Из письма, отправленного миссис Хилбери золовке миссис Милвейн несколькими днями позже:
"…Как глупо с моей стороны пропустить фамилию в телеграмме. Такая красивая, звучная английская фамилия, к тому же умнейший человек! Он читал буквально все . Я сказала Кэтрин: хочу, чтобы он за ужином сидел по правую руку от меня и был рядом, когда зайдет речь о шекспировских персонажах. Конечно, молодые не будут богаты, зато будут очень, очень счастливы. Как-то поздно вечером я сидела у себя в комнате и думала: как жаль, что ничего прекрасного со мной уже не случится, и вдруг услышала шаги Кэтрин в коридоре и сказала себе: "Может, позвать ее?" – но потом подумала (такие вот безнадежные, унылые мысли обычно приходят в голову, когда в камине догорает огонь и закончился твой день рожденья): "К чему ей знать мои тревоги?" Однако, по здравом размышлении, я все же взяла себя в руки, потому что в следующее мгновение она постучалась, вошла и опустилась на коврик, и, хоть никто из нас ни произнес ни слова, я вдруг почувствовала себя такой счастливой, что невольно воскликнула: "О Кэтрин, как бы я хотела, чтобы, когда ты доживешь до моих лет, у тебя тоже была дочь!" Ты знаешь, как Кэтрин умеет молчать. Она молчала, да так долго, что я по глупости и от волнения испугалась. Чего – сама не знаю. И тогда она поведала мне, что в конце концов решилась. Она написала ему. И ожидала его у нас на следующий день. Поначалу я вовсе не обрадовалась: зачем ей вообще выходить замуж? Но когда она сказала: "Все останется как прежде. Я всегда буду заботиться о вас с папой в первую очередь", – лишь тогда я поняла, какой была эгоистичной, и сказала ей, что она должна отдать ему все, все, все! А сама я с благодарностью удовольствуюсь и второй ролью. Но почему, когда все обернулось так, как только и можно было пожелать, почему ничего не можешь с собой поделать, и плачешь, и чувствуешь себя несчастной старой женщиной, чья жизнь безотрадна, пуста и вот-вот подойдет к концу, ведь годы никого не щадят? Но Кэтрин сказала мне: "Я счастлива. Я очень счастлива". И тогда я подумала, хотя в ту минуту все казалось ужасно нерадостно: Кэтрин говорит, что она счастлива, а у меня теперь есть сын, и значит, все к лучшему и даже еще прекрасней, чем я могла себе представить, ибо, хоть в проповедях об этом и не говорят, я все же верю, что мир создан для того, чтобы человек был в нем счастлив. Она сказала мне, что они поселятся недалеко от нас и будут навещать каждый день – и она будет продолжать Жизнь, а мы сможем ее завершить так, как и мечтали. И в конце-то концов было бы куда ужасней, если б она вовсе не вышла замуж – или, допустим, вышла за кого-то, с кем мы не смогли бы ужиться. Только представь, если бы она влюбилась в женатого?
И хотя никто не бывает достаточно хорош для тех, кого мы так любим, я уверена, он питает к ней самые добрые и искренние чувства, а что выглядит немного нервным и его манерам недостает властности – я думаю, тут все дело в Кэтрин. Вот я написала это и вижу, что конечно же у моей Кэтрин есть все те качества, которых ему так не хватает. Она властная, и нервозности в ней нет; она привыкла приказывать и распоряжаться. И теперь ей пора принести все это в дар тому, кто станет ценить ее, когда нас уже здесь не будет, разве что бесплотные духи, поскольку – и не важно, что скажут люди, – я наверняка буду не раз возвращаться в этот прекрасный мир, где мы были так счастливы и так несчастны и где даже сейчас я вижу себя, протягивающую руки за очередным подарком с великого Волшебного Дерева, ветви которого все еще увешаны, хоть и не так густо, как прежде, чудесными игрушками, а между ветвями виднеется уже не синее небо, но звезды и вершины далеких гор. А дальше – кто знает? И кто мы такие, чтобы давать советы собственным детям? Можно лишь надеяться, что и они увидят ту же картину и будут так же верить, потому что без этого жизнь кажется совсем бессмысленной. Вот этого я и прошу для Кэтрин и ее мужа".
Глава XII
– Дома ли мистер Хилбери или миссис Хилбери? – поинтересовался мистер Денем у горничной в Челси неделю спустя.
– Нет, сэр. Но дома мисс Хилбери, – ответила та.
Из всех возможных ответов именно этого Ральф не ждал, но вдруг со всей ясностью понял, что именно надежда увидеть Кэтрин и привела его в Челси, под предлогом якобы встречи с ее отцом.
Поэтому он для порядка сделал вид, что раздумывает, а затем последовал за прислугой наверх, в гостиную. Как и в первый раз, несколько недель назад, дверь закрылась за ним, словно тысяча дверей, мягко отрезая его от всего внешнего мира. И вновь Ральф ощутил особую атмосферу этой гостиной, наполненной глубокими тенями, пламенем камина, неподвижными светлыми огоньками свеч и бесконечным пространством, которое следовало пересечь, чтобы добраться до круглого стола в центре комнаты, отягощенного хрупким бременем серебряных подносов и фарфоровых чашек. Но сегодня здесь была и сама Кэтрин. Судя по книге в ее руке, она не ждала гостей.
Ральф сказал, что надеялся застать ее отца.
– Отец вышел, – ответила она. – Можете подождать его, думаю, он скоро вернется.
Возможно, это была простая вежливость, но Ральфу показалось, что Кэтрин рада его визиту. Может, ей надоело пить чай и читать в одиночестве; как бы то ни было, она бросила книгу на диван едва ли не с облегчением.
– Один из современных авторов, которых вы презираете? – спросил он, улыбнувшись ее небрежному жесту.
– Да, – ответила она. – Думаю, даже вы бы его презирали.
– Даже я? – повторил он. – Почему даже я?
– Вы сказали, что любите современную литературу. А я говорила, что терпеть ее не могу.
Пожалуй, это было не слишком точным пересказом их беседы среди семейных реликвий, но Ральф был польщен тем, что она этого не забыла.
– Или же я сказала, что ненавижу книги вообще? – продолжила она, перехватив его вопросительный взгляд. – Я уже не помню…
– А вы ненавидите книги вообще?
– Пожалуй, было бы глупо утверждать, что я ненавижу книги вообще, прочтя всего десяток. Но… – Она вдруг остановилась.
– Но?
– Да, я ненавижу книги, – сказала она. – К чему все время твердить о чувствах? Вот чего я понять не могу. Все стихи, все романы – о чувствах.
Она быстро и ловко нарезала пирог, собрала поднос с хлебом и маслом для миссис Хилбери, которая была простужена и не выходила из своей комнаты, и приготовилась отнести его наверх.
Ральф придержал перед ней дверь, а затем замер посреди пустой комнаты, скрестив руки. Глаза его сияли, и он даже не понимал, во сне это происходит с ним или наяву. И на улице, и на крыльце, и на лестнице его преследовала мечта о Кэтрин; лишь на пороге гостиной она исчезла, чтобы не так мучительно было несоответствие Кэтрин воображаемой и Кэтрин реальной. Но уже через пять минут оболочка призрачной мечты заполнилась плотью; взгляд волшебного видения обжигал биением жизни. Оглядевшись вокруг в замешательстве, он обнаружил, что стоит меж ее столиков и стульев; они были тяжелые и настоящие – он для верности потрогал спинку стула, на котором Кэтрин только что сидела, – но при этом оставались нереальными, как во сне. Он весь превратился в зрение и слух, и где-то в глубине сознания, помимо его воли, явилось вдруг радостное понимание того, что действительность по красоте своей превосходит любые, даже самые невероятные, грезы.
Через минуту в комнату вошла Кэтрин. Она шла ему навстречу – еще более прекрасная и необыкновенная, чем в мечтах: потому что реальная Кэтрин могла произносить слова – он словно видел, как они теснятся в ее голове, рвутся наружу в сиянии глаз; и даже самая обычная фраза вспыхивала, озаренная этим бессмертным огнем. Она превосходила все его мечты о ней. Она показалась ему нежной, как пушистая белая совушка, на пальце он заметил кольцо с рубином.
– Мама просила передать, – сказала Кэтрин, – она надеется, что вы уже начали писать поэму. Она говорит, стихи должен писать каждый… Все мои родственники сочиняют стихи, – продолжила она. – Даже неприятно, как подумаешь, – потому что, разумеется, все их вирши ужасны. Но по крайней мере, их не надо учить наизусть…
– Не слишком приятные слова для начинающего поэта, – заметил Ральф.
– Но вы же не поэт? – спросила она, со смешком обернувшись к нему.
– Если б я был им, мне следовало бы вам признаться?
– Да. Потому что, мне кажется, вы говорите правду, – ответила она, глядя ему в глаза, словно надеялась найти подтверждение сказанному.
Ну разве можно не боготворить ее, такую недоступную и такую естественную, подумал Ральф, и как легко поддаться ее плену, не думая о будущих муках!
– Вы поэт? – требовательно повторила она.
Он почувствовал, что в этом вопросе заключалось что-то еще – словно она ждала ответа на вопрос, который не был задан.
– Нет. Я за много лет не написал ни единого стихотворения, – ответил он. – Но все равно я с вами не согласен. Мне кажется, это единственное стоящее занятие.
– Почему вы так считаете? – спросила она нетерпеливо, постукивая ложечкой о край чашки.
– Почему? – Ральф ответил первое, что пришло в голову: – Потому что, мне кажется, поэзия помогает сохранять идеал, который иначе не выживет.
Ее лицо странно изменилось; как будто притушили огонь, озарявший его изнутри. Она взглянула на него насмешливо – и с тем выражением, которое он раньше, не найдя лучшего определения, назвал грустью.
– Не понимаю, зачем вообще нужны идеалы, – сказала она.
– Но у вас же они есть! – горячо ответил он. – Почему это называют идеалами? Звучит глупо. Я имел в виду мечты…
Она слушала его с вниманием и даже заранее приготовилась ответить, как только он договорит. Но после слова "мечты" дверь гостиной распахнулась, да так и осталась открытой. Оба замерли на полуслове.
В прихожей послышался шелест юбок. Затем в дверях показалась их обладательница, почти заполнив дверной проем и загородив собой невысокую и более стройную спутницу.
– Мои тетушки! – недовольно пробормотала Кэтрин.
Прозвучало это довольно мрачно, но не более, подумал Ральф, чем того требовала ситуация. Полная дама была тетушкой Миллисент, вторая – тетушкой Селией – миссис Милвейн, которая взяла на себя труд женить Сирила на его жене. Обе дамы, но в особенности миссис Кошем (она же тетя Миллисент), выглядели румяными, холеными и цветущими, как и подобает лондонским дамам средних лет, наносящим визиты в пять часов пополудни. Они были похожи на портреты Ромни [50] под стеклом – такие же бело-розовые, безмятежные, исполненные цветущей нежности, ну точь-в-точь персики на фоне красной стены, налитые полуденным солнцем. Миссис Кошем была так увешана муфтами, цепочками и накидками, что в черно-коричневом ворохе, заполнившем кресло, невозможно было угадать человеческую фигуру. Миссис Милвейн выглядела много стройнее, но и относительно ее фигуры при ближайшем рассмотрении у Ральфа возникли такие же сомнения. Может ли вообще хоть что-то сказанное им достичь слуха этих нелепых сказочных персонажей? – потому что было нечто нереальное в том, как кивала головой и покачивалась миссис Кошем, словно в ее теле пряталась огромная пружина. Она говорила тонким голосом с воркующими интонациями, растягивала слова и затем резко обрывала их, так что в ее устах английский язык полностью утрачивал свое прямое назначение. Кэтрин, видимо от волнения, как предположил Ральф, непонятно зачем включила все электрические лампы. Но миссис Кошем уже изготовилась (вероятно, тому способствовали ее покачивания) к продолжительной речи – и теперь обращалась исключительно к Ральфу:
– Я сейчас из Уокинга, мистер Пофам. Возможно, вы спросите, почему Уокинг? На что я отвечу, наверное, уже в сотый раз, – из-за закатов. Когда-то мы ездили туда любоваться закатами, но с тех пор четверть века прошло. И где сейчас те закаты? Увы! Теперь не найти ни одного приличного заката ближе южного побережья.
Ее забавные романтические замечания сопровождались плавными жестами длинной белой руки, при каждом движении рассыпавшей вспышки бриллиантов, рубинов и изумрудов. Ральф задумался, на кого она больше похожа: на слона в усыпанной каменьями попоне или же на величественного какаду, балансирующего на жердочке и капризно выпрашивающего кусочек сахара.
– И где сегодня закаты? – повторила она. – Вы любуетесь закатами, мистер Пофам?
– Я живу в Хайгейте, – ответил он.
– Хайгейт? Да, Хайгейт по-своему очаровательное место. Твой дядя Джон там жил, – сообщила она Кэтрин. Затем склонила голову, словно в глубокой задумчивости, но через минуту продолжила: – В Хайгейте очень милые улочки. Помнится, мы с твоей матерью, Кэтрин, гуляли там среди цветущего боярышника. Но где теперь настоящий боярышник? Мистер Пофам, вы помните то прелестное описание у Де Куинси [51] ? Впрочем, я забыла, что ваше поколение, при всей вашей активности и просвещенности, которой я могу лишь восхищаться, – тут она взмахнула белоснежными руками, – вы не читаете Де Куинси. У вас есть этот ваш Беллок [52] , и Честертон, и Бернард Шоу – зачем вам Де Куинси?
– Но я читал Де Куинси, – возразил Ральф. – По крайней мере, больше, чем Беллока или Честертона.
– О, ну конечно! – воскликнула миссис Кошем удивленно и с облегчением. – Значит, вы в своем поколении rara avis [53] . Для меня подлинное наслаждение встретить человека, который читает Де Куинси.
Тут она обернулась к Кэтрин и, заговорщицки прикрывшись ладошкой, очень громким шепотом спросила:
– А твой друг пишет ?
– Мистер Денем, – ответила Кэтрин громко и внятно, – пишет для "Обозрения". Он юрист.
– Ах да, чисто выбритый подбородок, подчеркивающий выразительность линии губ! Я сразу их узнаю, юристов. Они мне как родные. Мистер Денем…
– В прежние времена они часто к нам захаживали, – вставила миссис Милвейн. Ее звонкий, с серебристыми переливами интонаций голос звучал с мелодичностью старинного колокола.
– Вы говорили, что живете в Хайгейте, – продолжила миссис Милвейн. – Скажите, может, вы знаете: дом под названием "Прибежище в бурю" еще существует? Такой обветшалый белый особняк с садом.
Ральф покачал головой, и она вздохнула:
– Ох, нет. Наверное, его уже давно снесли, как и остальные старые дома. А когда-то там были такие милые улочки! Знаешь, именно там твой дядя встретил твою тетю Эмили, – сказала она Кэтрин. – Они вместе возвращались домой по тамошним улочкам.
– "И майский цвет на шляпке женской", – продекламировала миссис Кошем.
– А в следующую субботу у него в петлице были фиалки. Вот так мы и догадались.
Кэтрин засмеялась и посмотрела на Ральфа. Он, похоже, задумался. И что такого глубокомысленного он мог найти в этой давней сплетне? Ей стало даже жаль его немного.
– Вы всегда называли дядю Джона "бедняга Джон". А почему? – спросила она, подкидывая тетушкам тему для дальнейших разговоров, и те охотно за нее ухватились.
– Так его называл отец, сэр Ричард. "Бедняга Джон", или "наш дурачок", – поспешила сообщить миссис Милвейн. – Остальные мальчики были умницы, а он ни разу не смог выдержать экзамена – в результате его отправили в Индию, бедняжку. Тогда это было долгое путешествие. Вам давали комнату, и нужно было самому там прибирать. Правда, потом давали дворянство и пенсию, – добавила она, обращаясь к Ральфу, – но только уже не в Англии.
– Да, – подтвердила миссис Кошем, – это вам не Англия. Тогда мы думали, что быть судьей в Индии – все равно что быть судьей графства у нас. "Ваша честь" – весьма привлекательный титул, но, конечно, не самый блестящий. Как бы то ни было, – вздохнула она, – когда у человека жена и семеро детей, а имя его отца людям уже мало что говорит, – что ж, приходится мириться с тем, что есть.
– Как мне кажется, – произнесла миссис Милвейн доверительно, – Джон достиг бы большего, если б не его жена, твоя тетушка Эмили. Она добрая женщина и, разумеется, преданная, но совершенно не амбициозна, а если жена не питает амбиций в отношении мужа, особенно в судейской среде, то его клиенты очень скоро об этом узнают. В молодости, мистер Денем, мы говорили: хотите узнать, кто из ваших знакомых станет судьей? Тогда взгляните на его избранницу. Так оно было, и, полагаю, так будет всегда. Не думаю, – добавила она, подводя итог своим довольно сумбурным высказываниям, – что мужчина может быть счастлив, если не преуспеет в своей профессии.
Миссис Кошем одобрила эти рассуждения со своей стороны чайного столика – сперва величественным кивком, затем следующим замечанием:
– Да, мужчины устроены иначе, чем женщины. Думаю, Альфред Теннисон в этом был прав, как и во всем остальном. Как бы мне хотелось, чтобы он жил подольше и успел написать "Принца" в продолжение "Принцессы"! Признаюсь, "Принцесса" меня немного утомляет. Нужно, чтобы кто-то показал, каким может быть правильный мужчина. У нас есть Лаура и Беатриче, Антигона и Корделия, но нет мужчины-героя. Что вы об этом думаете, мистер Денем, – как поэт?
– Я не поэт, – ответил Ральф добродушно. – Я просто стряпчий.
– Но вы ведь и сочиняете тоже? – требовательно вопросила миссис Кошем, боясь лишиться бесценной находки – молодого человека, который действительно любит литературу.
– В свободное время, – заверил ее Денем.
– В свободное время! – повторила миссис Кошем. – Разумеется, это доказывает вашу любовь к литературе.
Она прикрыла глаза и представила себе пленительную картину: безработный стряпчий в съемной мансарде пишет бессмертные поэмы при свете огарка. Но романтика, которой овеяны образы великих писателей и их творения, для нее была не пустым звуком. Она всюду носила с собой карманный томик Шекспира и уверенно шествовала по жизни, вооруженная словом поэта. Насколько она вообще видела реального Денема, а не путала его с вымышленным литературным персонажем, судить трудно. Литература властвовала даже над ее воспоминаниями. Вероятно, она сравнивала его с какими-то героями старинных романов, потому что уже через минуту очнулась и произнесла:
– Хм, Пенденнис, Уоррингтон… Нет, я никогда не прощу Лору [54] , – решительно заявила она. – За то, что она все же не вышла за Джорджа. Джордж Элиот [55] сделала практически то же самое: ее Льюис был карликом с лицом жабы и повадками учителя танцев. И чем ей Уоррингтон не угодил: умен, страстен, романтичен и знаменит, а связь та была результатом юношеской глупости. Признаюсь, Артур мне всегда казался слишком фатом; не понимаю, как Лора могла его предпочесть. Однако вы, кажется, говорили, что служите стряпчим, мистер Денем, и я хотела бы задать вам пару вопросов о Шекспире.
Она с некоторым трудом достала потрепанный маленький томик, открыла и помахала им.
– Сейчас говорят, что Шекспир был юристом. Говорят, именно поэтому он так хорошо знал человеческую природу. Превосходный пример для вас, юноша. Изучайте своих клиентов, мистер Денем, и я уверена – однажды этот мир станет лучше. А сейчас далеко ли мы продвинулись, как вы считаете? Стали мы лучше или хуже?
В ответ на призыв описать сущность человечества в нескольких словах Ральф решительно ответил:
– Хуже, миссис Кошем, намного хуже. Боюсь, обычный человек – плут.
– А обычная женщина?
– Обычные женщины мне тоже не нравятся.
– Ах, Господи, я и не сомневаюсь, что так оно и есть! – вздохнула миссис Кошем. – Свифт бы с вами наверняка согласился.
Она глянула на него повнимательнее и решила, что в изгибе его бровей определенно чувствуется сила. Да, ему бесспорно следует посвятить себя сатире, подумала она.