– А в том, что вы все в своем кишечнике уже передержали старое говно, и оно вам мешает достичь цели. Это говно имеет свое плохое предначертание, оно вам мешает всем. Это не относится к вегетарианцам, я обращаюсь к тем, кто есть мясо. Баранина, говядина, курятина – они имеют свою кровавую ауру, слезу и карму. Надо очистить его от себя, высвободиться. Это ваше говно имеет негативную ауру, так что бегом в туалет срать! Марш срать! Всем! А потом пойдем искать полотно.
Слова Теодора оказались пророческими, после туалета на бывших арестантов никто уже не обратил внимания.
– Вот видите! Все хорошо! После отхода в уборную все улучшается.
Хотя надо знать, что когда в тебе сидит дерьмо, не торопись его высрать. Не торопись! Оно может быть и удачным дерьмом, поможет тебе в твоих начинаниях. Ну а если твои дела не идут, если они застряли, то бегом срать! Бегом! Ясно? Очень хорошо.
Они вместе с Теодором вышли из старого сарая, спустились по крутой тропе вниз, к речке.
Петр посматривал на план, начерченный на мятой бумаге. Они направлялись к тому самому роднику.
Они все вместе стояли у родника, рассматривая полотно. Это был восторг!
…
Едет поезд маршрутом Баку – Тбилиси. Стучат колеса: та так та так, та так, та так.
В купе СВ сидели напротив друг друга двое женщин. Одна высокая, красивая, с благородным личиком, по имени Рота. Одета была в черный костюм, на голове черный ободок с золотистыми инкрустациями. Рота посматривала в окно, и не отводила глаза оттуда минут пять.
Напротив нее сидела маленького роста женщина лет 35. Смуглая, губастая, чуть хрипловатая, с грубым гортанным говором, похожа на арабку. Смотря на нее, казалось, будто ее влагалище тоже хрипит.
Выпучив глаза, удивленно ела глазами свою собеседницу.
Она вообще по своей сути была скромной, напуганной и вечно настороженной. Говорила мало, часто молчала, искренно считая, что ей не нужен дар слова и дар речи, так как молчание – золото. Звали ее
Хира.
Но в данную минуту Хира была поражена своей собеседницей.
Окна задернуты занавеской в синюю полоску, на ней был рисунок, радио хрипло ноет. Был бы тут Айвазовский, он запечатлел бы эту картину.
Хира глотнув слюну, заговорила.
– Рота, а ты не боишься кары Аллаха? Ты ведь якобы религиозная, а сама чудовище. Деньги святые, якобы для церквей и мечетей, ты тратишь в ресторанах.
– А чего мне бояться? Чего? Адских мучений? В природе нет ничего постоянного, Хира. Запомни: и адским мученьям и райским наслажденьям приходит конец. Нет понятия покоя. Все движется, все меняется, посему понятие постоянно райского покоя или адского мученья – глупость. Происходит вечный круговорот, в мире царит вечная динамика. Это абсолютная объективность. Только идиоты надеяться, что они будут в раю гулять на зеленой лужайке, внизу журчит ручей, сверху светит солнце, де, и так будет всегда. Это абсолютная тупость!
Неужели надо быть таким глупым, чтоб не понимать, что все в жизни меняется, то есть: рождается, зреет, растет, совершенствуется, стареет, умирает. И опять все заново.
Это как обычный день, обычное время суток: сначала утро, потом полдень, далее день, солнце в зените, потом вечер, сумерки, закат, ночь и заново утро. Это элементарная и твердо установленная истина.
Это надо увидеть.
После этих слов Рота развернула на столе сверток из фольги, жестом пригласив к столу Хиру.
– Давай Хира, отведаем этого.
– А что это? – подав вперед грудь и вытаращив глаза, хлопала зрачками в содержимое. – Ах…что это, Рота?
– Это сушеные, маринованные мужские яйца. Половые конечно.
Скушай, оригинальная вещь, – Рота положила в рот прозрачные кругленькие шарики. Что – то хрустнуло у нее во рту, она запила
Спрайтом. – Оффф…Вкусно, кушай, милая.
– Нет, Рота, не хочется. Ты лучше продолжай, рассказывай, – Хира с ужасом смотрела на Роту.
За окном была видна лужайка, пастух растубашив рот, глядел на поезд, овечки кушали травку, и тоже смотрели на поезд. Та так та так, та так, та так – едет поезд.
– Оух…моя лапочка Хира, – вновь заела Рота сушеной штукенцией.
– Вот смотри, Хира, вчера эта наволочка была чистой, накрахмаленной, а теперь она пожелтела, она уже не такая как вчера.
Короче говоря, все меняется, этот мир бесконечен, тут нет конца.
Это объективно так. Вот, пожалуйста, я царапаю стенку, на – на, вот, это чтоб оставить память. Стена в купе стала другой, с царапинкой.
Все движется. Даже камень у дороги меняет цвет и температуру.
Дунет ветер, и камень прохладный, от солнца камень греется. И так далее. Тем более слова про рай и ад – полнейшая ерунда! Понятия про райские наслаждения и адские мученья – гадкая тирания, деспотия, чуждая законам галактики и космологии.
Эти слова – следствие невежества одних и сознательного обмана других.
Это обычная несостоятельность, суеверие, пустая и безжизненная абстракция.
Я была в Риме в прошлом году. Там у собора святого Павла, мраморные лики богов, они менялись постоянно. Утром они глядят по другому, а вечером у них горят глаза. Зимой вообще меняют окраску.
Нет в природе покоя и отдыха.
Моя вера в Аллаха тысячу раз колеблется то вправо, то влево, то мчится вперед на всех парах, то делает стоянку на мгновенье, чтоб заново свой путь продолжить.
Недавно я видела сон. Мы собираем черешню в саду, кругом светло, все течет, вода в речке бежит, вдали в мелководье женщины моют ковры.
Вдруг один мужик, грязный такой, черный, замызганный, подходит с тачкой, убирает мусор с берега. Я услышала голос сбоку: кто – то шепчет мне, а кто, не знаю.
'Ты знаешь кто это?' – говорит мне голос.
'Нет. А кто это?' – спрашиваю я.
'Это пророк Иисус'.
Я чуть не проснулась, но сон продолжался.
'А почему он в таком виде?' – спрашиваю я.
'Да надоело ему в раю. Ему тоже хочется чего – то нового'. А вот птица, видишь?'
Я подняла глаза кверху, увидела белого красивого аиста, он клевал инжир.
'Это знаешь кто?' – спросил голос, указывая на аиста.
'Нет'.
'Это Гитлер. Ему уже надоел ад'.
И все, я проснулась. Я не поняла, кто это мне говорил, но сон я запомнила. Вот так вот. Все в жизни приедается, ничто в природе не застывает, любой процесс бесконечен.
Все течет, все движется, все зарождается и все уничтожается. Все вещи находятся в движении, неподвижности быть не может.
Все меняется, образуя новые формы, а появление этих новых форм и исчезновение старых – это не творчество Аллаха, а результат естественно – исторического развития.
Фотон превращается в электрон, после чего рождается материя из чистой энергии, и таким образом зарождается чистое движение.
Никогда и нигде не бывает абсолютно покоя и равновесия.
Скажем, стол, или телевизор покоятся по отношению к Земле, но они движутся вместе с Землей вокруг ее оси, вокруг солнца.
Но в тоже время в столе, в телевизоре происходит внутри молекулярное движение.
Пустые бредни о вечном покое в раю или вечном адском мучении являются относительными, ибо ПОСТОЯННОГО ничего нет.
Бог – это безличное начало, и оно находится не за пределами природы, а слитно с ней. Бог растворен в Природе, так как Бог и
Природа – это почти синонимы.
Надо закопать все предвзятые и привычные понятия о Боге и установить достоверную истину. А истина должна быть агрессивной, она должна претендовать на власть. Истина подтверждается не практикой и опытом – хотя и ими тоже иногда – а ясностью и отчетливостью наших понятий.
После этих слов Рота достала большую розовую клизму, поставила на стол. Клизма напоминала мужской половой орган.
Хира искоса поглядела на Роту. Купейный вагон продолжал свое движение. Та так та так – та так та так.
– Рота…ты как себя чувствуешь?…
– Нормально. А что?
– Ты на что намекаешь вообще?
– В смысле?
– На что ты намекаешь этим? – указала на клизму.
– Я совсем не намекаю!
– Так я тебе и поверила! Такая женщина остается с беззащитной девушкой наедине и ни на что не намекает!?
– Да у меня и в мыслях ничего не было!
– Правильно, мыслей не надо, если все делается инстинктивно!
– Что все?
– Ты меня изнасилуешь!?
– Ты ненормальная?
– Первый раз слышу, чтобы перед тем как изнасиловать, проверяли интеллектуальный коэффициент!
– Не собираюсь я тебя насиловать! Сейчас буду спать!
– Значит, ты будешь спать, а я должна всю ночь нервничать?
– Почему?
– Потому что у меня предчувствие!
– Оно обманывает!
– Предчувствие меня еще ни разу не обмануло!
– А сейчас оно бессовестно лжет!
– Вот предчувствие говорит, что ты ко мне будешь приставать!
– Я отвяжусь!
– Мазохистка какая-то!
– Я не мазохистка! Я интеллектуальная женщина!
– Попроси, чтобы проводник перевел тебя в другое купе!
– Проводника нет на месте!
– Наверное, он тоже кого-то насилует! Целый вагон насильников!
Хоть выпрыгивай в окно!
– Ну, хорошо, что мне сделать, чтобы ты успокоилась?
– Изнасилуй меня, чтобы я дальше ехала спокойно!
…
Теодор усевшись верхом на осетрине, несся по ночной Москве. Ночь звездная, полумесяц блестел ярко. Он пролетал над домом Президента
России. было поздно, полночь. Он повернул голову осетрины вниз, шлепнул ее по острому горбу, и они тихонько влетели в спальню четы
Путиных. Теодор поудобнее расселся в кресле перед двуспальней кроватью.
Он расставил локти к бокам, стал приглядываться в кровать. Его естественно никто не видел.
Роскошное трюмо, рядом кресло – качалка. На стене висит картина
Айвазовского.
И прямо перед Теодором супружеская чета Путиных занималась сексом.
Президент России поставив Людмилу раком, входил в нее с размаху.
Иногда покусывал ей беленькую спинку, хватал ее за волосы, и пихал в нее свою погремуху.
Она слабо постанывала, а он продолжал свои движения взад вперед.
Теодор слышит диалог чего – то с чем – то. Эти сигналы поступали с постели, из интимных мест супругов. Эти звуки шли конкретно оттуда, из влагалища Людмилы, где ковырялся Путинский фаллос.
– Как я устала от тебя, ты так тверд.
– Это еще что? Вот когда кончу, я твердею больше.
– Ой что ты, что ты? Не пугай меня! Потише, нежно, что ты прям!
– Терпи, терпи, родимая.
– Я хочу окунуться в твой нектар. Когда ты выплюнешь его?
– Осталось мало, жди и верь.
– Но мне же больно, матка рядом.
– А мне что делать? Принимай товар. Уже готовлюсь.
– Но где же он, не вижу.
– Не отвлекай, я весь напряг.
– Ты в венах весь, и конусообразный.
– А ты влажна как лес после дождя.
– Не смей так глубоко входить, до матки ты не доплюнешь никак.
Будь разнообразней, стенки трогай.
– Лови товар, болтай поменьше.
– Да, да, уже плюешься, гад и сволочь.
– Ну все. У -у-у-у.
Неожиданно Путин задрожал, уперся на ее плечи, и глухо прорычав, кончил.
Через пять секунд он лег на спину, супруги оба лежа на спине, глядели в потолок.
Они разумеется, не знали, не ведали, что в спальне прямо сбоку сидит Теодор. Они его не видели.
Теодор направил прибор в их сторону, и стал явственно слышать, о чем думают про себя Владимир Путин и его жена Людмила.
Он думает: оф…хорошо кончил.
Она думает: ну как так можно, он стареет.
Он думает: а завтра мне встречаться с Лукашенко. Какого хрена я о нем щас вспомнил?
Она думает: что бы такое сделать? Побезобразничать хочется.
Он думает: кажись, ништяк я ее трахнул. Хотя ощущения уже не те, при оргазме особенно. Нет уж, надо найти себе любовницу. Хотя бы
Шарапову эту. Или Курникову. Нет, она шалава. Лучше Шарапова. А еще лучше попробовать с мужиком. Разве нет? А хули? Раз – не пидораз!
Кого бы выбрать а?
Она думает: принесут ли мне утром духи 'Сакэ'? Уй блин, как пукнуть хочется.
Он думает: а дочка Каримова вообще то ничего, нет? Вот бы я ей зафиндючил в попу! Жаль, что я правитель. Но ничего, вот решим вопрос с Грузией, а потом уж можно отдыхать.
Она думает: нашелся бы один мужик с размером сантиметров тридцать пять. Вот радость то была бы! Я ему член отрезала бы, пихнула бы себе сюда, и жила бы с ним всю жизнь. А то этот Добби со своей пипеткой забодал меня.
Он думает: скоро отдых, отпуск мой…Куда бы полететь отдыхать?
Мда…уже спать хочется…
Она думает: пойду попью сочку.
Людмила Путина развернувшись, присела на краешек кровати, накинула на себя розовый халатик, сказав Путину 'Я щас, попью сочку, приду', вышла из спальни.
…
Рота сидела на пуфике в большой светлой комнате, напротив нее стоял молодой парень, лет 26. Он был в самом ущербном виде, с недельной щетиной, чуть наклонившись вперед, смотрел на Роту, как пес на хозяйку. Он был высокий, худой, на кожу светлый, но волосы черные, кучерявые. Звали его Феликс.
В руках у него были алые розы. Красивые, в дорогой упаковке, в плетеной корзиночке. Он робко передал ей цветы, она холодно сказав
'мерси', отложила их на маленький столик сбоку. Затем вновь стала разглядывать его. Феликс отводил от нее глаза.
Такое ощущение, будто он чего – то или кого – то ждал, глаза напуганные, часто осматривался, резко оборачивался, будто его окликнули.
Рота сидела с полным правом, курила сигарету через мундштук, иногда поглядывала искоса на Феликса, иногда на дым, который выпускала изо рта.
Потом набрала в рот воздух, как бы готовясь к прыжку, изрекла.
– Феликс, а если я сейчас разденусь до гола, отдамся вам, и что?
Что после этого то? Опять вы меня не поимеете?
– …М-мм..Дорогая Рота. Я больной, поэтому я не могу быть с женщиной. Мне стыдно, да (краснея), но это так. Так, так, – он выпустил пар, тяжело выдохнул.
– Странный вы молодой человек…
– …Я знаю это, знаю (перебивая), но я никак не могу собраться с мыслыми: то я занят, то они.
– Лаура! – крикнула в коридор Рота.
Появилась молодая девушка лет 25 – 26. Небольшого роста, пухлая как пирожок, пышка, светлая, с турецкой челкой.
– Лаура, обед готов? – спросила Рота. Лаура кивнула. – Накорми пожалуйста нашего гостя Феликса. Он с дороги, голоден, принеси что нибудь выпить. Живо!
– Будет сделано, ханум, – Лаура выбежала прочь.
– Присядьте Феликс, – она знаком указала Феликсу на кресло.
Феликс уселся за стол. Он жутко покраснел, стараясь не глядеть на
Роту, она же пристально рассматривала его.
'Парень как парень, но что – то в нем не то'.
Через пять минут Лаура занесла в саласке в гостиную обед, помогала ей ее младшая сестра Алина.
Сестры – служанки разложили на круглом столе баварский салат, пражский шницель, гречку с шампиньонами и жаренным луком, картофельное пюре с клюквой, минеральную воду, зеленый чай, и фирменное пиво 'Тинькофф'.
– Готово, ханум, – обратилась Лаура к Роте.
– Спасибо Лаурочка. Все, отдыхайте. Кстати, идите домой, у вас, кажется завтра мероприятие. Готовится надо, – улыбнувшись, крикнула вдогонку служанкам. Дверь закрылась, Рота перевела взгляд на
Феликса. Тот иногда поглядывал на горячую еду, потом тут же оборачивался к окну, как бы боясь показаться голодным.
– Не стесняйтесь, Феликс, кушайте, кушайте, – она пригласила его отведать обед, и сама присела к столу. Заткнула салфетку в горло, и начала есть гречку. Феликс взял вилку, начал пробовать салат.
Некоторое время молча ели.
Потом Рота откинулась на спинку кресла, закурила.
– Феликс, скажите, вы любите скачки?
– …В смысле играть?
– Да нееет. В смысле скакать. Скакали ли вы на коне?
– Н-нет, не приходилось. Ну может, в детстве, в деревне у дедушки. У меня дедушка был боевой мужик, у него была своя конюшня, сабля, ружье. Во мужик был! – гаркнул Феликс, и тут же оробел под насмешливым взглядом Роты.
– А отец у вас кем был? – выпустила дымок.
– О-о! Отец мой был репрессирован. Он был революционер. Три жены у него было. Три! Это официально. Я от третьей жены. Во мужчины были раньше, не то что сейчас, – Феликс разошелся, не замечая своего голоса. – А мой дядя, дядя Славик, в Австрии был профессором
Университета, заведовал кафедрой. И это в Австрии, это вам не
Советский Союз…
– …А ну подойди сюда. Подойди, не бойся, – перебив его, поманила к себе пальчиком.
– Я? – он опешил и сразу побледнел.
– Ну не я же. Кроме тебя тут никого. Иди, иди.
Он робко сделал два шага к ней.
– Ближе! – она так скомандовала, что тот приблизился вплотную, и встал перед ней на уровне ее красивого личика. Рота запустила руку ему в промежность, ухватила его простату, стала сжимать ее больно.
– Ай…уй…- стал кричать Феликс.
– Терпи, парень, терпи, ты болен, а я тебя лечу, – она продолжала свои движения, пальцами рук больно массируя ему меж ног. Она достала оттуда черный пучок, с размером в яблоко, внезапно пучок превратился в черного воробушка, упорхнув, улетел прочь.
Феликс с испугу поперся назад. Рота, окончив процедуру, встряхнула руки, откинулась на спинку кресла, Феликс еще на три шага отошел от нее назад, к столу.
– Ты свободен, Феликс, через два дня уже сможешь переспать со своей невестой. Кстати, а она красива. Рота держала в руках большую фотографию, на ней красивая девушка, высокая блондинка, писанная красавица. Алые губки, крупные глаза, тонкие ресницы. Рота внимательно рассматривала ее.
– Мдя…Блондинка может комплексовать из-за своего интеллекта, если у нее маленькая грудь…
Феликс съежился, сделал шаг к Роте.
– Ну, что еще? – она подняла глаза на Феликса.
– Рота, дорогая, она мне уже не верит, считая меня импотентом.
Неизлечимым импотентом. Она знает про мою болезнь, и я уже избегаю с ней постельной близости. Поговорите с ней пожалуйста, Рота, – он скрестил руки перед собой как в мольбе.
– А что я ей скажу? Что мне сказать? – глаза ее стучали.
– Похвалите меня, скажите, что я здоровый человек, – он ужасно покраснел.
– А она ведь спросит, откуда я это знаю? А, я поняла. Мне надо сказать, что ты сейчас меня трахнул, да? Я правильно поняла тебя, мой милый? – она улыбалась, стреляла глазами окончательно смутившегося Феликса. Рота с минуту подумала, поглядела в большое окно.
– Феликс, скажи честно, ты ее бил когда нибудь? – пристально посмотрела на него.
– …Н-да…Это было пол года назад. Я ее ударил в лицо, по ее щеке пошла кровь. Но вообще – то кровь ей идет.