– Нет, нет. Просто… Там, где я живу… То есть тот мир, в котором я живу… – Я неопределенно кивнула за окно. – Он такой… тревожный, и я боюсь, что не смогу в нем правильно воспитать ребенка.
– Что же тут сложного? – удивилась девочка. – Разве так трудно накормить и отвести в школу?
Мне хотелось перевести разговор на что-нибудь более веселое, и я спросила, кем она хочет стать, когда вырастет.
– Это скучный вопрос, – ответила она. – Все взрослые его задают, когда хотят отвязаться. К тому же ты позавчера сама все сказала за меня. Хочу быть почтальоном.
– Да, – согласилась я. – Это правда неинтересный вопрос. Я его тоже не любила. Но забыла: почему ты решила быть почтальоном? У них такие тяжелые сумки!
– Ну и что? Зато они гуляют сами по себе, заходят в дома и квартиры, видят там разных людей, выдают им пенсии. А их угощают чаем… Им все радуются. А еще можно остановиться на лестнице и почитать, что там написано в письмах.
– Разве можно читать чужие письма?
– Нельзя, – согласилась девочка и упрямо добавила: – Но я бы читала! И плохие бы выбрасывала на помойку. Оставляла бы только хорошие. А еще, – сказала она после паузы, – я бы хотела жить в ведре с чищеными семечками! Я бы сидела в нем и ела семечки прямо оттуда!
– Странно… – сказала я. – Совсем не помню таких желаний!
– Плохо быть взрослым, – сочувственно сказала девочка, – ничего не помнить. Ходить в очках. Быть седым. Без зубов. И умирать.
– И правда, нечему завидовать, – согласилась я.
– Ага, а вот Ярик, глупый, хочет скорее вырасти. Каждый день измеряет себя линейкой, представляешь?! А я говорю, что он ни за что не вырастет!
При упоминании о Ярике сердце мое забилось еще сильнее, я невольно погладила девочку по руке, ощущая ее живое тепло.
– Он обязательно вырастет, – сказала я. – Обязательно.
– А я – нет! – сказала девочка и снова уставилась в окно.
Я вздохнула.
– Тебе пора идти в свою кровать! – напомнила я.
Девочка соскочила на пол. Немного постояла около меня.
– Спокойной ночи…
– Спокойной ночи…
На пороге она оглянулась и спросила:
– А почему ты так странно разговариваешь? Ты больная?
Я растерялась.
Но девочка по своей привычке не дала мне ответить, ответила сама:
– Я знаю, почему ты не хочешь заводить ребенка: боишься, что он вырастет и станет таким, как ты.
И исчезла за дверью.
…Дети всегда вызывали у нее священный трепет.
Сквозь их сморщенные личики просматривались будущие взрослые черты и даже характер. Ее бросало в жар, когда из четырехлетней милашки, которая колотила ногами по сиденью в метро и как будто случайно задевала ее своей липкой ладошкой, вдруг – на какую-то долю секунды! – выглядывала круглолицая блондинка, привыкшая колотить цепкими ладошками других без всяких извинений. Или в симпатичном, похожем на пекинеса мальчишке проступал образ волоокого балбеса, который ковыряет в носу, считая, что его никто не видит, а если и видит – млеет от счастья, как это было в детстве.
У детей странный, зашифрованный язык. Они говорят "ням", "дюка" и "кака". У них резкие клоунские голоса, как будто пластинку пустили больше, чем на тридцать три оборота, и ужасные гримасы, которые многим кажутся смешными. Но если ночью приснится, можно считать, что попал в триллер Стивена Кинга.
Дети жестокие. Они впиваются в волосы, как жевательная резинка – не оторвать. Они шлепают по щекам своих бабушек, и те, сдерживая слезы, говорят: "Золотко мое, бабушке бо-бо!"
"Бо-бо!" Конечно, с ними никто не разговаривает по-человечески! "Бо-бо", "ко-ко", "ням-ням", "пи-пи" – и мир переполняется добровольными кретинами.
Дети ненавидят друг друга. Даже могут убить, так как не ведают смерти. И убивают – дубасят песочными лопатками по головам, молотят ногами, неважно куда, пыряют карандашом в глаз, душат и общипывают, как курицу, любого, кто влез не в свою песочницу.
Дети хитрые и коварные, они всегда знают, как добиться своего. Падают в лужу, сучат ногами, орут…
Взрослые учат детей ненависти, так как говорят: "Вон тот дядя тебя заберет в мешок!" или: "Тетя тебя сейчас заколдует!"
Если это не так, мысленно усмехалась она, пусть в нее бросят камень! Но вот после чего. Представьте: вы едете после тяжелой командировки в поезде, а на соседней полке мама и папа лелеют свое чадо все тем же "хо-не-хо", "ту-ту" и "пи-пи". Чадо цепляет вас ногами и руками – и ему это не запрещают, наоборот, нежно побуждают еще и перелезть на вашу территорию и забавляться металлической перекладиной для полотенца, стуча ею о стену – сорок минут подряд. Затем с той же последовательностью чадо на разные лады произносит единственную фразу: "А куда мы едем?" – "К бабушке!" Это продолжается следующие сорок минут: "А куда мы едем?" – "К бабушке!" – "А куда мы едем?" – "К бабушке!" – "А куда…" – "К…"
И все это не дает никакой возможности прочитать хотя бы одну фразу из вашей книги, ведь, когда вы опускаете глаза на строчку, буквы сами складываются в слова: "А-куда-мы-едем-к-бабушке".
Потом чадо садится на горшок. Мама и папа долго не закрывают крышку, обсуждая цвет его содержимого.
Потом в купе пахнет курицей. Чадо прожевывает и выплевывает куски прямо на стол рядом с вашим стаканом чаю.
Мама и папа трещат без остановки – им, видите ли, хочется комментировать все действия, каждое движение своего малыша. К ним присоединяется и проводница (ей-то что – посюсюкала и пошла в свое купе!):
– Не будешь слушаться – я твоего папу к себе заберу!
Это кажется ей очень остроумным. Кошмар на всю жизнь: как просто забрать папу!
– Не будешь спать – придет бабай, схватит за ногу!
– Будешь плакать – отдам тебя вон тому дядьке!
Как вам такая перспектива?
Итак, несколько часов взрослые всячески будоражат чадо, не оставляя в покое ни на минуту, пока не добиваются своего: чадо вконец возбуждено и начинает взвинчивать тон. Это как гром среди бури. Потом начинается сама буря – полуторачасовой рев на одной ноте: "Ми-ме-ма-мо-му-у-у-у…" А что же, интересно, вы хотели, взбаламучивая этот и без того бурный источник?!
Продолжать? Рассказать, как проходит ночь? Нет?
Тогда спрячьте свой камень в карман!
…Ника была права: я боялась.
Но больше всего – боялась ее…
5 июня
Луч солнца щекотал мое лицо.
Как же давно я не испытывала этого странного ощущения материальности невесомых вещей! Всегда казалось, что выражение "луч щекотал" – из области метафор. Давно забыла, что луч действительно может лежать на лице, как рука Бога, а у дождя есть пальцы, а запах может заползать в ноздри, как уж.
Сейчас, пока мои глаза не открылись, ясно ощущала, что лба касаются живые, горячие пальцы, а в ноздри вползает медовый аромат свежеиспеченных блинов. Сквозь закрытую дверь доносились едва слышное позвякивание посуды и шипение масла на сковородке. Где-то в глубине квартиры наигрывало радио давно забытые позывные. Я почувствовала на ногах тяжелый клубок Дымкиного тела.
Услышав движение, кошка осторожно пошла прямо по мне, подбираясь к лицу. Я сделала вид, что сплю, но Дымку не обманешь! Она добралась до моей шеи и удобно устроилась так, как любила: во впадине между щекой и плечом, блаженно замурлыкала. Под эту трогательную кошачью песню из-под моего левого века выползла длинная предательская слезинка. Потекла по виску, скатилась в ухо.
Я все-таки была дома!
Сейчас открою глаза и увижу свои длинные косы-змеи, худые ноги в синяках и царапинах, цыпки – такие загрубевшие наслоения кожи на сгибах пальцев рук, которые меня заставляли каждый вечер тщательно тереть щеткой в мыльном растворе. Побегу в кухню и расскажу маме, какой странный сон мне приснился…
Я открыла глаза.
И увидела то, что должна была увидеть: мои ноги почти упираются в металлические перекладины кровати, а легкое покрывало очерчивает контуры тела взрослой женщины. Это не сон.
Посмотрела на часы: было полдевятого утра.
Значит, я должна выйти, непринужденно поздороваться и сделать вид, что у меня масса неотложных дел.
Но я так и не определилась, как относиться к моим хозяевам в этой непростой ситуации. Наверное, будет лучше, если я стану воспринимать их отстраненно, как некую молодую супружескую пару случайных знакомых.
В общем, если разобраться, так оно и есть: детям не дано знать, что за люди их родители и какие они на самом деле. Для них это просто родители – люди, которым веришь, которым подчиняешься, которых любишь без всяких объяснений.
Я решила абстрагироваться. Накинула халат, перекрестилась на бабушкину икону и нырнула в дверь, как в воду, в ново-старую жизнь.
Через приоткрытую дверь кухни увидела мою ночную гостью, сидевшую за столом и доедающую блины. Молодая женщина стояла, повернувшись лицом к окну, обняв себя руками за тонкую талию.
Заметив, что я вышла, Вероника подмигнула мне:
– Доброе утро!
Женщина повернулась и тоже кивнула, добавив:
– Чистое полотенце на правом крючке.
Кажется, настроение у нее было не самое лучшее.
Я поблагодарила и пошла умываться. Приняв душ, придирчиво посмотрела в запотевшее зеркало. От напряжения этих дней вокруг глаз появились темные круги, а лицо осунулось и как будто опало. Надо сделать какую-нибудь питательную маску или хотя бы найти какой-то крем (об этом я и не подумала!). Я посмотрела на полке. Там стоял крем для рук в стеклянной бутылочке и болгарский шампунь "Роза". Я улыбнулась: для того чтобы нормально искупаться и вымыть голову, надо будет возвращаться в двадцать первый век!
Я расчесалась и вышла из ванной. Интересно, какие планы на сегодня у этой женщины? Мне нужно быстренько перекусить и ретироваться из дома – подтвердить свою деловую занятость несуществующим семинаром. Но выходить из дома мне не хотелось.
К тому же я не знала, смогу ли вообще выйти за пределы этого двора, ведь всегда, поворачивая за угол, я оказывалась в современном спальном микрорайоне. Будет довольно странно, если придется весь день прятаться за кустами в старом дворе!
– Чай будете? – спросила женщина.
Она все еще стояла у окна, накрест обхватив себя руками.
Девочки за столом уже не было. Наверное, побежала на улицу.
– Да, спасибо, – ответила я.
– Садитесь, сейчас налью, – не очень приветливым тоном сказала женщина, не оборачиваясь.
Я покорно села. Чем дольше будет пауза, тем лучше.
Пока что я разглядывала ее спину и легкое отражение лица в стекле. Масло на сковородке уже перестало шипеть. В квартире стояла невероятная тишина, даже попугай в коридоре еще спал, завешенный бабушкиным платком. Тонкие белые руки женщины, которыми она обнимала себя за талию, сходились на спине, подчеркивая ее гибкость и какую-то воздушную хрупкость.
"Господи, – подумала я, – кого она мне напоминает?" И сразу поняла: "Весну" Боттичелли! Даже длинные рыжеватые волосы лежали на спине и плечах такими же извилистыми волнами. Вопреки тому, что я запретила себе анализировать эту реальность, с горечью подумала, что эта женщина была слишком красивой, чтобы так рано и так бессмысленно уйти из жизни…
Она наконец повернулась, бросив на меня пронзительный взгляд, от которого я машинально вжала голову в плечи. Казалось, мое присутствие в этом доме неуместно. Три-четыре резких движения – и передо мной стоит чашка чаю, тарелка с блинами.
Так же порывисто она побросала грязную посуду в раковину, звякнула передо мной чистыми приборами. Я поблагодарила, понимая, что кусок не полезет мне в горло.
– Что случилось? – как можно спокойнее спросила я.
Женщина улыбнулась.
Я впитывала в себя черты ее лица, как утром впитывала лучи солнца: она все-таки была очень – просто нереально – красива! Четкие и тонкие черты лица, немного угловатые глаза медового цвета, с едва заметными тенями под ними, узкие сжатые губы, нервные ноздри, высокие скулы. Но все эти черты были слишком мелкими, чтобы заметить красоту сразу.
– Выпьете со мной? – неожиданно сказала она.
И, не ожидая ответа, полезла в высокий шкаф-пенал, откуда достала маленькую початую бутылку коньяка. Так вот когда это началось…
Увидев мой несколько удивленный взгляд, пояснила:
– Нервничаю. Сегодня у нас в театре первая читка пьесы. Ну, так что?
– Не знаю… – промямлила я. – Мне уже надо собираться на… на семинар…
– Ничего, успеете, – безапелляционно сказала она и налила коньяк в маленькие стеклянные рюмки. – За знакомство. Кстати, спасибо за майонез, никогда не видела, чтобы его продавали в пакетиках. У вас, наверное, связи там? – Она показала пальцем наверх.
Я неопределенно кивнула.
– Вы похожи на женщину высокого полета! – усмехнулась она. – Ну, поехали! За все хорошее!
Такого я себе не представляла. Хотя, что я сейчас вообще могла представлять?
Что она заставит меня оттирать цыпки в мыльной воде?
– А где Ника? – спросила я, чтобы не молчать.
– Ника? Никогда ее так не называю. Мне вообще не очень нравится это имя. Муж настоял, – сказала она и добавила: – Она на улице. Она всегда на улице – уж и не знаю, что с этим делать! Однажды нашли ее прямо в аэропорту – рассматривала самолеты. Весь день искали. Такой ребенок…
Говоря это, она опять полезла в верхний шкаф и, порывшись там, вытащила скомканную пачку сигарет "Салем". Закурила, выпустила дым в форточку. Я закашлялась, но быстро взяла себя в руки.
Еле сдерживалась, чтобы не захохотать в полный голос. Никогда не знала, что она курит! Хотя ей это шло. Особенно теперь, когда она смотрела на меня немного прищуренными глазами и синяя змейка выползала из ее узких губ, словно у какой-то мифической горгоны.
Под таким взглядом я почувствовала себя глупой девчонкой. Или – как на допросе у следователя.
– Ну, и за какой аппаратурой вы сюда приехали? – наконец сказала она.
В этом вопросе четко прослеживалось другое: "Какого черта?.." Наверное, почувствовав это, она добавила:
– Можете не отвечать. Мне все равно. Просто вы немного странная… Может, это к лучшему. Хоть какие-то перемены в жизни… Вера от вас в восторге. Вадим на седьмом небе от ваших кассет, а я сегодня надену новые джинсы – пусть завидуют! – И без всякого перехода, нервно добавила: – Представляете, вчера мне дали роль Черепашки! Там две реплики и совершенно дурацкий костюм! За три года – ни одной нормальной роли! Я скоро сойду с ума.
– Ну… – промямлила я. – Может, стоит подождать. Найти себя в чем-то другом… Пока есть время.
А что я еще могла сказать? То, что меньше чем через год она вообще начнет продавать газеты в киоске "Союзпечать"?!
– Какое время? На что? – резко сказала она. – Если человек бездарен – ему ничего не светит!
Мне стало жаль ее.
Я понятия не имела, что она может быть чем-то недовольна. По крайней мере, сейчас. Тем, что она работает в детском театре, я, помню, страшно гордилась.
– Но вы такая молодая, красивая, у вас прекрасная семья… – бормотала я с видом школьной учительницы, отлично понимая, что все это – не то.
– Кирха-китчен-киндер! – почти выкрикнула она и перевела: – Церковь-кухня-дети! Да? Или от зарплаты – до зарплаты. Вам этого не понять! Вы на научный семинар приехали! Научный! С ума сойти можно! В свои годы вы все успели! А я никогда не мечтала родить в восемнадцать… И все это, – она обвела взглядом кухню, – у меня в печенках!
Мое радужное восприятие новоиспеченной реальности рушилось на глазах, как карточный домик. Я пыталась подпереть хотя бы одну его стену лживыми репликами наподобие:
– Но кажется, у вас все не так уж и плохо…
– Наверное, да, – как-то криво усмехнулась она, ломая окурок прямо в тарелке с остатками сметаны.
Она начала убирать со стола, поглядывая на часы, отбросила ногой Дымку, счистила ей в блюдечко куски подгорелого блина.
– Разве она ест блины? – спросила я.
– Она все ест, – строго сказала она. – Скоро отнесу ее к черту на рога. Одна грязь от нее.
"Ага, – подумала я, – так, значит, моя Дымка не сбежала в "лучшие края" – ее просто куда-то отнесли, пока я спала". Мне стало обидно.
– Спасибо за чай, – сухо сказала я. – Пора собираться.
– Мне тоже, – сказала она и добавила, кивая на большую стопку распластанных картонных коробок и газет, которые стояли в углу кухни, связанные веревкой: – Еще это надо занести на пункт, черт возьми!
– А что это? – не удержалась я от вопроса, хотя мне не терпелось поскорее спрятаться в комнате и совладать с собой.
– А вы разве не сдаете макулатуру?
– Что?
– Сейчас все сдают! Если набирается двадцать кило, на пункте дают талон на одну книгу.
У меня глаза полезли на лоб, но я сдержалась, только спросила:
– А какие книги вы собираете?
– Какие дадут. Сейчас дают Мориса Дрюона. В прошлый раз – "Анжелику", полное собрание.
"Разумеется, – вспомнила я, – тома Дрюона и "Анжелики" стояли чуть ли не в каждом приличном доме".
– А Булгакова не дают? – иронично спросила я.
– Я только слышала о нем, но не читала. Говорят, что-то мистическое. А вы читали?
– Ч-читала.
Она с уважением посмотрела на меня:
– А-а, так вы, наверное, очень начитанный человек… – И добавила: – Хотя понятно, с вашим дефектом легче читать, чем разговаривать…
Попала, можно сказать, не в бровь, а в глаз – и с видом победительницы повернулась к окну, давая понять, что разговор окончен.
Я вышла, бросив последний взгляд на кухню, которая теперь казалась довольно убогой, загроможденной и не очень опрятной. В мойке стояла гора посуды, по углам я только сейчас заметила паутину. "Если она уйдет раньше, – подумала я, – то наведу здесь порядок".
Я пошла в свою комнату и села на еще не застеленную кровать.
Не знаю, сколько просидела в полной прострации, когда из-за двери услышала голос: "Я ушла! Как будете выходить – захлопните дверь. У Веры есть свой ключ!"
Процокали каблуки, скрипнула входная дверь. Тишина.
Я бросилась в кухню к окну. Увидела, как она идет по двору: стройная, в новых голубых джинсах, с пачкой макулатуры в руке – прямо юная девушка. "Весна" Боттичелли… Черепашка…
…Дети всегда живут в ореоле взрослой лжи. Даже в весьма неплохих семьях. Еще не видела ни одной семьи, в которой бы не обманывали детей.
Конечно, когда я об этом говорила, возмущению моих подруг не было предела. До того момента, пока не приводила весомый аргумент: пить и курить, как говорят детям взрослые, нельзя ни в коем случае – сами же делают и то и другое. Нельзя врать, воровать, предавать, завидовать, драться, обижать старших, ругаться, плевать на асфальт. Сладкое – фу, рыбий жир – райское наслаждение, от манной каши – растешь и становишься умным.
В какой-то момент дети остаются один на один с открытием, что взрослые врут. А главное – с тем, что они не такие умные, как кажется на первый взгляд. Едва сделав такие открытия, дети и сами начинают врать взрослым и бросаются вкушать все запретные плоды за стенами собственного дома. Потом начинают врать своим детям. И круг замыкается.
…Воспользовавшись тем, что наконец-то осталась одна, я бродила по квартире, как привидение, касаясь руками каждого уголка. Так, как это делала мысленно всю сознательную жизнь.