Тело Hiprotomus'a сокращалось подобно человеческому, розовые глаза застыли льдышками, а передние лапки дрожали в экстазе.
Самочка внешне никак не реагировала на дерганье жука, лишь усы ее шевелились, определяя влажность воздуха.
Их любовное соитие продолжалось около десяти минут. Затем тело Hiprotomus'a задергалось в конвульсиях, огромные глаза завертелись по кругу, он разрядился в два мгновения и убрал свою укоротившуюся сабельку обратно в прозрачное тельце.
– Домой? – спросил я, и мне показалось, что жук в ответ кивнул головкой. – Тогда вот вам моя рука.
Я протянул ее к банке, он выбрался на кожу и побрел к отверстию, слегка сочащемуся кровью.
Спружинив всеми лапками, заработав крылышками, Hiprotomus взметнулся под самый потолок, завис под ним на мгновение, а затем, рухнув пикирующим бомбардировщиком на мою руку, забрался под кожу, проделав в ней новое отверстие.
– А-а-а! – закричал я.
Жук заворочался, устраиваясь поудобнее в шишке, а определившись, сказал:
– Вы баночку под кровать поставьте. Там ей будет приятно и не жарко.
– Как скажете, – согласился я, засовывая банку с жучихой в угол под пружины, кривясь от боли и жалея, что все-таки не раздавил надоедливое насекомое.
– Ах какая все же красавица! Изумительная!..
– Рассказывайте! – скомандовал я, испытывая потепление во всем теле от массажа Лучшей Подруги.
– Что? – не понял Hiprotomus.
– Рассказывайте свою историю, пока я добрый!
– Что, в самом деле?
– Валяйте про ваши беды!
– Притомился я, – пожаловался жук. – Да и о грустном после веселого как-то несподручно.
– Как знаете. Другого шанса может и не быть.
– Ах, что с вами поделаешь! – с притворством вздохнул сосед. – Слушайте, но предупреждаю – финал сей истории столь печален и ошеломителен, что может серьезно ранить ваше сердце!
– Смелее! – подбодрил я. – Будем надеяться, что сердце выдержит!
– Итак, Полин умерла… – продолжил рассказ Hiprotomus. – Я страдал несказанно!.. Так высока была вершина моей трагедии, что моя милая нянька Настузя была готова отдать свою жизнь тотчас, дабы мои мучения сократились хотя бы на толику… Я был вынужден признаться, что пророчества старого следователя сбылись и женщины, черпающие нежность и любовь из моего сердца, любимые мои женщины погибли, убив себя в силу причин, вам уже известных. И тогда, находясь на пике своего трагизма, сам качающийся между жизнью и смертью, я поклялся всем богам и самому себе, что более никогда не сближусь с женщиной душевно и полюбовно, что в трезвом рассудке своем не возжелаю любви слабого существа под страхом собственной гибели!.. Коли суждено любимым созданиям гибнуть в моей ядовитой тени, то я вовсе оттолкну их, оставшись до смерти чистым духовно и телесно!
Целыми днями я проводил время, стреляя из лука. Лишь это спортивное занятие помогало мне унять свою плоть и желание души любить. Насыщенные и наполненные желанием страсти, стрелы летели точно в цель, поражая мишени в самые сердцевины… Со временем я стал принимать участие в небольших соревнованиях, в которых обычно занимал самые высокие призовые места. А однажды, когда я вступил на пьедестал почета первым номером, мне в подарок вручили колчан со стрелами, среди которых была стрела с золотым наконечником.
Меня даже приглашали на международные соревнования, но я всегда отказывался от такой чести, так как нимало не был тщеславен, занимаясь спортом лишь для успокоения непокорной плоти.
А через десять лет после смерти Полин началась шестидесятимесячная война с Германией, причиной которой послужило убийство Эммануила, сына германского короля, французским террористом, метнувшим в подростка двухфунтовую бомбу.
Несмотря на извинения нашего короля перед осиротевшим Францем IV, войну все же не удалось предотвратить, и все мужское население Франции в возрасте от восемнадцати до шестидесяти лет было мобилизовано.
Мне довелось пережить все страдания, являющиеся атрибутами любой войны. Я голодал и замерзал от холода, я был тяжело ранен в грудь осколком снаряда, и если бы не Настузя, добровольцем вступившая в армию санитаркой и вытащившая меня с поля боя, заваленного пудами человечьего мяса, то, вероятно, я бы еще тогда отдал Богу душу.
Настузя обнаружила меня за холмиком. Я лежал бессознанный, пробитый куском раскаленного металла почти под самым сердцем, и изо рта вытекала струйкой кровь, паря в зимнее небо и пузырясь от моего неровного дыхания.
Нянька промокнула рану ватой и, перемотав накрепко бинтами, ухватилась за воротник моей шинели и потянула тяжелое тело по снегу к родным позициям. От рывков я пришел в себя и увидел ее черную головку с трясущимися от усилий кудряшками.
– Ничего, мой дорогой! – улыбнулась она. – Я спасу тебя непременно!
– Лук мой возьми! – взмолился я. – И колчан со стрелами!..
– Возьму, милый! Успокойся, родной!
И тут я увидел протянутые к нам из-за соседней насыпи руки. Руки были черными, с длинными сильными пальцами и принадлежали огромному солдату-негру, лицо которого затекло кровью, лишь глаза просили о помощи, особенно выделяясь выпуклыми белками на багровом фоне.
– Настузя! – прошамкал негр раненым ртом. – Настузя!..
И я узнал его. Сквозь ускользающее сознание я ухватился за вспомнившийся образ и признал в нем знакомого негра Бимбо, который любил когда-то мою няньку самым страстным образом и которого я сделал навсегда несчастным в порыве юношеского эгоизма.
Сейчас Бимбо с раскроенной головой, через шевелюру которой проступали розовые мозги, тянул к нам свои руки и шептал умирающим горлом:
– Настузя! Любовь моя!
Она узнала его с первого взгляда. Она вспомнила его по голосу… Несмотря на то что с момента их разлуки прошло более двадцати лет, не обращая внимания на искореженную голову своего давнего возлюбленного, Настузя признала в умирающем эфиопе своего Бимбо, единственного мужчину, ее любившего, а теперь протягивающего к ней свои руки, дабы ухватиться за обрывающуюся жизнь и скончаться под благословения любви.
– Ах, мой Бимбо! – вскричала нянька и было рванулась навстречу своей молодости, как споткнулась о мои глаза, закатывающиеся под надбровные дуги предвестниками конца, и осеклась на полушаге.
– Иди к нему… – прошептал я. – Иди!..
Но она уже сделала выбор между двумя родными душами, точно такой же, как и двадцать лет назад, честно исполняя свой долг няньки сына Русского Императора. Она вновь ухватилась за воротник моей шинели и потянула мое бессознанное тело к нашим позициям, заливаясь от чудовищного горя слезами.
– Прощай, мой дорогой Бимбо! – скулила она. – Прости меня, любимый! – И тащила меня, тащила. – Кроме тебя в моей жизни был и есть только один мужчина, мой Аджип Сандал! – Она в последний раз обернулась в поле и втащила мое тело в отечественный окоп.
Меня вовремя успели доставить в лазарет. Еще несколько минут, признался хирург, и уже никакие чудеса медицины не были бы способны удержать мою душу в раненой груди.
Осколок извлекли из-под ребра, подлатали сердечную мышцу и уложили меня в палату выздоравливать.
А уже совсем вечером, когда на позиции сходила ночь, давая возможность воинам отдохнуть перед следующим сражением, моя Настузя сидела под зимним небом и ждала возвращения специальной команды, вытаскивающей с поля боя под покровом темноты тела погибших.
Она смотрела своими ночными глазами в мертвое пространство и почти не оглядывалась на солдат, проносящих носилки с мертвецами. Она точно знала, что почувствует, когда вынесут Бимбо… И верно: что-то повернулось у нее под сердцем, что-то защемило в душе в нужное время, и она незамедлительно бросилась к санитарам, умоляя поставить носилки на землю, и, откинув брезентовое покрывало, нашла под ним своего черного Геркулеса, почившего от ран с открытыми глазами, в которых застыла последней фотографией любовь.
Настузя сама обмыла его. Со всей нежностью, накопившейся за годы, она ласкала его тело на прощание, смывая влажной губкой военную пыль с опавшей на выдохе груди, с расслабившихся навеки плечей, плоского живота, уже остывшего, словно пустыня на ночь, и бедер, даривших ей когда-то всю радость мира… Она прикоснулась ладонью к лицу Бимбо и закрыла ему глаза навсегда.
Когда Бимбо опускали в общую могилу, Настузя что-то шептала одними губами. Или молитву, или просто обращалась к небесам, обещая встречу своему мужчине, как только сможет решиться.
А когда над могилой насыпали холм земли, она поклонилась кладбищу и пришла в палату лазарета, где принялась с любовью выхаживать меня – последнего мужчину, оставшегося в ее жизни…
Я выздоравливал почти полгода, а когда меня выписали и предложили демобилизоваться, я наотрез отказался от мирной жизни, ссылаясь на то, что мне необходимо полностью рассчитаться со своим врагом.
На самом деле война – то единственное, что отвлекало меня от мучительного желания любить, и я без страха и упрека бросался во все самые опасные бои и операции, в которых принимали участие лишь самые отчаянные добровольцы.
Отобрав одно, жизнь обычно сохраняет что-то другое. До конца войны меня более ни разу не ранили, а зажившую грудь украсили два ряда боевых наград, рассказывающих обывателям о моей героической натуре.
В самом конце войны я и десять моих солдат попали в окружение. Немцы, уже осознавшие свое глобальное поражение на этом историческом промежутке времени, со всей злостью загнанного в угол зверя пытались уничтожить мой отряд, укрепившийся на небольшой высоте.
Во время передышек Настузя перевязывала раненых, а уцелевшие готовились к новым атакам. Именно в тот день мне понадобилось умение стрелять из лука, так как боеприпасы заканчивались, а вертолет, который должен был нас вытащить из этого пекла, все не появлялся.
– Господи, что это? – вскричал наблюдающий солдат, глядя с высоты вниз.
Все проследили за его взглядом и открыли от удивления, а следом и от ужаса рты.
Внизу, во все поле, на нас мчались собаки. Они не лаяли, а бежали своим галопом молча, а оттого становилось совсем жутко.
– Доберманы! – сказал кто-то.
– Доги, – опроверг другой.
– Вот скоты, даже и собак не жалеют!
– Они нас не жалеют, а не собак! – вступил в беседу третий.
– Гранатами забросаем! Собаки не люди, отстреливаться не станут!
– А у нас гранат штук пять всего, а их штук триста или все пятьсот!
– Это не доберманы и не доги, – констатировал еще один. – Это питбули.
– Приготовиться к бою! – приказал я и передернул затвор автомата.
Рядом с собою я услышал такие же металлические клацанья. Я верил в то, что солдаты не подведут и что мы сможем перестрелять этих тварей.
Они навалились на нас со всех сторон, обрушиваясь в окоп простреленными телами, лязгающие жадными пастями, истекающие желтой экстазной слюной, и я видел, как один из солдат повалился на землю с разорванным горлом. Бешеная тварь продолжала рвать его мертвую плоть до тех пор, пока ударом приклада ей не размозжили голову.
Я продолжал поливать свинцом пространство, тогда как у других уже кончились патроны и они отбивались от питбулей с помощью штык-ножей.
Наконец я расслышал звук лопастей приближающегося вертолета.
– Еще немного! – прокричал я.
Весь наш окоп был завален сдохшими псячьими телами с оскаленными от застывшей злобы пастями, а новые все напирали и напирали сзади, находя свою смерть на этой уже кончающейся войне.
Вертолет не стал садиться, а спустил веревочную лестницу, и я приказал всем подниматься по одному.
– Быстрее-быстрее! – орал я, стреляя в собачье море с остервенением, пока последний солдат не скрылся в кабине вертолета и я не остался в окопе один.
Они поддерживали меня огнем сверху, но стреляли осторожно, отсекая лишь основную собачью свору, боясь ранить меня случайно.
Я уже вступил на веревочную лестницу, когда в рожке кончились патроны, и, пользуясь этой невооруженной секундой, одна тварь с крысячьей мордой отчаянно прыгнула, вцепилась мне зубами в сапог и рванула его в бешеной злобе.
Я сжал в сапоге пальцы, вертолет стал подниматься, увлекая меня на веревочной лестнице с болтающейся на ноге собакой… Передернувшись от омерзения, я затряс ногой со всей силой, на какую был способен! Сапог соскользнул с ноги и рухнул на землю вместе с питбулем, который не заметил ни своего взлета, ни падения, а все продолжал вгрызаться в свиную кожу моей утерянной обувки.
И тогда я снял с плеча лук, вытащил из колчана стрелу, натянул тетиву и выстрелил…
Даже в свое последнее мгновение жизни собака не заскулила, а лишь еще более оскалила пасть с желтыми зубами и сдохла рядом с сапогом.
Только в кабине вертолета, осматривая свой лук, я понял, что в горячке вытащил из колчана стрелу с золотым наконечником, навсегда израсходовав свою награду на ничтожную собачью жизнь…
Но так или иначе, война закончилась, и мне пришлось вернуться к обыденной жизни, развлекаясь лишь стрельбой из лука и поглощением устриц в огромных количествах.
Я заметно растолстел, и лишний вес помогал глушить мои эротические фантазии, которые, впрочем, стали приходить ко мне гораздо реже, разве что когда я чрезмерно употреблял вина и острой пищи.
Через восемь лет после войны я познакомился на стрельбище с русским послом, поселившимся в Париже лишь месяц назад, после того как Франция установила с Россией дипломатические отношения.
Посол оказался молодым человеком лет тридцати пяти и так же, как и я, увлекался стрельбой из лука.
Нас свел старый Лу, хозяин стрельбища, нашептав послу, что я тоже русский и что двое русских на одном стрельбище вещь чрезвычайная – такая малая и далекая нация одарила стрелковый спорт двумя русскими лучниками, волею судеб оказавшимися в одном маленьком пространстве.
– А много ли русских в Париже? – поинтересовался я у посла.
– Человек пятнадцать, – ответил он, запуская стрелу в короткое путешествие. – А вы как давно в Париже?
– Более сорока лет.
– Ого! – присвистнул посол. – Как вам удалось оттуда выбраться в те времена?
– Меня выслал Российский Император.
Он посмотрел на меня с недоверием, утер со лба пот и сказал вежливо:
– За всю историю России из страны был выслан лишь один человек – сын Императора, Аджип Сандал.
– Это я.
Протягивая послу руку, я заметил, как он заметно побледнел, но все же совладал с собою и пожал мою ладонь.
– Ахмед Самед, – представился он.
После тренировки я пригласил русского посла отобедать в "Рамазане", и он любезно принял мое приглашение, так как никогда не пробовал еще устриц и даже не знал, как они выглядят.
– Они похожи на укромное местечко моей жены! – с восторгом воскликнул он, когда перед ним поставили огромное блюдо с моллюсками, уложенными на кубиках льда раскрытыми раковинами. – И на вкус точно такие же!
Я вспомнил, что подобное сравнение пришло мне на ум более тридцати пяти лет назад, когда я познакомился с хохотушкой Бертран, научившей меня всем премудростям любви, подмешав к ним устричного вкуса и здорового смеха.
– Это очень старое кафе, – сказал я. – В него приходят только знатоки… Как там, в России?
– Все по-прежнему, – ответил Ахмед, запивая очередную устрицу вином. – Мне нравится быть здесь, в Париже! Все-таки огромный город, больше, чем вся Россия, вместе взятая! Обратно, цивилизация!..
– А как мой брат?
– Брат?.. Я не знаю вашего брата, – признался посол.
– Мой брат – Русский Император.
– Порфирий?! – удивился он. – Ах да! У вас же общий отец!..
Неожиданно Ахмед икнул, выскочил из-за стола и склонился передо мною в низком поклоне.
– Простите меня! – бормотал он. – Просто в голове не совместилось! Ваше Высочество!..
– Прекратите! – возмутился я, поймав на себе изумленные взгляды завсегдатаев "Рамазана", никогда ранее не державших меня за важную персону. – Немедленно сядьте за стол.
– Слушаюсь! – повиновался посол.
– Итак, как мой брат? – повторил я свой вопрос, когда он уселся за стол и унял икоту стаканом газированной воды. – Я его никогда не видел, только раз на газетной фотографии. Знаете ли, у нас о России мало пишут…
– Все хорошо! Его Величество здравствует и мудро правит страной!
– Он женат?
– Государыня Российская, Марья Петровна, мудрая и достойнейшая женщина во всех отношениях!
– Давайте по-простому, – попросил я.
– Никак нельзя! Я лицо официальное и должен все по протоколу!.. К тому же прошу простить меня, но более личным временем я не располагаю!
Ахмед вышел из-за стола, еще раз поклонился мне в пояс и спешно покинул "Рамазан".
С тех пор я его не видел. Он перестал приходить на тренировки, и Лу высказал предположение, что на одном стрельбище двое русских – действительно перебор!
– Экая странность, – пожал плечами старик. – Заплатил за год, а пришел лишь раз!..
… Я познакомился с ней через три года. Она была дочкой моих знакомых адвокатов, и в январе ей исполнилось лишь десять.
Она вышла из своей спальни, когда мы, устроившись у камина, пили чай и обсуждали казусы современной юриспруденции.
– Но это же глупость сажать мужчину в тюрьму лишь за то, что он спал со своей женой абсолютно голым! – возмущался я.
– Никто его, конечно, не посадит! – отвечала хозяйка дома. – Это будет всего-навсего прецедентом для внесения поправок в закон, который не менялся последние двести лет!
– Тем не менее он сидит в камере!
– Это до суда, да и то потому, что у него нет денег для залога!
– Если бы он занавесил окна, когда решил доставить своей жене удовольствие, – поддержал разговор хозяин дома, слегка взмахнув гривой темных с проседью волос, – если бы он не дал возможности подросткам заглянуть в его окно, то лежал бы себе сейчас под боком своей жены!
– А за то, что подростки заглядывают в чужие окна, привлекать не надо?! – не унимался я.
– Можно принудить их родителей к штрафу, – ответила хозяйка. – Но это уже другое дело.
– Подумать только! Если бы на нем были хоть носки, то у закона не было бы вопросов! Глупость какая!.. Вы тоже спите в носках? – поинтересовался я у хозяина.
Он улыбнулся и отрицательно покачал головой.
– Но я не снимаю часов! – уточнил он.
В этот момент она и появилась. В красной пижаме, заспанная, стриженная под каре и рыжая, она стояла босая на ковре и смотрела на нас вопросительно.
– Почему вы разговариваете так громко?
– Прости, дорогая! – сказал отец. – Мы увлеклись.
Мать вышла из-за стола, взяла девочку на руки и, извинившись, ушла наверх.
– Как ее зовут?
– Ида, – ответил хозяин, улыбнувшись…
К этому времени мне исполнилось пятьдесят пять лет, и я был совершенно один, если не считать моей милой, постаревшей Настузи.
Что-то произошло со мною тем вечером, когда я увидел в доме своих знакомых эту маленькую девочку с серьезным лицом и со следами от подушки на щеке. Что-то загрустило в моем сердце, не давая спокойно спать, и путало сновидения с наваждениями, расстраивая меня совершенно.