколько вариантов ее объяснения: моя усталость, жара, возбуждение от предложения Олежки, что вызвало не очень приятные воспоминания. В конце концов мой давний гастрит, который сегодня дал о себе знать. А еще разговор с бабулей, которая назвалась врачом четвертого управления, а на самом деле могла оказаться обычной шарлатанкой-гипнотизершей. Все в совокупности привело к бреду. Если это было обычное временное умопомрачение, то мой мобильный телефон должен лежать в сумке.
Это нужно проверить. Почему-то мне показалось: именно наличие телефона может доказать, что я просто заболела.
Я тихо встала и открыла дверь. Не хотела приобщать к этой истории Мирося, а тем более Томочку, которая бы сразу начала поднимать на ноги всех знакомых врачей. На цыпочках начала прокрадываться в коридор, где бросила свои вещи. Из кухни доносились тихие голоса. Я прислушивалась.
– Когда с тобой что-то случается, всегда ищешь виноватого. Если не находишь, ищешь его на небе… – услышала я голос Мирося. – Но можно ли обвинять Бога в несправедливости? Ведь ее немало. Особенно сейчас…
Они, как всегда, философствовали.
Как говорит Томочка, моделировали ситуации и варианты выхода из них. Я в этой забаве всегда была третьей лишней. Поскольку с юности терпеть не могу тех, кого мысленно называю интеллектуалами напоказ. В любой разговор они стараются воткнуть цитаты из Кьеркегора или Хайдеггера.
Кант, Сартр и дедушка Вольтер для них братья родные. Бердяев и Розанов – отстой. Фрейд – развлечение для сексуально озабоченных дебилов. Ежедневное чтение, без которого день прожит зря, – "Улисс".
Они так и пересыпают свою беседу перечнем имен, которые должны ввести собеседника в глубокий ступор.
К сожалению, мой Миросик был как раз из таких. Порой я подшучивала над ним, порой меня это раздражало. И я демонстративно выкладывала на свою ночную тумбочку какой-нибудь детективчик, который действовал на него как красная тряпка на быка.
В конце концов все свелось к тому, что любую книгу я читала из-под полы и никогда не принимала участия в интеллектуальных разговорах моих "учителей" – Томочки и Мирося. Не могла же я им признаться, что тоже прочла все это. Просто не считаю нужным щеголять такими, не приобретенными на собственном опыте, знаниями. Более того, во мне идут горячие споры с прочитанным. Поскольку я никогда не создавала для себя безоговорочных кумиров и упорно старалась переосмыслить прочитанное, а не воспринимать его как незыблемый постулат.
Иногда мне казалось, что Томочка нарочно выдумывает для моего мужа вечные и довольно эклектичные темы, чтобы вести эти беседы, на которые у меня никогда не хватало ни времени, ни желания. Тем более что Мирось – когда мне все-таки удавалось вставить свое словечко – снисходительно называл меня "наше испорченное радио", и я, естественно, выключалась.
Итак, мне надо было незаметно проскользнуть в прихожую. В ожидании удобного момента поневоле пришлось выслушать Томочкин ответ.
– Расскажу тебе одну притчу… – сказала она своим ровным артистичным голосом, как будто говорила со сцены в микрофон. – Итак, у одного человека был сын – умный и талантливый. В тринадцать лет он издал сборник потрясающих стихов и экстерном закончил школу. А в семнадцать у него обнаружили неизлечимую душевную болезнь. Все началось с того, что юноша, до этого вполне адекватный, если не считать особенного склада ума, за который его хвалили учителя, начал слышать голоса и разговаривать с ними…
Браво, Томочка, у тебя и правда животная интуиция – очень вовремя ты рассказываешь о крейзанутых!
– Сначала отец пытался его лечить, – продолжала Томочка, – но врачи только разводили руками. Некоторые из них просто издевались, требуя за свои услуги большие деньги. Многие предлагали поместить парня в клинику. Но отец категорически отказывался и продолжал покупать сыну самые дорогие лекарства, хотя их действие было временным. В периоды обострений юноша убегал из дома или вел себя как зверь – ломал мебель, разбивал свою голову о стену. Так прошли три долгих невыносимых года. В это время отец встретил женщину, но вынужден был отказаться от ее любви. На работе ему предлагали новую интересную должность, которую он ждал всю жизнь. И тоже получили отказ, поскольку она отнимала бы много сил и времени. Друзья постепенно оставили его… Этот несчастный рано поседел, потерял вкус к жизни. Все его время, все его мысли принадлежали сыну. Он с ужасом думал о том, что случится с юношей после его смерти, кто будет заботиться о нем, молил Бога, чтобы тот смилостивился над ними обоими. Через три года такого существования парень неожиданно умер…
Она хлебнула чаю и встала долить Миросю горяченького.
Мне пришлось отступить назад в комнату.
– Горе отца было таким безграничным, что он упал на колени и начал горячо молиться, упрекая Господа в несправедливости и умоляя вернуть ему утрату. – Ее голос достиг вершин артистизма. – Его растравленное горем воображение дошло до того, что он услышал в ответ голос: "Ты так сильно этого хочешь, что я подчиняюсь твоей воле. Но учти – она твоя, а не моя…" В тот же момент позвонили из больницы и сообщили, что у парня была временная остановка сердца, и сейчас все налаживается: он начал самостоятельно дышать, давление нормализовалось. Одним словом, сын вернулся к отцу. Прошел еще один невыносимый и тяжелый год. Однажды ночью отец проснулся, почувствовав на своей шее сильные руки. И в последний момент понял, что тогда Бог дал им обоим освобождение: сыну – от безумия и растительного существования, отцу – от безысходности. Значит, Бог всегда знает, что делает.
– В чем же тогда состоит его доброта?
– Мирось, дорогой, пойми одно: ОН не добрый и не злой. Он смотрит на все это иначе, чем мы. Иначе, чем это может представить самый умный философ. Подумай: когда у людей случается что-то трагическое, каждый спрашивает: "Почему это случилось именно со мной? Почему именно я?" А знаешь, что слышит ОН в таком вопросе? Нет? А я скажу: то, что человек хочет перенести свое горе на кого-нибудь другого! Ведь если договорить эту фразу: "Почему я?" – до конца, она будет звучать так: "Почему я, а не мой сосед?!"
"Ну, давай же, Мирось, – подумала я, – дай достойный ответ, ты же это любишь! Все эти бла-бла-бла. Сосредоточься, милый, и… дай мне незаметно пройти в прихожую".
Как будто услышав меня, муж поднялся и отошел к окну за сигаретами. Путь был открыт. Я молниеносно проскочила мимо открытой кухонной двери, схватила сумку и через секунду была уже в спальне. Вытряхнула все содержимое на кровать. Мобильника там не было!
Он остался там, на ступеньках подъезда, где я его потеряла.
Выходит, я действительно была там!
Но куда я попала – это еще надо выяснить. Спокойно и без лишних эмоций. "Если это какое-то удивительное тождество лиц и обстоятельств, – подумала я, – познакомлюсь ближе с жителями своей бывшей квартиры, покажу им свои семейные фотографии, посмотрю их.
Посмеемся вместе. Будем дружить. Если судьба подсовывает такую неожиданность, стоит принять ее с радостью, как курьез, как удивительное совпадение парных случаев".
Приняв такое решение, я успокоилась. Завтра снова поеду в тот двор. Но на сей раз попробую узнать больше: как зовут родителей этой Верочки, уточню имя женщины с бельем, рассмотрю двор. Увижу, до какого предела странных совпадений может дойти природа!
Возможно, найду телефон…
2 июня
Вечером я вышла на остановке троллейбуса номер 7 в спальном районе города. Меня встретил тот же пейзаж – круглые многоэтажки и закованные в бетон площадки. Молодые, недавно посаженные деревья сиротливо торчали на островках земли, оставленных с обеих сторон тротуаров.
На сей раз по улицам ходило больше людей, на площадках мамочки выгуливали младенцев в колясках. Я медленно шла по той же тропинке, крадучись, как вор, в чужую квартиру.
Надо завернуть за угол, чтобы открылся взгляду вчерашний оазис моего детства. Метров за пятьдесят до намеченной цели я снова ощутила тревожный болезненный толчок в желудке.
А дальше уже каждый шаг, так же как и вчера, отзывался нарастающей болью. Все повторилось: до дерева я добралась почти на ощупь, согнувшись в три погибели и хватая воздух ртом.
Сквозь прикрытые веки успела отметить, что скамейки под деревом не было, и… так же как и вчера, несмотря на это, опустилась не на голую землю, а на ту самую скамейку…
Неужели я опять ее не заметила? Или она каким-то чудом каждый раз вырастает подо мной, как гриб после дождя?
Как и вчера, я несколько секунд посидела, свернувшись в баранку, охваченная невыносимой болью, стуком в висках и потерей зрения. Потом приступ прошел. И я смогла разогнуться.
Передо мной опять открылась трогательная панорама этого уцелевшего островка: трехэтажный дом, палисадник с кустами сирени, детская площадка, лабиринт из веревок, на которых сушились простыни.
Легкий ветерок надувал их, как паруса.
Вокруг простыней бегали, играя в прятки, дети. Около подъезда – старый зеленый "Запорожец" на трех колесах и новенькие синие "Жигули". Под перекошенным "грибком" за деревянным столом сидели мужчины и забивали козла.
Меня охватило приятное спокойствие. Вообще от всего этого двора веяло спокойствием и тишиной, как будто он находился внутри стеклянной китайской пирамидки, которые сейчас продаются на лотках. Если такую пирамидку потрясти, снизу поднимается золотой вихрь или снег. Когда-то я мечтала о такой игрушке. Но тогда, когда я о ней мечтала, они не продавались. Ярику такую диковинку отец привез из Болгарии, куда ездил как ударник производства…
Дети, которые бегали и прятались в лабиринте простыней, сорвали одну на землю. Она соскользнула с веревки и осела в пыль.
Мальчик и девочка бросились в сторону дерева. Я тоже когда-то любила прятаться за его толстым стволом. Это была та же самая вчерашняя девочка. Только теперь на ней были полосатая юбка и белая кофточка, наполовину расстегнутая, выдернутая из-под пояса. Растрепанные косы прыгали на ее плечах. Дети прятались за деревом. Я слышала их прерывистое дыхание.
"Сейчас из дверей должна выскочить тетка, которая напомнила мне тетю Нину", – с улыбкой подумала я.
И она выскочила. Схватила простыню, заквохтала над ней, оглядываясь по сторонам, громко сказала: "Еще раз увижу – уши оборву!" – и исчезла в доме. Этот номер я видела сто раз!
Дыхание за деревом стихло, послышался смех. Потом из-за ствола показалась растрепанная голова:
– А вы вчера кое-что потеряли…
Я не успела ответить, как девочка метнулась к подъезду.
За девочкой из-за дерева вышел мальчик. Мы смотрели друг на друга почти так же, как вчера играли в гляделки с девочкой. Мальчика очень заинтересовали мои джинсы и кроссовки – он не отрывал от них глаз.
– Привет, – сказала я и кивнула на дом. – Ты отсюда?
– Ага, – сказал мальчик, – из девятой квартиры…
В этой квартире, что была напротив нашей, когда-то жила семья Ярика. Та самая, которая погибла в полном составе 13 июня 1980 года.
– А с какого времени ты здесь живешь? – спросила я.
Мальчик пожал плечами и напрягся.
– Не знаю…
– Как тебя зовут?
– По паспорту – Ярослав! – гордо ответил он.
Я улыбнулась:
– А у тебя уже есть паспорт?
– Пока что нет, – ответил мальчик. – Но когда будет, то там запишут: "Ярослав".
– А-а, п-п-понятно, – сказала я. – А твоего папу как зовут?
– А вам зачем? – подозрительно прищурился мальчик.
Насколько я помню, тот, второй, а точнее, первый Ярик мечтал быть милиционером, поэтому в каждом прохожем видел шпиона или бандита.