Мэри показалось, что Кэтрин таким образом пытается скрыть волнение, и если так, то это ей удалось идеально. О помолвке больше никто не вспоминал. Можно было подумать, Кэтрин сидит у себя в гостиной – так просто, играючи она справилась с ситуацией, направив беседу в нужное русло. И вскоре Мэри, к своему большому удивлению, уже увлеченно обсуждала с Уильямом картины старых итальянских мастеров, а Кэтрин тем временем разливала чай, разрезала пирог, один кусок положила Уильяму на тарелку и не вмешивалась в разговор более чем это было необходимо. С видом хозяйки она передала Мэри чашку с блюдцем, точно это ее фамильный сервиз. Но все это выглядело до того естественно, что Мэри ничуть не обиделась, напротив, она даже из чувства признательности в какой-то момент положила руку на колено Кэтрин. Может, в этом стремлении контролировать все и вся по-своему выражалось материнское чувство? И если учесть, что Кэтрин вскоре предстоит выйти замуж, мысль о материнских чувствах вызвала у Мэри нежность и отчасти даже благоговение. Кэтрин казалась намного старше и куда более опытней ее.
Тем временем Родни говорил не умолкая. И если внешность его производила скорее отталкивающее впечатление, то обширность его познаний стала для Мэри приятной неожиданностью. Он много всего знал о картинах и, если нужно было, для верности заглядывал в блокноты, которые держал под рукой. Он сравнивал различные экспонаты из разных галерей и отвечал на ее вопросы обстоятельно и со знанием дела, для пущей важности постукивая тростью по каминной решетке. Она была потрясена.
– Твой чай, Уильям, – спокойно произнесла Кэтрин.
Он сделал передышку, послушно глотнул чаю и продолжил разговор.
И тут Мэри догадалась, что Кэтрин, в тени широкополой шляпки, в облаке дыма и ореоле загадочности, на самом деле улыбается, причем совсем не по-матерински.
Она говорила о простых вещах, но ее слова, даже "Твой чай, Уильям", – звучали нежно и осторожно – так ставит лапки персидский кот, пробираясь меж фарфоровых статуэток. Второй раз за этот день Мэри столкнулась с какой-то непостижимой чертой в характере человека, к которому испытывала симпатию. И ей пришло в голову, что если бы она была помолвлена с Кэтрин, то и она тоже вскоре стала бы подтрунивать над ней, как это, по-видимому, делает Уильям. И все же в голосе Кэтрин звучало смирение.
– Интересно, как ты находишь время для изучения всех этих картин и книг? – спросила она.
– Как нахожу время? – Уильяму, заметила Мэри, понравился этот маленький комплимент. – Ну, я даже в поездках не расстаюсь с блокнотом. И первым делом с утра пораньше спрашиваю, как пройти к картинной галерее. Потом, я вижусь с разными людьми, беседую с ними. У меня в конторе есть один человек, он абсолютно все знает о фламандской школе. Я тут рассказывал мисс Датчет о фламандской школе, так вот, многое я узнал от него – Гиббонс его зовут. Тебе обязательно надо с ним познакомиться, мы пригласим его на ланч. А то, что Кэтрин якобы дела нет до искусства, – пояснил он для Мэри, – так это просто поза, мисс Датчет, одна из многих. Вы не знали, что она позерка? Притворяется, что не читала Шекспира. А зачем ей читать Шекспира, если она и есть Шекспир – вернее, Розалинда. – И хихикнул.
Почему-то этот комплимент покоробил Мэри своей пошлой старомодностью. Мэри вся вспыхнула, как будто он произнес слово "женский пол" или "дамочки". Видимо, от волнения Родни продолжал в том же духе:
– Она достаточно знает – достаточно для любых достойных целей. На что вам, женщинам, образование, когда у вас есть другое… я бы даже сказал: все. Оставьте и нам хоть что-нибудь, а, Кэтрин?
– Что тебе оставить? – переспросила Кэтрин, которая, по-видимому, отвлеклась на минуту. – Я думаю, нам пора идти…
– Ах да, леди Феррилби обещала зайти к нам на ужин. Нет, опаздывать не годится, – сказал Родни, поднимаясь. – Вы знакомы с Феррилби, мисс Датчет? Среди их имений Трантемское аббатство, – добавил он, как будто это многое объясняло. – И если Кэтрин сегодня ее очарует, может, они пустят нас пожить там в медовый месяц.
– Согласна, это веская причина. Иначе я бы не выдержала: она такая зануда, – сказала Кэтрин. – По крайней мере, – добавила она, словно оправдываясь за излишнюю резкость, – мне нелегко найти с ней общий язык.
– Потому что ты считаешь, что кто-то другой должен об этом позаботиться. Как-то она молчала весь день, – сказал он, обращаясь к Мэри. – Вы никогда не замечали? Иногда, когда мы остаемся наедине, я засекаю время, – он посмотрел на большие золотые часы и постучал ногтем по стеклу, – между одной ее фразой и следующей. Однажды насчитал десять минут и двадцать секунд, и тогда, верите ли, она сказала "хм".
– Мне правда жаль, – сказала Кэтрин, – я знаю, это вредная привычка, но в конце концов, когда ты дома…
Окончания фразы Мэри не услышала – судя по всему, оно было отсечено хлопаньем входной двери. Но она живо представила, как Уильям на лестнице пытается найти очередной изъян в своей избраннице. Секундой позже дверной звонок снова звякнул – Кэтрин забыла на стуле свою сумочку. Она быстро нашла ее, подхватила, но, помедлив у двери, заговорила уже совсем другим тоном:
– Мне кажется, помолвка плохо сказывается на человеке. – Она потрясла сумочкой, в которой звякнули монеты, как будто сказанное относилось исключительно к ее забывчивости. Однако замечание озадачило Мэри – похоже, за этим стояло что-то еще; как странно переменилось ее поведение, когда Уильям ушел и не мог ее слышать, – и Мэри невольно посмотрела на нее с удивлением, ожидая разъяснений. Но Кэтрин была так сурова, что Мэри, пытавшаяся ей улыбнуться, не смогла изобразить улыбку – получилась лишь вопросительная гримаса.
Когда за ней снова закрылась дверь, Мэри опустилась на пол перед камином, пытаясь теперь, когда тех двоих уже не было рядом и они ее не отвлекали, собрать воедино все свои впечатления. И хоть Мэри и гордилась своей проницательностью, она не могла поручиться, что знает, какие мотивы движут Кэтрин Хилбери. Было что-то такое, отчего та плавно ускользала из пределов досягаемости, не давая ухватить суть, – что-то, но что именно? – что-то, напомнившее Мэри Ральфа. Странно, с ним было такое же ощущение, он тоже сильно ее озадачил. Действительно странно, поскольку не было еще на свете двух столь непохожих людей, подумала она. И все же в обоих чувствовался некий скрытый импульс, некая неведомая сила – нечто такое, чем они дорожили, о чем умалчивали – вот только что?
Глава XV
Деревушка Дишем расположилась среди полей и холмов возле Линкольна, не настолько далеко от побережья, чтобы теплыми летними вечерами или когда зимние шторма швыряют волны на пологий берег, сюда не долетал звучный, бодрящий шум прибоя. Деревенская церковь, и особенно колокольня, выглядит чересчур громоздкой по сравнению с маленькими домишками на короткой улице, собственно и составляющей деревню, так что путешественнику сразу приходит на ум Средневековье, когда еще возможна была подобная набожность. Столь явное почтение к церкви в наши дни большая редкость, из чего вполне можно заключить, что все обитатели деревушки давно исчерпали сроки, отпущенные смертным на этой земле. Примерно так может подумать посторонний человек, и вид местного населения – два-три мужика с мотыгами на засеянном репой поле, ребенок с кувшином да еще молодая женщина, выбивающая у крыльца половик, – не позволит ему разглядеть в деревушке Дишем, какой она предстает перед нами сегодня, ничего, что противоречило бы духу Средневековья. Все ее обитатели, хоть и относительно молодые, выглядят угловатыми и грубыми, как те миниатюрные картинки, которыми монахи украшали прописные буквы своих манускриптов. Их речь покажется ему невнятной, из услышанного он поймет едва ли половину и постарается говорить громко и отчетливо, словно его голосу предстоит пробиться сквозь толщу столетий. Он скорее поймет жителя Парижа или Рима, Берлина или Мадрида, чем этих своих селян-соотечественников, проживающих последние два тысячелетия не далее двух сотен миль от лондонского Сити.
Дом приходского священника находился в полумиле от деревни. Это большое строение, в течение нескольких веков постепенно разраставшееся вокруг огромной кухни, где пол выложен узкой красноватой плиткой, – об этом священник поведает гостям в первый же вечер, взяв медный подсвечник и предупредив, чтобы смотрели под ноги на лестнице, призывая обратить особое внимание на толщину стен, старых балок, идущих по всему потолку, на крутизну ступенек и на чердачные помещения с высокой, как шатер, крышей, под которой вьют гнезда ласточки, а однажды даже жила белая сова. Но ничего особенно красивого и интересного в пристройках, сделанных в разное время разными священниками, не было.
Однако сам дом был окружен садом, которым хозяин весьма гордился. Лужайка перед окнами гостиной представляла собой густой темно-зеленый ковер, не запятнанный ни единым цветком маргаритки, по другую ее сторону две дорожки, обрамленные по краям рабатками из высоких цветов, вели к прелестной зеленой лужайке, по которой преподобный Уиндем Датчет имел обыкновение расхаживать каждое утро в одно и то же время, которое подсказывали ему солнечные часы. Часто его можно было заметить там с книгой в руке, он периодически в нее заглядывал, затем закрывал и произносил конец оды по памяти. Он знал Горация почти наизусть и имел обыкновение связывать очередную прогулку с какими-нибудь определенными одами, которые прилежно повторял, одновременно оглядывая цветник и то и дело останавливаясь, чтобы оборвать засохший или увядший лист или цветок. В дождливые дни, верный своей привычке, в тот же самый час он вставал с кресла и принимался расхаживать по кабинету, останавливаясь, только чтобы поправить какую-нибудь книжку в шкафу или получше расположить на каминной полке два бронзовых распятия, стоявших на пирамидальных подставках из змеевика. Дети его любили, считая его более ученым, чем он был на самом деле, и уважали его привычки. Как человек педантичный, он был наделен в первую очередь такими качествами, как целеустремленность и готовность к самопожертвованию, а вовсе не эрудицией и оригинальностью. Холодными ночами, в дождь и бурю он без лишних слов садился в седло и отправлялся к слабым и больным прихожанам, нуждавшимся в его поддержке, а из-за умения быть пунктуальным в самых скучных делах его часто приглашали в различные комитеты и местные советы; и в данный период жизни (ему минуло шестьдесят восемь лет) его исключительная худоба начинала вызывать сочувственные вздохи у пожилых дам, полагавших, что он слишком изводит себя постоянными разъездами, нет чтобы посидеть в тепле и уюте у камелька. Его старшая дочь Элизабет жила в его доме, вела хозяйство и очень напоминала отца прямотой и чистосердечием, а также педантичностью. Из двоих сыновей один, Эдвард, был агентом по продаже недвижимости, другой, Кристофер, готовился стать юристом. На Рождество, естественно, все они собирались вместе, и в предшествующий месяц приготовления к рождественской неделе занимали довольно много места в умах хозяйки и прислуги, которые с каждым годом имели все больше поводов гордиться обустройством дома по этому случаю. Покойная миссис Датчет оставила полный шкаф превосходного постельного и столового белья, который перешел к Элизабет в девятнадцать лет, после смерти матери, и с тех пор забота о семье легла на плечи старшей дочери. Она разводила симпатичных желтеньких цыплят, немножко рисовала, и несколько розовых кустов в саду были всецело на ее попечении; и за всеми этими заботами – о доме, о цыплятах, о бедных и немощных – ей не оставалось ни одной спокойной минуты. Из всех полезных качеств именно ее "правильность" придавала ей вес в семье. Когда Мэри писала сестре, что пригласила Ральфа Денема погостить у них, она добавила, зная характер Элизабет, что он очень милый, хотя немного странный, и чуть не заморил себя в Лондоне работой. Конечно, Элизабет может подумать, что у них с Ральфом роман, но, разумеется, никто из сестер об этом не станет даже упоминать, разве что какое-нибудь ужасное событие сделает это упоминание неизбежным.
Мэри приехала в Дишем, еще не зная, примет ли Ральф ее приглашение, но за два или три дня до Рождества она получила от него телеграмму: он просил ее снять для него комнату в деревне. Следом пришло и письмо, в котором он писал, что будет рад возможности столоваться у них, но хотел бы поселиться отдельно, поскольку для работы ему необходимы тишина и покой.
Когда доставили письмо, Мэри гуляла по саду с Элизабет – они осматривали розы.
– Какая чушь! – решительно сказала Элизабет, после того как сестра изложила ей этот план. – У нас пять свободных комнат, даже когда мальчики здесь. Кроме того, в деревне он не найдет сейчас жилья. И ему не следует работать, раз он переутомился.
"А может, он просто не хочет нас слишком часто видеть", – подумала Мэри, но вслух согласилась с сестрой. Она была благодарна ей за поддержку в том, чего ей на самом деле очень хотелось. Девушки срезали поздние розы и складывали их, цветок к цветку, в плоскую корзинку.
"Если бы Ральф был сейчас здесь, он бы счел это занятие ужасно скучным", – подумала Мэри, рука дернулась, и роза легла в корзинку чуть наискосок. Тем временем они дошли до конца дорожки, и, пока Элизабет выравнивала некоторые цветы и подвязывала их к шпалерам, Мэри смотрела на отца, который расхаживал, как обычно, заложив одну руку за спину и задумчиво склонив голову. Отчасти чтобы прервать этот размеренный марш, Мэри ступила на травянистую лужайку и тронула отца за плечо.
– Вот вам цветок для бутоньерки, – сказала она, протягивая ему розу.
– Что, милая? – произнес мистер Датчет, взяв у нее цветок и держа его чуть на отлете, поскольку был подслеповат, при этом он даже не замедлил шага.
– Когда прибудет этот твой знакомый? Это розочка Элизабет – надеюсь, ты спросила у нее разрешения… Элизабет очень не любит, когда срывают розы без ее спросу, и она, конечно, права…
Почему-то только сейчас Мэри обратила внимание на его привычку произносить фразы певучей скороговоркой, после чего он впадал в глубокую задумчивость, которую его дети принимали за усиленную мыслительную работу, слишком важную, чтобы ее выразить ее вслух.
– Что? – спросила Мэри, как только бормотание смолкло, возможно впервые в жизни осмелившись нарушить молчание отца.
Отец не ответил. Она прекрасно понимала, что он хочет, чтобы его оставили в покое, но не отступалась, как если бы перед ней был лунатик, которого она считала своим долгом разбудить для его же блага. И, желая разбудить отца, она ничего лучше не придумала, как сказать:
– Какой красивый у нас сад!
– Да-да-да, – пробормотал мистер Датчет и еще ниже опустил голову. И вдруг, когда они дошли до конца тропинки и повернули обратно, он встрепенулся: – Знаешь, все больше людей ездят по железной дороге. Там уже вагонов не хватает. Вчера к четверти первого сорок штук проехало – сам считал. Они отменили поезд на девять ноль три, а вместо него дали на восемь тридцать, деловым людям так удобнее, видите ли. Но ты приехала вчера на обычном поезде, в десять минут четвертого, полагаю?
Она ответила "да" и, казалось, ждала продолжения, но он посмотрел на часы и направился по тропинке к дому, держа розу все так же чуть в стороне. Элизабет между тем удалилась на задний двор, где был птичник, так что Мэри осталась одна, с письмом Ральфа в руке. На душе было неспокойно. Она благополучно забыла о том, что собиралась за это время все хорошенько обдумать, и теперь, когда Ральф вот-вот приедет, ее беспокоило только одно: какое впечатление произведет на него ее семейство. Скорее всего, подумала она, отец станет обсуждать с ним железнодорожное сообщение. Чуткая и проницательная Элизабет постарается почаще оставлять их наедине, под предлогом того, что надо отдать распоряжение служанке. Братья уже пообещали взять его с собой на охоту. Она была рада, что их можно не посвящать в личные обстоятельства Ральфа – она была уверена: мужчины всегда найдут общий язык. Но что он подумает о ней ? Заметит ли, что она не такая, как остальные члены ее семейства? Она придумала план: отведет его в свою гостиную и как бы невзначай заведет разговор об английских поэтах, которые теперь занимали значительное место в ее книжном шкафу. Более того, она даст ему понять – естественно, когда они будут одни, – что она тоже считает свою семью необычной, пусть даже чудно́й, но только не заурядной. Но к этой мысли его еще нужно каким-то образом подвести. Можно обратить его внимание на то, что Эдвард зачитывается комическими историями про Джоррокса [59] , а Кристофер, при том что ему уже двадцать два года, увлеченно собирает бабочек и мотыльков. Может, кое-какие рисунки Элизабет, конечно самые достойные, добавят красок той семейной картине, которую она надеялась ему представить: да, они люди со странностями и, может быть, в чем-то ограниченные, но вовсе не скучные и заурядные. Эдвард, просто чтобы не сидеть без дела, в это время разравнивал катком газон: и стоило ей увидеть его, раскрасневшегося, с блестящими карими глазами, похожего в своем коричневом ворсовом пальто на молодую и норовистую упряжную лошадку, она тотчас устыдилась своих честолюбивых планов. Она любила его таким, как он есть, она любила их всех, и, пока шла рядом с братом, от одного конца лужайки к другому, а потом обратно, ее строгое нравственное чувство прилежно изничтожало тщеславные и романтические мечты, возникавшие при одной мысли о Ральфе. Мэри ведь прекрасно понимала, что, к счастью или к несчастью, она мало чем отличается от остальных членов своей семьи.
На следующий день, сидя в углу вагона третьего класса, Ральф стал осторожно расспрашивать коммивояжера, сидевшего в углу напротив. Речь шла о деревне под названием Лэмпшер, что находилась, насколько он знал, милях в трех от Линкольна. Есть ли там большой дом, поинтересовался он, в котором живет джентльмен по фамилии Отуэй?
Коммивояжер ничего об этом не знал, но на всякий случай несколько раз повторил для себя фамилию Отуэй, к тайному удовольствию Ральфа. Воспользовавшись случаем, тот достал из кармана письмо, чтобы сверить адрес.
– Стогдон-Хаус, Лэмпшер, Линкольн, – прочитал он.
– В Линкольне вам кто-нибудь подскажет дорогу, – сказал коммивояжер, и Ральфу пришлось признаться, что сегодня туда не собирается.
– Сначала мне надо в Дишем, а оттуда я пешком дойду, – сказал он и порадовался, как ловко заставил странствующего торговца поверить в то, во что сам очень хотел бы верить.