Роман Гучмазты - роман-трагедия. И в центре его герой, который олицетворяет собой стихию космоса, - Матрона. Она, Матрона, воплощает собой жизнь и смерть, созидание и разрушение, гармонию и хаос.
Содержание:
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 1
ЧАСТЬ ВТОРАЯ 10
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 26
ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ 32
ЧАСТЬ ПЯТАЯ 45
Алеш Гучмазты
Матрона
Время мое пришло, и лучше умереть в час, выбранный тобой самим, при свете солнца, с несвязанными руками.
…Но почему я дрожу?
Наверное, потому, что бежал от них, а когда убегаешь - на что-то надеешься, и надежда делает тебя трусом.
Норман Льюис. "День лисицы".
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
Вот и ей пришла пора - внучек замуж выдавать; да нет у нее внучек. Зато саму то и дело пытаются сосватать, тянутся к ней, словно порог ее дома майским медом помазан…
Чудны дела твои, Господи! Время такое, что и девушки, даже самые красивые, боятся засидеться, остаться в старых девах, а у нее, чем старше она становится, тем женихов все больше и больше. Можно сказать - просто отбоя от них нет. Смешно, конечно, но и лестно: все же кому-то она еще нужна как женщина… А было и такое: как-то примчался один, стал сватать ее для своего вдового отца, даже похитить собирался. Старался-то он для отца, а в постель к ней залез сам. Впрочем, она и сама была моложе тогда - и телом, и душой… Как сейчас помнится: время близилось к вечеру, она сидела, разговаривала с соседкой, и вдруг заявляются двое - кто они, откуда, кто их навел на нее? Не ждала она их, не гадала. Один постарше, второй совсем еще молодой, и тот, что постарше, больше помалкивал, лишь изредка слово вставит, а молодой сразу же взялся за дело. Не из робких оказался, держался так, будто и не в гостях вовсе, а у себя дома. Глаза большие, веселые и в них то живое тепло, тот огонь, что всегда волновал ее. И снова, будто впервые, она услышала в груди своей колокол тревоги. Пьянящая волна ударила ей в голову, кровь горячо забурлила в жилах. "Будешь, - повторяла она про себя, - будешь моим".
- Вы напомнили мне мою мать, - сказал парень и чуть дотронулся до ее плеча. - Если в нашем доме кто-то и заменит мне мать, то это вы.
- Как тебя зовут?
- Зовут? - белозубо рассмеялся парень. - Как же ты могла забыть мое имя? Ведь я твой сын!
Угостила она их на славу. Когда накрывала стол, старалась, будто невзначай, коснуться его, задеть. Сыпанула ему на колени хлебных крошек и, словно смутившись, торопливо стряхнула их рукой. И почувствовала, как замер он, как отвердели его мышцы.
Он принялся нахваливать своего престарелого отца, и она кивала в знак уважения к его сыновней преданности, но сватовство окончилось безрезультатно - она и согласия не дала, и не отказала. "Посмотрю, подумаю, прикину", - таков был ее ответ.
Когда тот, что постарше, вышел - и соседка вслед за ним, - парень, задержавшись у порога, сказал:
- Я еще приду. Мы не из тех, с кем позорно родниться. Я буду почитать вас, как сын, а вы мне станете матерью.
- Я бы, конечно… Какой женщине не захочется войти в дом, в котором живут такие, как ты, - глубоко вздохнув, сказала она, - но…
- Но? - он удивленно вскинул брови.
- Ты что, не знаешь людей? Разве они простят, если женщина моего возраста выйдет замуж?
- Вы только согласитесь, а люди пусть говорят, что хотят. Всякий живет, как может. Стыд - хорошая вещь, но зачем он нужен, если опутывает человека по рукам и ногам.
И тут она начала жаловаться. Когда на глаза ее навернулись слезы, парень вздохнул и участливо взял ее за руку. Она говорила о неизбывном своем несчастье, причиной которого была, конечно же, ее врожденная стыдливость, сковывавшая, не дававшая ей и шагу шагнуть без оглядки на людей. Из ее сбивчивой речи нетрудно было понять лишь то, что ей очень хочется, чтобы этот золотой парень вызволил ее из ада одиночества и увел к себе домой, к своему отцу, дал ей возможность хоть на закате жизни насладиться счастьем семейной жизни. И тут парня осенила замечательная мысль: чтобы ее замужество не вызвало пересудов, он с приятелями заявится сюда ночью, верхом на конях, заявится и как бы похитит ее. Мысль ей понравилась, но приятели смущали ее, она застыдилась, заранее краснея, и потому условились так: он приедет верхом на коне, но один.
На том и расстались.
В назначенную ночь она ждала его в постели. Не связала узлов, ничего не собрала в дорогу. Лежала голая в постели и ждала. В углу тускло горела лампа. Слабый огонек едва освещал комнату, и неясные тени на потолке тревожили ее, вызывая в памяти что-то забытое, давнее. И она вспомнила: точно так же дрожала она, когда вышла за Джерджи и после свадьбы они уединились в своей комнате. И сразу, как только вспомнила, время будто остановилось, и ожидание стало казаться бесконечным.
Наконец - в полночь, или чуть позже - в дверь постучали.
- Войдите, - сказала она хриплым от волнения голосом.
Войдя в дом, парень изумленно уставился на нее.
- Готова? - спросил он.
- Присядь, - она указала ему на постель.
Он как-то рассеянно повиновался. Спросил:
- Что с вами?
- Ничего не получится.
- Почему?
- Заболела, наверное. Потрогай лоб, горю вся.
Он нагнулся к ней, положил руку на лоб. Его глаза были так близко, что когда она, отбросив одеяло, протянула к нему руки, ей показалось - это небо упало на нее. Парень рванулся, пытаясь высвободиться, но она так ждала его и так хотела, что из ее объятий его не вырвала бы и воловья упряжка. Тысячи пар волов не хватило бы. И, смирившись, он упал на ее пылающее тело.
Есть оно, есть счастье на земле.
Но какой же бог послал на дорогу ее живой души несчастного Джерджи? Многого ли она хотела от жизни? Только вот такого горячего дыхания, той радости, что пьянит человека, наполняя смыслом его земное существование. Им бы и с Джерджи так - подобно двум гладким рыбам беспечно играть в водовороте. Но нет, боги пожалели для нее счастья. Когда она вышла за него, Джерджи был в возрасте этого парня, притихшего в ее объятиях, а сама она - сама была, как горячее, бьющееся сердце. Того же она ждала и от Джерджи. Но не дождалась. Возможно, кровь и бурлила в нем, да как-то не так: ни улыбки, ни живого движения - всегда медлительный, квелый, словно спросонья. Она не сразу заметила это, вначале жара ее сердца хватало на двоих, но вскоре поняла или, вернее, почувствовала, что он не в силах погасить того огня, что так тревожил ее в девичестве, и даже хуже - огонь тот разгорается и разгорается в ней. И вот теперь, когда прошло столько лет, когда старость то и дело поглядывает на нее из зеркала, она нашла - да простят ее боги! - этого парня, а встретить-то его должна была давно, очень давно, именно таким он являлся ей в девичьих грезах. Да о чем теперь говорить - поздно уже. Уже и собственное ее сердце бьется не так сильно, и тело не то, и счастье не само является - его приходится красть. Хоть миг, да твой. Никогда в жизни она ни о чем особом и не мечтала. Иметь бы большую дружную семью, любимого мужа - что еще нужно женщине? И теперь она никому не завидует, разве что тем женам, чьи мужья ей нравятся. И если ей удается временами урвать от счастья этих женщин свою минутку или ночь, ее не особенно волнуют людские пересуды, начинающиеся в их селе и разносящиеся по всему ущелью. А с другой стороны - хороши ли они, эти ворованные крохи чужого семейного добра? Почему она крадет, а не наоборот? Почему не крадут у нее? Или она хуже других? Что же это за жизнь, если никто не позарится на твое счастье, не старается урвать от него? Значит, не от чего урывать. Не знак ли это того, что ты несчастна? Ведь только от несчастья никто ничего не стремится отхватить, ни один вор не полезет в чужой дом за несчастьем…
…Только утром, когда солнце уже поднялось над горами, ее молодой гость стал собираться домой. Они забыли о времени, забыли, что не расседланный конь грызет во дворе удила.
На улице собрались дети; через щели в заборе смотрели женщины и, показывая пальцем на вышедшего из ее дома парня, смеялись:
- Ха-ха-ха!
Кто знает, может, и завидовали в душе.
2
Да, славное вышло похищение. А первым ее мужчиной был Джерджи.
Тот день был одним из последних дней недолгого ее девичества, и он запомнился ей навсегда во множестве подробностей.
Между их домом и хлевом стоял плетень, отгораживавший скотный двор, и, едва услышав, что ее пришли сватать, она бросилась за плетень сначала, а потом и дальше, в хлев, где была привязана их шестимесячная телка. До этого она относилась к телке спокойно, а тут присела перед ней на ясли, обняла, стала гладиться об ее шею щекой; счастливая телка, стараясь ответить лаской на ласку, ткнулась в девичье лицо своими жесткими, влажными губами.
Откуда-то, словно издалека, доносился какой-то неясный шум и, хотя ей казалось, что она ничего не видит и не слышит, она поняла - или почувствовала? - что отворилась дверь и отец ее одной ногой шагнул на каменную плиту порога, а другая уже вступала на глиняный пол, в дом. Она слышала и другие шаги и, наконец, голос:
- Мир вашему дому. - Это сказал кто-то из сватов, пришедших вместе с Джерджи.
- Дай Бог вам удачи в ваших делах, - ответил отец.
Последним на каменную плиту у порога вступил Джерджи - она и это поняла каким-то образом. Еще вчера она не смогла бы на слух отличить его шаги от шагов любого другого парня, а тут ее сердце встрепенулось и забилось, как птица в силках. Через приоткрытую дверь, через щель в плетне она увидела брюки-галифе и начищенные сапоги со стоптанными каблуками. Глянцевые голенища ослепительно сверкали на солнце, и, отведя глаза, она углядела орлиный нос Джерджи. Она видела этот нос лишь третий раз в жизни, и владелец его вдруг показался ей железоклювым, сталеголовым орлом. Вылетев из дальнего своего гнезда, он облетел весь мир в поисках невесты, но нигде не нашел равную себе, достойную. И вот он попал, наконец, в одно неизвестное ему царство…
А у царя была единственная дочь, писаная красавица: брови изогнуты, как месяц в новолуние, свет глаз подобен солнцу в летний день, зрачки - бездонны, как небесная синь, волосы - как солнечные лучи, заплетенные в косу. Когда царевна умывалась, капли воды, падавшие с ее рук, превращались в золото. По всей земле шла молва о ее красоте. Тот, кто видел ее хоть раз, считал себя самым счастливым на свете.
Только ей самой не было счастья, потому что еще не родился на земле человек, чьи достоинства можно было бы сравнить с ее красотой. И получалось так, что красота царевны стала ее проклятьем. Люди любовались ею издали, но никто не решался связать с ней свою судьбу. Время же шло, срок для ее замужества давно миновал, и у царевны оставался один лишь выход: наложить на себя руки, свести счеты с жизнью.
И тут в царство ее отца прилетел железоклювый орел.
Когда девушка и орел увидели друг друга, они сразу же поняли, что нашли свою судьбу. Однако царь не захотел отпустить свою дочь в небесную страну. Тогда орел крикнул в сердцах с такой силой, что с треском и звоном рассыпался стеклянный купол неба. Схватил орел царевну и унес ее ввысь. Опустил на серебристое облако, и девушка стала ходить по нему, как по земле. Орел же встряхнул могучими крыльями и сказал:
- Ты будешь здесь до тех пор, пока твой отец не согласится отдать тебя мне в жены. Так и будешь жить между небом и землей.
Сказал так и улетел.
Царевна заплакала навзрыд, взмолилась, упрашивая Бога, чтобы тот заставил отца одуматься, отдать ее замуж за железоклювого орла. Она не могла унять слез, они все лились и лились, и от этого ливня на земле начался потоп. Откуда было знать царю, о чем плачет на серебристом облаке его дочь? Царство погибало в воде, а он молил Бога, чтобы дочь вернулась домой живой и невредимой…
- Ты что, заснула здесь? - услышала она и очнулась. Перед ней стояла мать.
- Да минуют тебя все несчастья, - сердилась мать, - на кого ты похожа?! Все лицо в телячьей слюне, а тебе ведь к гостям надо выйти.
- Зачем?
- Пойдем, отец зовет. Умойся и надень другое платье, - мать обняла, прижала ее к груди.
Осторожно ступая, словно шаги ее могли услышать в доме, она вышла из хлева и отерла лицо чистым мокрым снегом - стояла поздняя осень, время первых снегопадов; мать помогла ей переодеться.
- Как же ты округлилась, проказница, - словно упрекая, вздохнула мать.
Смутившись, она незаметно для матери ощупала себя. Тело было упругое, налитое, кожа гладкая, как шелк.
- Дочь! - звал отец. - Дочка!
А она радовалась своему телу. Только теперь она поняла, как привлекательна, и поняла еще, что тело ее уже не может принадлежать ей одной. Она думала об этом с каким-то упоительным страхом; она произнесла про себя имя - Джерджи - и вздрогнула вдруг, прикоснувшись невзначай к своей обнаженной руке.
Мать подтолкнула ее:
- Иди. Тебя зовет отец.
Она не осмелилась подойти к столу, за которым сидели гости, встала в отдалении, опустила голову. Но все же глянула на них исподлобья и встретилась глазами с Джерджи. Взгляд парня словно крапивой обжег ее - щеки вспыхнули, зарделись, - и она поняла уже окончательно, что именно ему, Джерджи, суждено владеть ею, себе она больше не принадлежит.
- Ничего плохого про жениха не скажу, - говорил отец. - Я и в первый раз то же самое сказал. Но и меня поймите: у нас кроме дочери никого нет, она единственная, и я не хочу поступать наперекор ее желанию. Если она согласна - пусть Бог дарит ей счастье. А если нет - родители ей пока не в тягость.
- Пусть добро вещает вашими устами, - ответил старший из сватов. - Насколько я понимаю, вы ничего против нас не имеете. А если все зависит от нашей маленькой сестрицы, давайте ее и спросим, согласна ли она осчастливить наш род или нет.
Его слова удивили ее: о чем еще спрашивать? Разве и без того не видно, что она уже не властна над собой? Или отец все это делает нарочно, пытаясь удержать ее при себе?
- Скажи, дочка, скажи, - допытывался отец.
Забыв, что это неприлично, она без стеснения и в то же время рассеянно рассматривала гостей. Когда взгляд ее остановился на Джерджи, в голове помутилось, и она чуть не упала в обморок.
- Да будет радостной твоя жизнь, - обратился к ней старший сват. - Как я понял, ты готова дать самый желанный для нас ответ…
Она потупилась. Руки и ноги ее дрожали. В глазах блестели слезы.
- Нет, нет, - настаивал отец, - я хочу услышать ответ от нее самой…
И тут сердце ее сжалось, к горлу подкатил комок, она всхлипнула, сдерживаясь, и, наконец, зарыдала. Не убежала никуда, не спряталась, стояла на том же самом месте и обливалась слезами. Звуки собственного плача словно подстегивали ее, и она никак не могла остановиться. Мать схватила ее за руку, поволокла из дома. Во дворе, остановившись, обняла и тоже заплакала.
- Не бойся, родная моя, - причитала мать, - никто тебя не заставит силой, никому я тебя не отдам, никому…
- Нет, нет! - рыдала в ответ дочь. - Я все равно сбегу с ним!
Мать изумленно посмотрела на нее и оттолкнула от себя:
- А я-то думала…
3
Вот тогда она была счастлива! А что теперь? Теперь к ней идут свататься потому, что она несчастна. Достаточно посмотреть на односельчан - все женщины собрались неподалеку от ее дома, стоят и кроют ее, кто во что горазд. Вполголоса, конечно, но от всей души, и смотрят при этом все в одну сторону, куда-то вдаль. И - пожалуйста - едва двое мужчин вышли из Седонской расщелины, они углядели их и замолкли в ожидании. Один-то из них был Чатри, их односельчанин, и он их мало интересовал, зато другой - незнакомый… Расстояние между путниками и женщинами понемногу сокращалось, но мужчины шли со стороны солнца, и оно, сверкающее, мешало разглядеть их. Вот они миновали верхнее село, прошли по короткой дороге, и теперь женщинам уже не пришлось щуриться на солнце. Незнакомец был слишком юн, по их мнению, и они были шокированы.
- Матрона! - крикнул Чатри, останавливаясь возле ее дома.
"Матрона, о, Матрона", - можно было прочитать в презрительнонасмешливых глазах женщин.
Она как ни в чем не бывало вышла на крыльцо.
- А, это ты, Чатри, - беспечно протянула она и, глянув в сторону женщин, горделиво выпрямилась.
- Гостей не примешь, Матрона? - улыбался Чатри.
- Гость - Божий гость. Окажите честь дому бедной женщины, - с нарочитым смущением проговорила она и покосилась на соседок.
"Наша славная невеста застеснялась!" - ликовали они.
На крыльце мужчины задержались немного, поприветствовали еще раз хозяйку и вошли в дом.
- Совесть, совесть, - вдова Егната закрыла лицо руками, - как же можно в ее возрасте быть такой бессовестной?
Остальные молчали. Глаза и уши их стремились в дом Матроны, но дверь в него была плотно закрыта, а стены непрозрачны.
4
Ничего особенного в доме не происходило. Чатри, как уже сказано, был их односельчанином, второй же, которого женщины сочли слишком молодым для Матроны, явился сватать ее не за себя вовсе, а за своего отца, и только о нем и говорил, немногословно, впрочем, и все по делу. Матрона вздрогнула, услышав его: голос показался ей знакомым. Однако кто же он, этот парень? Она не искала быстрого ответа на свой вопрос, но разом потеплела сердцем к гостю и вела себя так, будто ждала его признания в близком с ней родстве.