Я упоминала о своих поклонниках. Это были в основном девушки - веселые, беззаботные девицы, которые собирались у служебного входа, выпрашивали фотографии и автографы, дарили цветы. Но на каждый десяток или два десятка подобных девиц приходилась одна более напористая, чем другие, или, наоборот, робкая и неловкая; и в них проглядывало нечто… чему я не знала названия, понимала только, что это свойство имеется и придает их интересу ко мне несколько специфический характер. Эти девицы слали письма, родственные их поведению у служебного входа, - неумеренно эмоциональные или полные недомолвок; письма, которые одновременно и притягивали, и отталкивали. "Надеюсь, Вы простите меня, если я скажу, что Вы очень красивая", - писала одна, другая же признавалась: "Мисс Кинг, я Вас люблю!" Еще одна, по имени Ада Кинг, спрашивала, не находимся ли мы в родстве. Она продолжала: "Я так восхищаюсь Вами и мисс Батлер, но Вами - больше. Не могли бы Вы прислать мне фотографию? Как бы мне хотелось держать ее рядом с кроватью…" Фотография, которую я ей послала, была моя любимая: на ней Китти, в оксфордских штанах и шляпе-канотье, стояла, засунув руки в карманы, а я, с сигаретой в пальцах, держала ее под ручку. Я подписала ее: "Аде, от одной "Кинг" - другой"; очень странно было думать, как незнакомая девушка пришпилит фотографию к стене или вставит в рамку и будет любоваться ею, застегивая платье или лежа в постели.
Были и другие просьбы, совсем уже странные. Не пришлю ли я запонку с воротничка, пуговицу, локон? Не могла бы я вечером в четверг - или в пятницу - надеть малиновый галстук - или зеленый галстук - или приколоть к лацкану желтую розу; не сделаю ли я условленный жест, особое па в танце? Тогда отправительница убедится, что письмо мною получено.
- Выбрасывай их вон, - говорила Китти, когда я показывала ей очередное послание. - Они помешанные, эти девицы, их нельзя поощрять.
Но я знала, что они, вопреки ей, не помешанные; они такие же, какой была год назад и я сама, только в них больше смелости и меньше осмотрительности. Это само по себе вселяло волнение, но еще больше завораживала мысль, что девушки вообще на меня глядят, что в любом затененном зале могут находиться одно или два девичьих сердца, бьющихся исключительно для меня, одна или две пары глаз, что блуждают - и притом нескромно - по моему лицу, фигуре, костюму. Знают ли эти девушки, почему они так смотрят? И чего ищут? И прежде всего, когда они следят, как я прогуливаюсь по сцене в брюках и пою о девушках, чьи глаза я заставила плакать и чьи сердца разбила, - что они видят? Видят ли они то же самое свойство, которое и я в них замечаю?
- Лучше бы нет! - воскликнула Китти, когда я поделилась с ней этой идеей.
Она засмеялась, но несколько натянутым смехом. Ей не нравилось разговаривать о таких вещах.
Ей не понравилось также, когда мы однажды в комнате для переодевания встретили двух женщин - комическую певицу и ее костюмершу, - как мне подумалось, похожих на нас. Певица была довольно вульгарной, ее платье в блестках тесно облегало корсет. Прислуживала ей женщина пожилая, в простой коричневой одежде; я видела, как она натягивает на певицу платье, и ни о чем таком не подумала. Но после того как все крючки были плотно застегнуты, она склонилась, легонько сдула с шеи певицы лишнюю пудру, что-то шепнула, и обе засмеялись, тесно сблизив головы… и я поняла, яснее, чем если бы эти слова были выписаны крупными буквами на стене: они любовницы.
От этой мысли меня бросило в краску. Покосившись на Китти, я убедилась, что от ее внимания тоже не ускользнул этот жест; тем не менее глаза ее были опущены, губы плотно сжаты. Минуя нас по пути на сцену, певица мне подмигнула: "Идем ублажать публику", а ее костюмерша снова улыбнулась. Вернувшись и удалив грим, певица подошла к нам с сигаретой и попросила огонька, потом затянулась и оглядела меня.
- Собираетесь после представления на вечеринку у Барбары? - спросила она. Я ответила, что не знаю, кто такая Барбара. Она махнула рукой: - О, Барбара не будет против. Мы с Эллой возьмем вас с собой - вас и вашу подругу.
Она кивнула Китти - как мне показалось, очень любезно.
Однако Китти, которая все это время, наклонив голову, занималась застежкой у себя на юбке, едва подняла глаза и улыбнулась только самым краешком губ.
- Спасибо за приглашение, - отозвалась она, - но мы сегодня заняты. Нас пригласил на ужин наш агент, мистер Блисс.
Я уставилась на нее: ни о каком приглашении я не слышала. Но певица только пожала плечами.
- Жаль. - Она взглянула на меня. - Не хотите ли покинуть вашу подругу с ее агентом и отправиться со мной и Эллой?
- У мисс Кинг дела с мистером Блиссом, - вмешалась Китти, не давая мне ответить; произнесла она это так решительно, что певица фыркнула и направилась к костюмерше, которая с корзинками ее поджидала.
Я проводила их взглядом, они на меня не обернулись. На следующий вечер Китти выбрала крючок для одежды подальше от них, а еще через день они перебрались в другой концертный зал…
Дома, в постели, я сказала, что мне было неловко за нее.
- Зачем ты выдумала, что ждешь Уолтера?
Китти ответила:
- Они мне не нравятся.
- Почему? Они милые. И забавные. Они такие, как мы.
Обнимая ее, я почувствовала, как она напряглась. Вывернувшись из-под моей руки, она подняла голову. В спальне горела свеча, и я увидела, как побелело и вытянулось лицо Китти.
- Нэн! Ничего подобного! У них нет с нами ничего общего. Это розовые.
- Розовые?
Я очень отчетливо помню этот разговор, поскольку прежде никогда не слышала этого слова в его особом значении. Позднее мне казалось удивительным, что было время, когда я его не знала.
Произнеся его, Китти передернула плечами.
- Розовые. Целовать девушек - для них профессия. Мы не такие!
- Да? О, если бы кто-нибудь согласился мне платить, я бы не отказалась от такой профессии - целовать тебя. Думаешь, кто-нибудь раскошелится? Тогда только меня и видели на сцене.
Я попыталась снова привлечь Китти к себе, но она отбросила мою руку.
- Если бы о нас пошли толки - если бы люди решили, будто мы такие, тебе пришлось бы отказаться от сцены, и мне тоже, - проговорила она серьезно.
Но какие же мы? Я по-прежнему не знала. Однако когда я начала настаивать на ответе, она раздраженно огрызнулась.
- Мы никакие! Мы - это просто мы.
- Но если мы - это просто мы, почему нужно это скрывать?
- Потому что никто не видит разницы между нами и подобными женщинами!
Я усмехнулась.
- А разница есть?
Китти продолжала серьезным, раздраженным тоном:
- Я тебе говорила. Но ты не возьмешь в толк. Ты не видишь разницы между правильным и неправильным, хорошим и…
- Я знаю: в том, что мы делаем, нет ничего плохого. Это только говорят, что так поступать плохо.
Она покачала головой.
- Это одно и то же.
Китти откинулась на подушку, закрыла глаза и отвернулась.
Я жалела, что рассердила ее, но одновременно, как ни стыдно признаться, ее огорчение подогрело мою страсть. Я погладила Китти по щеке, придвинулась чуть ближе; моя ладонь нерешительно заскользила вниз - по ее шее, ночной рубашке - к груди и животу. Китти отодвинулась - блуждание моих пальцев замедлилось, но не остановилось; и вскоре, как бы против воли, ее тело согласно обмякло. Ухватив край ее ночной рубашки, я задрала его, проделала то же со своей и мягко накрыла ее бедра своими. Наши формы совпали, как две половинки устричной раковины - между нами не прошло бы и лезвие ножа. "О Китти, ну что же ты нашла в этом неправильного?" Она не ответила, но наконец приблизила свои губы к моим, и, ощутив притяжение поцелуя, я вздохнула и опустилась на нее всей тяжестью.
Меня можно было уподобить Нарциссу, обнимающему озеро, где ему предстоит утонуть.
*
Китти, наверное, была права, когда сказала, что я ее не понимаю. Вечно, вечно повторялось одно и то же: как бы нам ни приходилось прятать свои чувства, таить свои удовольствия, я не могла долго огорчаться из-за любви, приносившей, по признанию самой Китти, столько блаженства. Довольная и счастливая, могла ли я поверить, что близкие мне люди, узнай они правду, за меня бы не порадовались.
Как уже говорилось, я была совсем еще молода. На следующее утро, пока Китти не проснулась, я встала и потихоньку перебралась в нашу гостиную. И сделала то, к чему давно стремилась, но не находила в себе решимости. Взяв ручку и бумагу, я написала моей сестре Элис.
Я не писала домой уже больше месяца. Однажды я уже сообщила родным, что участвую в номере, но постаралась преуменьшить свою роль - из опасения, как бы они не решили, что их дочери не подобает вести такую жизнь. В ответной краткой записке они несмело высказали недоумение, намерение самим съездить в Лондон и убедиться, что у меня все благополучно. Я откликнулась немедленно: пусть выбросят эти мысли из головы, я слишком занята и у нас в комнатах слишком мало места… Короче (вот она, "осторожность", которой Китти от меня требовала!), дала ответ почти что неприветливый. С тех пор мы стали еще реже обмениваться письмами, и о заработанной мною сценической славе домашние не узнали ни слова: я молчала, они не спрашивали.
Нет, в письме к Элис речь шла совсем не о моих выступлениях на эстраде. Я писала о том, что произошло между мною и Китти, - рассказывала, как мы любим друг друга, не как подруги, а как любовницы; Элис должна за меня радоваться, ведь я достигла счастья, о каком и не мечтала.
Письмо было длинное, но слова так и текли из-под пера; закончив его, я ощутила необыкновенное облегчение. Перечитывать его я не стала, а положила в конверт и побежала к почтовому ящику. Когда я вернулась, Китти еще не думала просыпаться; о письме я не упоминала.
Я не рассказывала Китти и об ответе Элис. Пришел он через несколько дней, мы с Китти как раз сидели за завтраком. Я носила письмо в кармане нераспечатанным, пока не улучила минутку, когда рядом никого не было. Как я сразу заметила, составлено оно было толково и четко; поскольку Элис не отличалась хорошим слогом, можно было предположить, что последнему варианту предшествовало несколько забракованных.
Кроме того, в отличие от моего письма оно было очень кратким - настолько кратким, что, вовсе этого не желая, я до сих пор помню его наизусть.
"Дорогая Нэнси" - было сказано в начале.
"Твое письмо хоть и испугало меня, но не очень удивило. Чего-то в этом роде я ожидала с самого дня твоего отъезда. Когда я его впервые прочитала, мне захотелось то ли заплакать, то ли отшвырнуть его подальше. Под конец я его сожгла. Надеюсь, у тебя хватит ума поступить так же с моим письмом.
Ты хочешь, чтобы я за тебя порадовалась. Ты знаешь, Нэнс, я всей душой желаю тебе счастья - больше, чем самой себе. Но знай также: пока ты дружишь с этой женщиной таким неправильным и диковинным образом, я за тебя радоваться не стану. То, что ты мне рассказала, мне не нравится и не понравится никогда. Ты воображаешь, будто счастлива, но на самом деле ты запуталась, и виновата в этом твоя так называемая подруга.
Больше всего мне бы хотелось, чтобы ты никогда с ней не встретилась и не уехала, а жила бы в своем родном Уитстейбле, рядом с теми, кто тебя любит так, как подобает приличным людям.
Позволь в заключение напомнить тебе о том, что тебе, надеюсь, и так понятно. Папа, мама и Дейви ничего о твоих делах не знают и от меня не услышат ни слова - скорее я помру со стыда. Не вздумай ничего им говорить, если не хочешь довершить то, что начала в день твоего отъезда, - то есть разбить им сердце полностью и навсегда.
И прошу, не навязывай мне больше свои постыдные секреты. Подумай лучше о себе, о той дорожке, на которую ты свернула, и спроси себя, правильно ли ты поступаешь.
Элис".
Должно быть, Элис сдержала свое слово и ничего не открыла родителям - их письма ко мне оставались взвешенными, чуть недовольными, но по-прежнему ласковыми. Но теперь они доставляли мне еще меньше удовольствия - в голове постоянно вертелась мысль: "Что бы они написали, если б знали правду? Забыли бы все ласковые слова?" От этого я писала им все реже и короче.
Что касается Элис, после того краткого и горького послания она вовсе перестала мне писать.
Глава 6
В тот год дни и месяцы пролетали стремительно: никогда прежде мы не были так загружены работой. Всю весну и лето мы продолжали совершенствовать наш коронный номер - песню о соверенах и подмигивании, а еще новые песни, новые интермедии, которые приходилось разучивать и шлифовать, знакомство с новыми оркестрами, новые театры, костюмы. Костюмов у нас накопилось такое множество, что мы уже с ними не справлялись и наняли девушку на мою прежнюю должность - приводить их в порядок и помогать нам одеваться перед выступлением.
Мы сделались богаты - по крайней мере, я считала себя богачкой. В зале "Звездный", в Бермондси, Китти начинала с двух фунтов в неделю, но меньшая доля этой суммы, полагавшаяся мне как костюмеру, вполне меня удовлетворяла. Нынче мои доходы выросли в десять, двадцать, тридцать раз, и этим дело не ограничивалось. Эти суммы казались мне невообразимыми; может, это было глупо, но я предпочитала о них не думать, оставляя денежные заботы на откуп Уолтеру. Он, ввиду наших успехов, нашел для прочих артистов других агентов, а сам стал заниматься исключительно нами. Уолтер устраивал для нас контракты, рекламу, хранил наши деньги; он платил Китти, а она, как прежде, выдавала мне ту малость наличности, за которой я к ней обращалась.
Теперь, когда мы так тесно сблизились с Китти, наши отношения с Уолтером сделались сдержанными. Мы виделись с ним так же часто, как раньше, ездили кататься, проводили долгие часы за пианино миссис Денди (сам инструмент уступил место другому, дороже). Уолтер сохранил и свое добродушие, и манеру дурачиться, но слегка отодвинулся в тень: в лучах чар Китти грелась теперь я. Может, мне это всего лишь казалось, но я его жалела, хотя ничем не могла помочь, и только гадала, о чем он думает. О том, что мы с Китти любовницы, он, как я была уверена, не подозревал: в присутствии посторонних мы держались отчужденно.
В тот год мы сделались богаты, но не настолько, чтобы особенно капризничать, выбирая залы для выступлений. Весь сентябрь мы пели в "Трокадеро" - шикарном театре, одном из тех, которые нам показывал Уолтер больше года назад, при нашем первом заезде в Уэст-Энд, когда мы предавались мечтаниям. Однако, покинув "Трок", мы переместились в "Диконз мюзик-холл" в Излингтоне. Это было совсем другое заведение: маленькое, старое, куда тянулась публика с улиц и из дворов Клеркенуэлла - соответственно, довольно грубая.
Мы обычно ничего не имели против шумной толпы: очень уж тяжело было работать для чопорной публики Уэст-Энда, где леди были чересчур тонко воспитаны и нарядно одеты, чтобы аплодировать или топать, и подобающую дань артистам, в виде свистков и выкриков, отдавали только пьяные щеголи с променада. Прежде нам не случалось работать в "Диконзе", но мы выступали неделю неподалеку, в "Сэм Коллинзе". "Сэм Коллинз" заполняла публика простая и веселая - работяги, женщины с детьми на руках; такую я любила больше всего, потому что совсем недавно сама к ней принадлежала.
Диконзовская толпа была приметно беднее, чем собиравшаяся на Излингтон-Грин, но не менее доброжелательна - пожалуй, даже более; веселостью, отзывчивостью и увлеченностью первая превосходила вторую. Первая неделя там прошла хорошо - в зале благодаря нам был аншлаг. Неприятности произошли субботним вечером на второй неделе - в конце сентября, в один из тех вечеров, когда преобладают серо-коричневые краски и контуры улиц и зданий как бы слегка подрагивают в тумане.
В подобные вечера дороги всегда бывают забиты, а тогда как раз движение между Уиндмилл и Излингтоном почти остановилось из-за дорожной аварии. Перевернулся фургон, дюжина мальчишек поспешили сесть на голову лошади, чтобы не дать ей подняться на ноги; наш собственный экипаж простоял полчаса или более. Намного опоздав в "Диконз", мы застали там такую же неразбериху, как недавно на улице. Публике пришлось ждать, и она теряла терпение. Одного беднягу-артиста выслали на сцену петь комическую песенку, чтобы занять слушателей, но его начали немилосердно ошикивать; под конец, когда тот стал изображать танец в сабо, на сцену выскочили два буяна, сорвали с него обувь и закинули на галерку. Когда прибыли мы, запыхавшиеся и взбудораженные, но готовые петь, в зале стоял сплошной гвалт: крики, вопли, гогот. Двое буянов держали комического певца за лодыжки, раскачивая его над пламенем софитов и стараясь поджечь ему волосы. В них вцепились дирижер и двое рабочих сцены, чтобы утянуть их за кулисы. Поблизости стоял, ошарашенный, еще один рабочий, из носа у него текла кровь.
С нами был Уолтер - мы собирались поужинать вместе после концерта. Он с испугом воззрился на сцену.
- Бог мой, - выдохнул он. - Вам нельзя выступать, пока публика так настроена.
Тем временем к нам подбежал директор.
- То есть как нельзя? - ужаснулся он. - Они должны выйти, иначе народ взбунтуется. Как раз оттого, что они не вышли вовремя - вы уж простите, леди, - заварушка и началась.
Директор вытер взмокший лоб. Похоже было, однако, что потасовка на сцене идет к завершению. Бросив взгляд на меня, Китти кивнула.
- Он прав, - сказала она Уолтеру. И бросила директору: - Пусть объявляют наш номер.
Директор спрятал в карман платок и проворно, пока она не передумала, поспешил прочь; Уолтер, однако, глядел мрачно.
- Вы уверены? - спросил он нас обеих.