Прямо на берегу, нечто, вроде, коммуны рыбаков. Камышовые шалаши, самые настоящие пироги, долбленные из целого древесного ствола.
Растянутые по земле сети, куски материи с разделанной рыбой, странные черные люди в лохмотьях, полуголые женщины с кувшинами и грязными тазами на курчавых головах. А я и не представлял себе, что такое может где-то реально существовать, кроме романов Жуль Верна.
Какой-то хлам вокруг. Масса мусора: ржавые консервные банки, вдрызг разбитые останки бывших шикарных прогулочных катеров ненавистных колонизаторов… Просто другая жизнь… Оказывается, так тоже можно жить…
… Чуть дальше, уходящий в море облезлый бетонный пирс, напротив него, в глубине пляжа у прибрежных кустов – полузасыпанный песком высокий готический скелет, когда-то сверкавшего медью и лаком, веселого прогулочного пароходика. Сгнившие борта густо обклеены пестрыми плакатами МПЛА Ржавые трубки, облупленные скамейки. Узкий, высокий памятник старого доброго времени, когда здесь всё было иначе, легко и просто: белые люди сидели в тени и потягивали прохладительные напитки, а черные стояли в стороне и почтительно произносили: Синь сеньор! Теперь от всего этого веками устоявшегося мира остался только сгнивший трупик кораблика и, над ним в вышине – белая гостиница, из распахнутых балконных дверей которой с утра до ночи гремят советские шлягеры и хрипит магнитофонный Высоцкий. Вся она, от первого до последнего номера занята моими соотечественниками – летчиками, обслуживающими местные грузовые авиа-перевозки, и врачами. Приношу водку, буханку московского черного хлеба, здоровенный кус сырокопченой колбасы, знакомлюсь. Соседи по этажу: командир Егорыч – красная стодвадцатикилограммовая будка, второй пилот Сергей, штурман Володя.
Экипаж… Другой мир, другие измерения… Моя московская водка не производит на них никакого впечатления, зато от хлеба и колбасы они не могут оторвать взоры.
– Понимаешь, – объясняют мне, – тут у нас любого бухала, что советского, что фирменного в нашем совиспановском магазине при ГКЭС хоть залейся. А вот со жратвой напряженка. Здесь, вообще с ней большие сложности. Иногда прилетаем из рейса, бутылок тьма, а закусить нечем. Так мы придумали: ликер пьем испанский, абрикосовый.
А чё, он сладкий, и выпивка, и закусь!
Чуть натянуто пропустили по первой, закусили черным хлебом с московской колбасой. Проще пошло по второй, совсем легко по третьей.
И потекли рассказы бывалых…
– Прилетели мы вчера в Лобиту. Ну, брат, как там болгары отличились! Отчаянные ребята! Сельхозники они, ехали с фазенды в автобусе, а впереди грузовик с ФАПЛА. Вдруг, из-за кустов – очередь.
Слава Богу, промазали и – по асфальту. ФАПЛА, как ветром сдуло, разбежались камарады, машину бросили и оружие. А другари, не будь дураками, подхватили автоматы, да давай жарить по кустам. УНИТАзы в бег. Троих подстрелили, во, бля, молодцы!
– Ты на асфальте никогда не лежал? – душевно спрашивает меня штурман Володя после очередного "Ну, мужики, будем!"
– Бывало, ребята, – отвечаю смущенно, – бывало в юности,
Спецмедслужба подбирала меня с асфальта. Но в последние шестнадцать лет ковры, паркеты попадались, а от асфальта Бог миловал.
– Да, парень, – ухмыляются бывалые, – 27 мая, если бы мы от водки на асфальт повалились, то спецмедслужба могла бы нас подобрать, только на танке или бэтээре, другая бы не прошла. Посыпались мы из жигуля, как горох, а вокруг, такое, брат, творилось! Давай-ка лучше, разливай, врежем еще по одной за то, чтобы тебе в твои годы еще раз на асфальт не лечь.
Однажды в Вешняках в февральский морозный и метельный вечерок сидели мы с друганом Валерой Беляевым на моей теплой уютной кухоньке, обклеенной красивыми винными этикетками заморских стран.
Пили Старорусскую водку под пельмени, лениво смотрели в окно на желтые качающиеся пузыри фонарей, на тихо кружащие хлопья снега.
Косили одним глазом на стоящий на холодильнике телевизор "Юность", откуда диктор Кириллов рассказывал нам жизнеутверждающим тоном радостные новости о досрочном пуске в эксплуатацию еще одного участка БАМ, и перед каждым водочным глотком повторяли: "Ну, давай!
Чтоб всегда стоял и деньги были!" И это тоже была жизнь… Просто жизнь…
… Балкон моего номера: два обшарпанных кресла, портативная пишущая машинка на когда-то изящном столике, чья полировка вся испещрена белыми пятнами. Голая лампочка в черном патроне, болтающаяся под порывами теплого ночного бриза. Бутылка Гордон
Джина, пачка Мальборо, зажигалка, стакан, тарелка с тающими в ней льдинками. Стереокассетник с транзистором, из которого льются сладострастные бразильские и африканские мелодии, а на их фоне экзальтированный голос диктора заклинает на португальском языке с хорошим лузитанским произношением: Ангола э и сера пор вондади проприя триншеррра фирррме да рревулусао энь Африка!!! (Ангола по собственному выбору есть и будет надежный форпост революции в
Африке!) Мой сиюминутный, реально существующий мир, замкнутый с трех сторон балконными стенами, а с четвертой, слева от меня – алюминиевые перила, густая чернота ночи, шум и запах океана. Беру запотевший стакан джина, смотрю сквозь него и вспоминаю только что прошедший день. Вижу бегущие за окном автомобиля улицы Луанды, груды мусора, пестрые фасады бывших колониальных домов, разбитые пустые витрины некогда шикарных магазинов, ржавые полусгнившие буквы рекламы уже давно не существующих здесь товаров и фирм и слышу деловой голос Филипчука, объясняющий мои будущие обязанности:
Вот, запоминай, это госпиталь Мария-Пия, – говорит он показывая на длинный розовый фасад в лиссабонском стиле. Здесь у нас работают восемь врачей и еще четверо на консультациях. Придется тебе освоить наш амбулянс фольксваген, и возить их по утрам, а то, у нашего врача, что сейчас всю экипу на работу возит, через неделю контракт кончается. Так что запоминай прямо сейчас дорогу к Марии-Пии…
… Звук имени и запах морского горизонта за котором Италия…
Каждое утро к бразильскому микроавтобусу будет стекаться народ и спрашивать: Ты к Марии-Пии? А я буду кивать головой, отжимать сцепление и ехать. И это будет просто жизнь. Просто звук имени…
У ррреволусионаррио серве а рреволусао и нэу се серви да ррувулусао!!! Соб а диресао эшкларесида ду камарада Аугоштиньу Нету вамуш комбатер у сектарижму!!! Аванте ком а продусао! -
Революционер служит революции, а не пользуется революцией. Под мудрым руководством товарища Авгостиньу Нету вперед на борьбу с сектаризмом. Увеличим производство! – восторженно восклицает диктор и врубает бразильское самба Мама, еу керу фазер амор – Мама, я хочу трахаться!
… Допиваю джин, гашу в импровизированной пепельнице окурок
Салема, бросаю последний взгляд в густую черноту ночи и ложусь спать под напрочь испорченным кондиционером… "Бархатом меня покроет вечер, а луна оденет в серебро. И, быть может, не припомнит ветер, что когда-то я служил в бюро", – бормочу я пьяненько, отмахиваясь от бесчисленных насекомых. Только бы не проспать! С утра у моего шефа переговоры с гендиректором здравоохранения. Надо же, забыл в Москве будильник, мудак…
И снился мне сон:
По мрачным ночным улицам тропического города, среди отдаленного грохота автоматных очередей и взрывов гранат ползет, урча мотором, на восьми толстых ребристых колесах огромная бронированная машина
БМП. В открытом верхнем люке стоит, высунувшись по пояс, кубинский лейтенант в круглой кепи с козырьком. Его ладони покоятся на рукоятках крупнокалиберного пулемета, а глаза всматриваются во враждебную темноту. Рядом с ним сидят на броне несколько черных как смоль ангольских солдат в касках и с калашниками с примкнутыми штыками, направленными в зловещую неизвестность.
На борту БМП нарисован красный крест, под ним надпись нерусскими буквами: Zagranspetzmedslujba, а внутри сидят два человека в кубинской военной форме, но с простыми, открытыми рязанскими лицами: водитель и санитар. На бронированном полу раскинулось безжизненное тело издающее запах разложения, который опытный нос санитара уже разложил на запах внешпосылторговской водки "Пшеничная" и совиспановского пива Dorada.
Санитар, озленный тем, что на голове его какая-то чучмекская кепка вместо родной, столь уважаемой фураньки с красным околышком и овальной кокардой с гербом, пинает тело ногой, лезет ему за пазуху, достает выданный ГКЭС документ, разворачивает, читает, называет тело козлом, открывает планшет, достает бланк и пишет: Во Внешторгбанк
СССР. Просим перевести со счета Лесникова О.П. на счет военно-медицинского вытрезвителя гор. Луанды Загранспецмедслужбы
СССР 75 долларов США за предоставленные гр. Лесникову О.П. военно-медицинские услуги по прейскуранту:
Прорыв в поисках тела гр. Лесникова О.П. в зону боевых действий с раскольнической бандитской группировкой УНИТА – 10 долларов
Вывоз тела гр. Лесникова О.П. из под огня противника – 10 долларов
Душ и постель – 5 долларов
Штраф за появление в нетрезвом виде и распитие спиртных напитков в зоне боевых действий с раскольнической бандитской группировкойУНИТА -50 долларов.
Тут я, Танюша, прямо во сне начал переводить доллары в инвалютные рубли, инвалютные рубли в чеки Внешпосылторга, чеки умножать на два и получилась такая обалденная сумма, что мне не хватило воздуха, и я проснулся. Так что не думай, что пожадничал и не прислал тебе весь сон. Ежели, вдруг, доснится, то дошлю обязательно.
ГЛАВА 6
Монреаль, 27 октября 2000
Дорогой Александр Лазаревич. Спасибо за столь теплое письмо и за искренний интерес к моим личным делам. Никто, кроме тебя об этом меня не спрашивает. Да и не пишет почти никто. Вот один из друзей моих, о котором я тебе уже как-то упоминал, переводчик-синхронист,
Володя Дьяконов, ныне очень много по белу свету ездит. Так тот только открытки шлет из всех мест, где побывал с сообщением, что находился именно там. В точности, как я это делал, когда по миру путешествовал за счет советской власти. Я тогда точно также писал отовсюду питерскому никуда не ездившему другану по кличке
"Старикашка", что сейчас живет здесь в Монреале. Но, в отличие от
Володи у меня там был несколько другой и всегда один и тот же текст с совсем небольшими вариациями. Например: Старикашка, в состоянии глубокого алкогольного опьянения возвращался домой и вместо метро по запарке сел в самолет, а вместо Лештукова (Вешняков, Перово) очутился в Алжире, (Париже, Лиссабоне, Луанде, Тбилиси, Ташкенте,
Вильнюсе, Риги, Алма-Ате и тд). Срочно вышли трюндель на опохмелку.
И каждый раз ставил одну и ту же подпись: Сеня Оплошкин. Только
Старикашка и мог её оценить, ибо, в раннем детстве, как и я, был прилежным читателем газеты "Ленинские Искры", печатного органа
Ленинградской городской пионерской организации. Там в конце сороковых годов из номера в номер публиковался некий рисованный сюжет (сейчас бы сказали – комикс) про хороших и плохих мальчиков. А главного плохиша звали Сеня Оплошкин.
Дьяконов же, в отличие от меня, к своим путешествиям относится весьма серьезно. Посему в каждую отправляемую им из дальних стран открытку всегда вкладывает некий метафизический смысл. Но о личных своих делах не рассказывает ничего. Впрочем, как и остальные мои друзья. Единственно, что я про всех знаю, так это то, что дела у них
– файн. Прям, блин, как канадцы-американцы. Те тоже на любой вопрос о том, как дела, отвечают: Файн! И абзац! Больше никаких вопросов и ответов. Хорошо, но если у меня, как у Леонида Ильича в "Городке", вопросов нет, а ответы есть? Мне, например, на вопрос, как дела, всегда хочется поведать всю печаль свою. Причем с максимальным откровением. В смысле, как говаривал один из героев Эренбурга, позвать собеседника в вагон, и там жизнь рассказать. Но не получается. Вагоны здесь дСроги, да и ездят в них крайне редко.
Больше собственным автомобилем, которого у меня нет.
Так что, вся надежда на тебя, Шурик, раз ты мне задал такой вопрос, мол, расскажи поподробней о твоей нынешней личной жизни. Вот я и ловлю тебя на слове, да рассказываю. Представь себе, я нашел хороший приработок к велферу, причем такой, который мне полностью по душе. Постараюсь дать ему определение, используя современные российские термины. Вы там у нас в России, почему-то очень любите называть себя менеджерами. Как-то я прочитал в одной из наших газет, что гардеробщик в Театре Эстрады назвал себя в резюме менеджером по хранению материальных ценностей в сфере шоу-бизнеса. Посему выходит, что я – менеджер в сфере рекламного бизнеса. Менеджер по распространению печатной продукции в жилом фонде Монреаля. Вот уже месяц, как три раза в неделю прихожу в одну пиццерию в центре города и беру там ровно тысячу штук рекламной продукции, где яркими красками на двух языках восторженно описываются все прелести ихней пиццы. Продукция сия по-французски называется "циркуляры", а по-английски – флаерсы. Это последнее слово, если не ошибаюсь, уже прочно вошло в наш великий и могучий. Еще лет семь тому назад нашел я в какой-то московской газете следующее объявление: Стриптиз, секс пары, эротический спектакль. Клуб завода Серп и молот. Шоссе энтузиастов. Станция метро "Площадь Ильича" Вход 100 тысяч рублей.
При наличии флаера 60 тысяч. Помнится, еще в тот момент усомнился: а все ли наши энтузиасты твердо знают, чем отличается флаер от фраера? Ну, а теперь-то, столько лет спустя, никаких сомнений не осталось.
В общем, кладу в здоровенную наплечную сумку тонну флаерсов и отправляюсь в путь. А когда прихожу в назначенный мне квартал, то начинаю опускать их в каждый встреченный на пути почтовый ящик до тех пор, пока не пихну самый последний. Платят же мне за подобное действо по 40 канадских долларов, сиречь, за три дня получается 120, или, если разделим их на 1.5, то получим 80 привычных вам, почти что российских зеленых баксов. Причем, черным налом, что мне, велферщику, исключительно важно.
Кварталы, в которых работаю, находятся в самом историческом центре нижнего города, что сам по себе необычайно красив. Конечно же, не по сравнению с Елисейскими полями или римской улицей Витторио
Венето, а по сравнению с Первым Капотнинским или Пятым
Кирпично-заводским проездами. Но всё равно красив. Вокруг меня кипит красивая дорогая жизнь, а я кручусь в самом ее центре и оттого чувствую свою к ней причастность. Красивые дорогие женщины выходят возле меня из красивых дорогих автомобилей и заходят в красивые дорогие двери, при которых я оставляю по несколько пестрых бумажек и иду дальше. Два дня назад в самом центре этой красивой жизни гундосый нищий протянул мне нечистую ладонь и попросил на французском языке денежку. Я достал ему из висящей на боку сумки кучу флаерсов и по-французски же ответил:
– Мужик, это всё, что я могу тебе дать. Если хочешь – бери. У меня их до хрена (по-французски это звучало: У меня их полные борта).
Нищий широко улыбнулся и заговорщицки мне подмигнул. А в его улыбке и подмигивании я прочитал:
– Извини, старик, я тебя не признал за своего. Я думал, ты из этих, из красивой жизни, что вокруг нас с тобой.
И у меня сразу же, как ножом отрезало, всё ощущение причастности к этой их жизни. Но только на мгновение, за которое я даже расстроиться не успел. То, есть, расстроился, конечно, но только чуть-чуть, на тот миг, который мне понадобился, чтобы сообразить, что у меня с собой есть. Имеется, мол, такая маленькая фляжечка. Так что достал её и принял. А жизнь снова стала этакой цветной, выпуклой, обалденно уютной и абсолютно ко мне причастной.
В общем, это те редкие мысли, что посещают меня во время трудового дня, ибо работа у меня – идеальная. Сиречь, требующая минимум мыслительной энергии, и массу энергии мускульной, трата, которой весьма даже пользительна в моем возрасте.
Вот так и вкалываю я, старина, говоря новорусским языком,
"менеджером в рекламном бизнесе". Впрочем, работа эта не та, от которой слоны дохнут, тем более в моем варианте. Я же – не в бригаде пашу, а один одинешенек, и сам себе командир. Надоест ходить, куплю литровую бутыль пива, ежели на улице тепло, или фляжечку водки, если холодно. Найду уютную скамейку с красивым от неё видом (а красот там, где я пашу, много), замаскирую в одежде пивную бутыль или фляжечку и посасываю их этак культурно из соломки.
И никаких, блин, alcohol in public. В Монреале с уличным пьянством строго, это, ведь, всё же Северная Америка, а не
Париж. Там, помнится, в 1975 году, когда меня с делегацией авиа работников ростовского аэропорта в метро на экскурсию водили, я видел клошара, который стоял посреди толпы в переходе метро в позе горниста и жрал краснуху прямо с горла. И никто внимания не обращал, просто обтекала его толпа, как тумбу с объявлениями. Увы, здесь сразу бы копы (менты) замели за распитие алкоголя в общественном месте. Но при моей хитрожопой системе на меня и тут ни одна живая душа внимания не обращает, как на того парижского бродягу. А я сижу, культурно отдыхаю, наслаждаюсь прекрасным видом Старого Монреаля.
Всем он хорош, вот только больно ножки гудят.
Гудят оттого, что уж слишком много здесь изящных винтовых лестниц, украшающих фасады старинных домов, так, что прямо с улицы можно попасть на второй или третий этаж. Одно только городские архитекторы не предусмотрели. Не просекли они, что почтальонам или флаерщикам великая будет мука через каждые десять метров подниматься на подобную верхотуру. Особенно в шестьдесят лет. А куда денешься?
Вот и приходится, поднимаюсь. Таким образом, за день, по этим лестницам побегав, минимум на сотый этаж взбираюсь, если не выше.
Брожу я так по монреальским лесенкам, вспоминаю своё детство и воспитавшую меня старуху бабу Дусю. Жила в нашей семье старушка такая, домработница Дуся, ибо оба мои родители были целиком в науках. Папаня, геолог, искал с утра до вечера уран для твоей самой могучей в мире советской атомной бомбы, а маманя, биохимик, искала в военно-медицинской академии от такой же бомбы, но только американской, самые могучие в мире советские средства выживания. Вот так и жили они, вроде тебя, по уши в научных исканиях. Уходили на работу в восемь утра, и возвращались в восемь вечера. А меня с сестрой воспитывала бабка Дуся из псковской деревни с четырьмя классами образования.
Папаня мой у себя во Всесоюзном геологическом научно-исследовательском институте ВСЕГЕИ был ещё и членом парткома.
А как таковому ему дали подписку на журнал "Америка". И приходил этот журнал в толстенном непроницаемом конверте, чтобы не дай Бог, простые совейские люди, к парткому отношения не имеющие, не могли бы его открыть и рассмотреть. Мы же, с бабкой Дусей, к парткому отношение имели, а посему вскрывали и рассматривали. Однажды зачаровала ее панорама Нью-Йорка, и стала она подсчитывать этажи в
Эмпайр Стейтс Билдинге. Когда же досчитала до сто первого, сказала мне пророчески:
– Вот, видишь, ты здесь на второй этаж ленишься дрова таскать, а как будешь в Америке, да поносишь там на сто первый, вот и поймешь, почем фунт лиха.