2
Сидеть в каменной яме, глотать органический мусор, что падает сверху, никуда из пещеры не выбираться и никого не видеть - только раз в жизни чей-то круглый глаз да часть жаберной щели - это ли не самое ужасное времяпровождение на свете? Так думалось мне - не Simplicitas, которая о себе никогда не размышляла. Застыв с широко разинутым ртом, куда должна была медленно оседать океаническая муть, рыба могла бесстрастно созерцать самые дальние уголки и самые древние наслоения земного психического мира.
Это примитивное животное подводного царства, не хищница и не травоядное, однажды разбирало скрытые мотивы некоего печального для меня обстоятельства.
Не понимаю, как это получилось, - но изо всех видений, во что превращаются быстротекущие дни нашей жизни, именно мои сахалинские страсти прошли через поток внимания Simplicitas, впрочем никак не отразившись на ее поведении.
Даже хвостом не дрогнула и не взмахнула расписными, словно японские веера, широкими плавниками.
Но почему именно эта история пробежала через ее равнодушное провидческое сознание, словно импульс электрического тока? Зачем она здесь принялась все расставлять по местам, выискивая причины моего позора? Почему бы ей было не увидеть что-либо другое, вовсе не связанное со мной? Но как бессмысленны мои вопросы, до чего бесплодны эти попытки как-нибудь оправдать или немного утешить себя! Рыба же созерцала, как бы находясь в состоянии глубокого оцепенения, - ей хотелось поскорее добраться до конца этой истории, потому что в ее разинутый рот в этот момент упало что-то довольно крупное, нежно-филейное, кроваво-свежее. И рыбе надо было поскорее проглотить добычу.
Так что она с торопливым небрежением пробежала весь финал моей истории - для того, чтобы в следующий миг сделать с огромным наслаждением свой вожделенный глоток.
Что же она проглотила? Возможно, кровавый ошметок мяса, выдранный зубами касатки из бока кита. Черный с белыми пятнами хищник впился, мотнул… тряхнул головою, запустив свои страшные зубы в рыхлое тело морского гиганта, и мясо отскочило цельным куском от его тела… с глубоким чмокающим звуком… словно чудовищный поцелуй… в тугих фонтанах крови… в брызгах растерзанной, изорванной плоти. Кровавые ошметки мяса медленно, словно нехотя, стали оседать вниз, вниз…
Что же было тогда, поздно вечером, с моей Беатриче, когда она вернулась домой?
В тот же самый вечер, возвратившись в гостиницу, я все еще не догадывался, что это была она. Хотя имя и отчество, названные мне при встрече, были ее.
Как же так? Отчего такое затмение?
Но ведь прошло столько лет с тех пор, как рыба Simplicitas начала крошить стенку пещеры зубами и, отломив кусочек коралла, относить его ко входу и укладывать на порог, в начатую ею ограду от внешнего мира. И лет через пятьдесят рыбе удалось поднять достаточно высокую баррикаду, сузившую пещерный лаз до размеров ее пасти.
Но и моей возлюбленной, стало быть, уже далеко перевалило за сорок, ведь мы с нею были одногодками. А что может статься с любой красавицей, когда годы ее подбираются, увы, к пятому десятку… Я не узнал ее, я не мог узнать ее, я не должен был узнать ее в тот раз - иначе, может быть, произошло бы что-нибудь пострашнее моего прискорбного посрамления. Рыба созерцала ничего не понимая - как было ей понять, что, впервые увидев М. Т. в семнадцать лет, я мгновенно сошел с ума и в болезни этой, в исступленном помрачении, провел всю остальную жизнь! Девушка действительно представилась мне божественно красивой - встретив ее лет через тридцать, я и на самом деле не узнал богиню своей юности. Крашенные в цвет ржавчины седые, должно быть, жидковатые волосы… Не очень удачные вставные зубы… Пощадите! Рыба Simplicitas, пощади!
Ведь мне всю жизнь представлялось, что у М. Т. были небесно-голубые глаза, а у этой крашеной дамы оказались глаза невнятного цвета, намешанные, болотного оттенка… Значит ли это, что сокровищ никогда не было? Или это значит другое: сокровища унесены ворами? Но так или иначе - как же, наверное, я сделал ей больно! Ничего еще не понял даже тогда, когда был задан мне прямой, отчаянный вопрос:
- Это правда, что вы в детстве полюбили меня и потом всю жизнь любили?
На что я ответил удивленно:
- В детстве?.. Где это? В детстве мне приходилось жить в самых разных местах… Так где же?
- На Шикотане, - был поспешный, пожалуй, слишком поспешный ответ.
- Ну что вы! - едва ли не возликовал я. - Никогда не приходилось там бывать.
В детстве я жил, правда, с родителями на Камчатке. Но на Курилах мы никогда не жили…
- Значит, это ошибка, - опять торопливо, как бы даже нетерпеливо произнесла она и быстро, с выражением легкого пренебрежения на лице, отвернулась от меня.
В проявлении этой нетерпеливости, в том, как она произнесла последние слова и резко отвернулась в сторону… - что-то едва узнаваемое, очень и очень далекое, кольнуло в край моего сердца. И я все же решил уточнить.
- Мне скоро будет пятьдесят лет. На Сахалине в последний раз я был лет двадцать пять назад… Это полжизни, знаете ли… Скажите, пожалуйста, не сердитесь на меня - но на сколько лет я старше вас?
Ах, рыба, рыба Simplicitas! Это я с такой примерной галантностью выспрашивал у немолодой женщины, сколько ей лет. И она ответила, усмехнувшись:
- Лет на пятнадцать, пожалуй.
- Вот видите! - я, понимаешь ли, едва не захлопал в ладоши. - Мое детство прошло намного раньше вашего…
Но что бы там ни было, каких бы нелепостей ни нагромождалось в нашем дальнейшем малосодержательном разговоре, - но убийственная истина все же прошла, словно острие ножа, сквозь все слои ложных ухищрений и достигла ее сердца. Истина, вонзившаяся в это сердце, была такова. Значит, никогда не было той любви, на гробе которой вырастают красивые цветы и произносят клятвы все новые и новые влюбленные. Я не узнал женщину и тем самым невольно нанес ей смертельную обиду и боль… Значит, не было любви?
А что же было тогда? Я-то полагал, ссылаясь на свою боль, которая оставалась со мною всю жизнь, что любовь была. Что благодаря ее утрате я обрел свое могущество ясновидца, имеющего связь со всеведущей рыбой Simplicitas.
Подобно тому как Беатриче духовно породила великого поэта, в моем случае тайны ясновидения открылись мне благодаря одной хрупкой, прелестной натуральной блондинке. Произошло это в самую страшную для меня минуту, когда мне стало ясно видно, что кое-как и пройдет вся моя жизнь - но без нее, совсем, совсем без нее.
3
То есть у истоков моего ясновидения и чудодейственного врачевания находилась моя собственная Беатриче. Так я считал, тем и утешался. Великая любовь к М.
Т. оказалась для меня недоступной, как звезда небес, но взамен несвершенности и во искупление моих горьких юношеских слез судьба дала мне дар пророчества и способность бесконтактного лечения людей. Небо пожалело и вознаградило горемыку возможностью творить чудеса. И те государственные мужи, которым я предрек точную дату получения ими власти, матери, узнавшие через меня, где находятся их пропавшие на войне дети, безнадежные больные, которых я исцелил, - все они должны благодарить свою счастливую звезду и еще - одну миниатюрную блондинку, которую я когда-то утратил. Произошло это не по какой-нибудь моей вине или промашке, а единственно потому, что был я очень молод, беден, ничем не примечателен - совершенно не интересен для той, которую я любил.
Многие мои пациенты, приходившие ко мне, чтобы получить исцеление, потом так и не смогли поверить, что это я их вылечил. Им было непонятно, хотя я всем терпеливо объяснял, что их опухоли являют собою, несмотря на свой порою чудовищный вид и размеры, жалкие призраки каких-нибудь умерших надежд, фантомы насильственно убиенных страстей - оборотней любовных самоубийств. И мне, научившемуся целеустремленно направлять внутреннюю энергию, ничего не стоило проникнуть своей волей в пределы больных органов пациента, туда, где царят эти призраки, и изгнать их оттуда силою своего духа.
Чтобы проводить подобное лечение, мне вовсе не обязательно было встречаться с больным, контактировать с ним - достаточно было его фотографии, какой-нибудь личной вещи, одежды. В иных случаях мне просто надо было поговорить по телефону или узнать имя человека - и я мог поставить диагноз и лечить его. А можно было и безо всякой информации - очень часто я сам узнавал, через ясное видение рыбы Simplicitas, об опасной болезни какого-нибудь совершенно незнакомого мне человека и, находясь от него на огромном расстоянии, полностью излечивал его. Разумеется, эти-то больные никоим образом никогда не могли узнать о том, что были на волосок от смерти и спаслись благодаря моему незримому вмешательству.
Конечно, было бы справедливо, если все эти выздоровевшие и спасенные узнали бы, что я свои магические подвиги, все до одного, посвящал некой Дульцинее, подобно Дон Кихоту. И как он, я хотел бы каждого спасенного отправить в паломничество по направлению к ней, своей возлюбленной, чтобы тот предстал перед красавицей и открыл ей имя своего благородного спасителя. Но увы!
Сапожник, как известно, часто без сапог - пророк и предсказатель, ясновидец и фантастическая ищейка, я, потерявший однажды в московском универмаге, в толпе покупателей, свою несравненную, нигде потом не мог ее обнаружить. И рыба Simplicitas ни разу не показала мне, где, как поживает на белом свете этот самый желанный для меня человек…
Но что могла бы сделать рыба, если я сам не захотел больше искать девушку.
Странное вышло дело - моя любовь как бы покончила самоубийством. В одно мгновение я потерял всякую надежду и отказался от всех попыток следовать за волшебной флейтой…
Что же произошло на самом деле? Почему я не захотел больше искать ее, увидеться с нею еще раз - предпочел похоронить ее в своем сердце? Неужели причина была в том, что такой любви не было - потому что попросту ее не бывает на свете? И мне все это пригрезилось?
Но как же тогда дар прорицателя и могучая сила целительства? Какую же тогда я дал цену, чтобы получить их от судьбы? Я-то полагал, что заплачено моей отчаянной юношеской любовью. Заплачено ценою светлого счастья, которого я никогда не получил.
Итак, мало кто верил мне, когда я излечивал их от рака или туберкулеза, обходясь всего лишь тем, что рассказывал им о своем бесконтактном методе, и после этого отсылал домой. И хотя семьдесят - восемьдесят процентов из тех, что обращались ко мне, получали полное и окончательное выздоровление, слава моя как народного целителя была не очень громкой. К тому же я не назначал никакой платы за лечение, хотя и не отказывался от нее, если человеку хотелось отблагодарить меня. А недорогой целитель всегда вызывает сомнения, большой славы ему не видать. Однако я не гнался за нею.
И все же большая международная слава пришла к мне, она была связана не столько с целительством и врачеванием, сколько с прорицательством и ясновидением - с рыбой Simplicitas. Два чужедальних президента, болгарский и южнокорейский, оба в разное время побывали у меня перед тем, как им выставляться на выборах. Обоим я правильно предсказал получение самой высшей власти. Бывали у меня и премьер-министры, и просто министры, спикеры парламента, сенаторы, думцы и прочая, прочая - вся королевская рать, желающая узнать от прорицателя, удастся ли и на этот раз обмануть всех и заполучить в руки вожделенные рычаги власти. И хотя мне вовсе не по душе была эта публика, столь откровенно жаждавшая пограбить свой народ, при этом еще и обезопасить себя парламентским иммунитетом, - но я не мог не сообщать им того, что было у них на роду написано. И они через мои прорицания еще больше укреплялись в своей сверхъестественной наглости и даже могли пробудить в себе ее дополнительные резервы, что и обеспечивало их дальнейший неукоснительный успех. Однако, получив свое, никто из этих проходимцев не вспоминал обо мне, ни разу никто не посчитал нужным каким-нибудь образом отблагодарить меня. Все было в порядке, рыба! Получающие даровые блага от государственной кормушки - на то и нацеленные всей страстию души, - эти баловни судьбы считали и мои прорицания безвозмездной народной данью для себя!
С тех пор, как почувствовал я в себе способность прорицать и исцелять, я живу странной, непостижимой, как чужой сон, беспокойной жизнью. Я много работаю, поправляя или заново воссоздавая разрушенное здоровье тысяч людей, которые в большинстве своем не особенно верят в мое искусство или даже вовсе не знают о моем существовании. Рассказывая про удивительные видения рыбы Simplicitas, которые вскоре должны стать явью - словно стихи, что вначале приходят к поэту бессловесной болью сердца, а потом становятся хрестоматийным текстом, - я добиваюсь необыкновенных успехов у публики, стремительно и неотвратимо возвещаю, грозно прорицаю. Но до чего бессмысленна и пуста моя работа! Излеченные от рака больные вдруг умирают от дифтерии, напророченные мною властители совершают неслыханную мерзость, а потом их смещают. И сам я оказываюсь неизлечимо болен надвигающейся старостью, ясно предвижу полное одиночество перед смертью - как у всех пророков и не пророков. Конечно, обо всем этом я знал и раньше, мне кажется, что всегда знал, - о, сколько помню себя, столько и было мне одиноко и грустно.
Но я полагал, что в моей жизни была М. Т., и одно это уже делало мою жизнь несколько иной, чем у всех.
4
Ясновидящим я стал буквально в один день, тот самый, когда, будучи еще студентом химического института, однажды совершенно нечаянно встретился в огромном магазине, на переходе, со своей Беатриче. Я ее знал еще по Сахалину, учась в средней школе, но она жила в другом городе, приезжала в наш погостить у своей подруги, с которою я учился в одном классе… Я подошел к ней, поздоровался и, не чуя под собой ног, зашагал рядом, спускался по широкой лестнице вместе с нею с какого-то верхнего этажа универмага, мучительно искал повода заговорить о чем-нибудь интересном.
И в эту самую минуту вдруг обрел способность чистого зрения. Я увидел, что эта девушка, женщина, миниатюрная, прелестная, проживет свой век без меня.
Пробыв несколько секунд в глубочайшем трансе, я не заметил того, что М. Т. куда-то незаметно исчезла, затерялась в магазинной толчее. Вполне возможно, что лукавая девушка сбежала от меня, докучливого типа, который еще на Сахалине надоедал ей, а теперь в Москве умудрился найти ее в огромной толпе, - шмыгнула куда-нибудь в сторону… А я был весь в холодном поту, я стоял пошатываясь посреди густого людского потока. Меня толкали, бранили какие-то женщины, с возмущенным видом обходили мою нелепую несчастную фигуру.
Отстраняющую каменную руку судьбы ощутил я на своей груди, и далее мне не было ходу. Я встречусь с нею еще один раз через много лет - на Сахалине.
Передо мною был пыльный, с ободранным асфальтом, невзрачный переулок где-то на окраине Южно-Сахалинска. Серого цвета некрашеные заборы, какой-то жесткий урбанистический пейзаж впереди, черная труба на растяжках - и две женщины, идущие рядом со мной.
Все так и свершилось в точности. Была неказистая улица южносахалинской окраины, на широком перекрестке сухая пыль неслась по асфальту, словно поземка. Две женщины вели меня куда-то, пригласив на чай в дом одной из них.
А только что перед этим я выступал на встрече с рабочими вагоноремонтного завода, которая состоялась прямо в цехе.
Столичная Академия народных целителей и магов, коей членом являлся и я, послала меня на остров Сахалин, чтобы нести в отдаленную провинцию свет новых знаний нетрадиционной медицины и познакомить сахалинцев с практикой белой магии и провести сеансы ясновидения. Но местные власти, еще не достигшие новых уровней мышления, представляли еще все по-старому, мыслили прежними категориями, поэтому и послали меня встретиться с рабочим классом на вагоноремонтный завод. И бедная рыба Simplicitas, вытаращив глаза и широко зевая от скуки, просмотрела один из самых рутинных спектаклей из той жизни. Где без всяких шуток считалось, что работяги верят тому, о чем говорили им их надзиратели-чиновники: вы не рабы, рабы не вы, вы хозяева.
Считалось, что работягам надо давать побольше культурных знаний, но так как чумазые хозяева слишком заняты на работе, времени у них нет - пусть знания сами-де придут к ним. Да прямо в цеха, и лучше всего - в обеденный перерыв, минут на двадцать, на полчаса, что остается у них после приема пищи, - прежде чем рабочие снова по-хозяйски приступят к работе.
Так мы и жили - вынуждены были так жить, - но я уже давно научился выходить за пределы своего бездарного времени и уноситься, как правило, в будущее, где меня уже не окажется. Это я больше любил, чем уходить в прошлое. Но иногда мое чистое око могло обратиться и туда - и там, в далеком прошлом, частенько набредал я на самого себя, который с чувством тоскливого отчаяния в душе занимался какой-нибудь очередной хреновиной с морковиной вроде встречи в цеху с рабочими. Это, значит, для того, чтобы рассказать им о бесконтактном врачевании и о передаче информации вне фактора пространства и времени - о том, чего нет, не будет, никогда не может быть и, главное, не должно быть в их жизни.
Все, все мы предстаем в видениях рыбы Simplicitas. Но не каждому из нас дано самому увидеть ее. Может быть, не каждый из нас и существует, несмотря даже на наш гражданский паспорт и на твердые трудовые мозоли на руках.
Однако чего ради искать в прошлом встреч со своим внутренним гением?
Simplicitas всегда в настоящем. Я смотрю на рыбу - рыба смотрит на меня. И мы в том самом мире, о котором было сказано: И увидел я новое небо и новую землю: ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет.
Моря уже нет! На земном шаре перестали быть все моря и океаны - Тихий, Ледовитый, Индийский, Атлантический. На их месте раскинулись цветущие просторы нового глобального континента. Таким образом и создались на обновленной планете огромные жизненные пространства, достаточные для того, чтобы на них могли разместиться все воскрешенные праведники.
Да, места стало много, и вместо океанов водный баланс всей земли обеспечивают многочисленные новообразовавшиеся реки пресной воды, большие и малые, которые замыкаются в общей колоссальной единой водоносной системе планетного организма.
Итак, земля была, вода была - но не было воздуха! Того самого неощутимого безвкусного воздуха, которым дышали мы все, пока жили. А было недоступное для нас, прежних, грешных, какое-то особенное "новое небо". И рыба Simplicitas со скорбью и сожалением смотрела на меня, выступающего перед вагоноремонтными рабочими. Все мы до единого были и лжецами, и любодеями, и, вполне возможно, даже убийцами - а потому и недостойными существовать под новыми небесами. Рабочие сидели на длинных деревянных обшарпанных скамейках и внимательными, недоверчивыми глазами закоренелых грешников взирали на меня, прибывшего из столицы лектора-экстрасенса, одного из многочисленных чародеев конца второго тысячелетия.