Мысль, которая тревожила его, казалась дикой, абсурдной, потому что ни в какую логическую схему не укладывалась, но эта мысль не отвязывалась: в той цепи - Обезьян - Таты - Тавлинский - дед оказывался лишним. Понятны убийства Татищевых-старших и их отпрыска, которые были заказчиками убийства Звонарева-старшего. Но остальное-то, то есть дед и вся история с Оливией, непосредственного отношения к убийству не имело. Может, он переоценил Виктора? Дед усложнял комбинацию, превращая ее в какую-то шахматно-философскую партию. Звонарев-младший ни разу не обмолвился о том, что Таты сговорились с дедом ради освобождения Оливии. Более того, подумал Байрон, этот ход старика Тавлинского был для них неожиданностью. Недаром же они так лютовали, узнав, что их любимый Тата в благодарность за услуги Оливии завещал ей солидный кусок своего пакета акций. А только это и было целью деда. Только ради этого он и использовал Оливию. И, если судить по характеру отношений Татищевых-младших и Тавлинского-старшего, вряд ли они были готовы за чашкой чая обсуждать варианты ликвидации Миши Звонарева. Конечно, дед мог шепнуть своему старинному приятелю Тате, что Оливия связана, а уж тот и сам сделал бы выводы, то есть приказал бы детям решить проблему. Но так ли уж она была связана, чтобы еженедельно не уделять ночь-другую старому Тате? Кто бы мог ей помешать? Ведь оставалась же она - и довольно часто - ночевать у Тавлинских, боясь вспышек Мишиного буйства. Значит, и дед мог не считать эту формальную связь Оливии с Мишей серьезным препятствием. Во всяком случае, не настолько серьезным, чтобы "заказывать" человека. Как-то не вязался образ деда-"заказчика" с тем, который составил для себя Байрон. Он, конечно, типичная жаба новейшего русского национал-капитализма, но и человек из другой эпохи. Да вдобавок за ним была сила - власть, милиция и все такое. Он обманывал, блудил, унижал, вилял, но, что бы он ни вытворял, все это не выходило за рамки образа человека, с молоком впитавшего сталинскую этику - пусть искореженную - службиста, дисциплинированного и внешне законопослушного. Он был интриган в самом широком смысле слова. Интриган, а не убийца. Он убивал хитро составленными договорами, душил кредитами и векселями. Вот почему его так измучил Домзак. Точнее, та октябрьская ночь сорок первого года. Не будь той ночи, он бы внукам разве что анекдоты о проделках зеков рассказывал, да и то - вряд ли. Служба как служба. И вдруг в одну ночь служба становится кошмаром наяву, который, преображаясь, преследует его десятилетиями. Байрон не мог поклясться, что дед во всем этом деле с Мишей Звонаревым чист, яко агнец, но у него угасла уверенность в собственной правоте, которая поддерживала его в разговоре с Виктором Звонаревым. А он признался в смерти Тавлинского-старшего и перепилил себе горло ножовкой...
Байрон застонал.
Рывком сел на кровати, налил из кувшина самогонки и выпил.
Перепилил горло ножовкой.
Значит, деда убил не Виктор.
Он схватил мобильник, набрал номер.
- Аршавир, привет!
- Наконец-то! Мы уж с Артемом заждались, командир. Как дела?
- Свободен и могу уезжать. Просто нужно покончить кой с какими формальностями. Наследство, то да се... Слушай, ты же специалист. Объясни мне, что такое угольные брикеты в руках плохого человека. Много угольных брикетов.
- Марг.*
- Понятно. А детали?
Он уже спал, когда в комнату вошла Оливия. Она была в черном платье, туфлях на высоких каблуках и со шприцем в руках.
- А! Ты уже баиньки! - Она откинула край одеяла. - Но голенький значит, ждал сестру милосердную. Погоди-ка...
Положив шприц на тумбочку, она стала раздеваться, швыряя вещи куда попало.
От нее пахло вином и духами.
- Сейчас, миленький, сейчас... - Разнагишавшись, сделала укол и бросила шприц в корзину для мусора. - Когда я к тебе шла, за мной Дианка шпионила. А я ей - язык показала!
Она рассмеялась.
Байрон облегченно вздохнул: лекарство начинало действовать.
Оливия залезла под одеяло с другой стороны, погладила его теплой ладонью по животу. Поцеловала в плечо.
- Как хорошо от тебя лошадью пахнет!
- Можно мне выпить? - Байрон опустил ноги на пол, налил полстакана Нилиного зелья и с наслаждением выцедил. - Приятно, черт возьми, когда ветер за окном вот так шумит. Еще бы кошку под руку...
- Мур-р, - изобразила кошку Оливия. - Только под руку?
Дверь бесшумно распахнулась. В дверном проеме стояла босая Диана с включенным фонариком, свет которого ослепил Байрона.
- Как там Герцог? - Он прикрыл лицо рукой и отклонился, пытаясь разглядеть то, что Диана держала в другой руке.
- Сдох.
- Опять она!
Оливия привстала и тотчас повалилась набок, сраженная пулей.
Диана ойкнула и присела.
- Байрон, я не хотела... я к тебе... а она...
- Закрой дверь! - приказал он.
Прыгая на одной ноге, он обогнул кровать, склонился над женщиной.
- В висок. Наповал.
- Я просто хотела напугать, честное слово... Что же делать-то, Господи?
Держась за спинку кровати, он подковылял к ней, взял пистолет.
- Иди к себе, оденься и жди меня. Я мигом.
Она встала. Только сейчас Байрон разглядел, что на ней были черные трусики и лифчик, а на руках - черные перчатки.
- Оденься и жди. Тебя никто не видел?
- Нет.
- Да иди же! На рукоятке мои отпечатки останутся.
- Но я...
- Марш отсюда!
Спустя несколько минут он без стука вошел в комнату Дианы. Она уже была в джинсах и свитере, завязывала шнурки на ботинках. Черные перчатки. Он порыскал взглядом по комнате. Нету.
- Пошли.
Быстро шагая, они спустились черной лестницей во двор. Байрон открыл ворота.
- Отвезешь меня к мосту и сразу же - сразу же! - вернешься домой. Если спросят, где была... Да заводи ж ты машину! Скажешь: Байрон просил отвезти в ночной клуб...
- Здесь только казино Татино.
- Значит, в казино. Ну вперед! Береги чужую жизнь - спасешь свою.
- Это к чему?
- Просто подумалось.
Миновав мост, она развернула машину.
- И запомни: ты ничего не слышала. Спала, когда я к тебе пришел и попросил отвезти в казино. Был пьян и все такое. В мою комнату не заходила. Это не так уж трудно запомнить. Да и сыграть - тоже. Ты это сможешь. Прощай.
- Байрон!
- Я знаю: ты не хотела. Именно поэтому и надела перчатки. Ладно, все. Моя беда, а может, и вина в том, что я из поколения людей, не умеющих любить. Я лишний. Вот и все.
И он шагнул в темноту, на тропинку, ведущую к проселочной дороге вдоль реки.
Уже через несколько минут он поймал вдруг себя на том, что насвистывает какой-то бодренький мотивчик. "Утомленное солнце" в исполнении чечеточника. Впрочем, чечеточники не поют.
Он старался держаться края дороги. Карман оттягивала бутылка. Электрический фонарик он нес в руках. Придорожные кусты хлестали по брюкам и куртке, и вскоре он почувствовал, что правая брючина намокла и отяжелела.
Думалось о Диане. Вот уж что выросло, то и выросло в доме Тавлинских. С одной стороны, математическая девушка с хваткой не по возрасту, довольно циничная и равнодушная, может быть, и мстительная, как мать говорила. А с другой - милый карандашик, свой, тавлинский... Так неужели это циничное создание так влюбилось в него, что, увидев входившую в его комнату Оливию, схватилось за пистолет, передернуло затвор (в кино, что ли, видела?) и неглиже заявилась сводить счеты? Целилась-то в него. Скорее всего в него. И выстрелила. Случайно? Намеренно? Если случайно, Бог ей судья. А если намеренно и намеренно не в него, а в Оливию, - значит, дед назначил ей такое содержание, что можно наплевать на добрые отношения с Тавлинскими и все такое. Но стоила ли Оливия смерти? Ну подкалывали друг дружку, подшпиливали при случае... Или каждую шпильку девчонка воспринимала как личное оскорбление вселенских масштабов и копила, копила, чтобы при случае пальнуть в обидчицу? По опыту Байрон знал, что некоторые даже умышленные убийства являются на поверку случайными. То есть Диана хотела насладиться ужасом, грохотом выстрела, видом поверженного врага, Оливии или Байрона все равно, - а потом уйти к себе, потому что за этим в голливудских фильмах значится "The end". А она же из поколения, которому недостаточно даже лопуха на базаровской могиле, потому что Базаров и вести должен был себя иначе, и всем врагам-обидчикам фитиля вставить, и уж только после этого - так и быть, раз Тургенев этого захотел - умереть, да и то не случайно, от какой-то болезни, а, например, в бою, в схватке...
Байрон чертыхнулся, оступившись и чуть не упав в кусты.
"И ведь сыграет свою роль, которую я ей предписал, без сучка и задоринки: ничего не слыхала, ничего не знаю. А потом уедет в Москву и устроится всем на зависть, - думал он. - И никакой груз не обременит ее совесть. Потому что совесть - не всегда память. Разошлись они. И в этом мы с нею - брат и сестра".
За рекой в домах гасли огни.
Ветер вдоль реки дул ровно и сильно. Минут через десять-пятнадцать, уже подходя к домзаковскому мосту, он был почти трезв.
Быстро пробегавшие по небу облака то и дело скрывали луну, и пустынный двор Домзака то вдруг выступал из темноты во всем своем зловещем убожестве брошенные бочки и ящики, ломаная мебель и какое-то тряпье, - то словно погасал, лишь башня церкви да ломаная линия крепостной стены четко рисовались на фоне темного неба.
Пахло бензином, перебивавшим дух затхлости и заброса, давно свойственный этому месту. Звонарев не обманул: расставил бочки под галереями. Но это пустая затея: сколько ж потребуется времени и сил, чтобы при помощи жестяного ведерка облить бензином этакую махину. Вся надежда была на веревочку, заклеенную кусочком жевательной резинки. И Байрон молил бога, чтобы инициирующий заряд, спрятанный в груде угольных брикетов, был повесомее. Хотя бы грамм двести. А еще лучше - четыреста.
Перепилил горло ножовкой.
Байрон с усилием освободил дверные створки от проволоки. Из темной глубины храма пахнуло теплом. Присев на корточки, включил фонарик. Какой-то сор, занесенный сюда ветром сквозь щели. Щепки, конфетные обертки, скомканный крафт-мешок. Он медленно провел световым лучом по внутренней стороне арки, потом - по другой. Ничего. Это была бы самая развеселая шутка, которую мог бы устроить в своей недолгой жизни Виктор Звонарев... Вот. Полуметровой длины шнур у самых ног. Кончик залеплен резинкой, которая слабо пахла земляникой.
Байрон с облегчением выдохнул. Опустился на корточки, открутил пробку и глотнул виски. Закурил.
Что ж, он оказался хреновым следователем. Он ошибся. Теперь он был твердо уверен в том, что Виктор Звонарев не убивал Андрея Григорьевича Тавлинского. Но его уже больше и не интересовало имя настоящего убийцы. Нас всех подстерегает случай. Бедная Оливия. Бедная дурочка Диана в своих черных перчаточках. Бедная Нила. Мать. Дядя Ваня. Вся его семья. Ему жаль их. И даже того бедолагу священника - отца Михаила, отправившегося искать правды на Руси, - и его ему было жаль. Артем и Аршавир - они все-таки сами по себе. Прощайте, братья. Он должен выполнить задачу - и только. Недаром же столько лет он носил погоны, которые, как выразился однажды его тесть-генерал, снимают только с живой шкурой.
Никогда кончается.
Он снова выпил, закрутил пробку и спрятал бутылку в карман. Прикурил сигарету от окурка. Аккуратно отодрал кусочек резинки от срезанного по всем правилам - наискосок - бикфордова шнура. Затянулся, прижег кончиком сигареты начинку шнура. Шнур вспыхнул с шипением.
Теперь оставалось ждать.
Он вышел на середину двора, напряженно ожидая взрыва, но взрыва все не было. Не пожалел, значит, Виктор шнура.
И в это мгновение земля под ногами дрогнула.
Он обернулся.
Каменные стены собора распирало, как бутон, готовый распасться и явить взгляду цветок, и цветок явился - стены с грохотом развалились, воздух вспыхнул, столб пламени ударил в небо.
Байрона швырнуло на землю и накрыло листом фанеры.
Огненный смерч бешено метался по Домзаку, все горело и рушилось.
Задержать дыхание, насколько возможно. По максимуму. Иначе сгорят легкие.
Перед глазами поплыли круги, и он потерял сознание.
Он очнулся от боли. Вся левая сторона тела, голова, ноги были обожжены. Дышать было трудно. Воздух был мутен, пахло гарью.
С трудом отбросив обгоревший кусок фанеры, он попробовал перевернуться на правый бок - и снова потерял сознание.
- Байрон, сынок, ты живой, нет? - послышался голос дяди Вани. - Ну и чудес ты тут начудесил! Сколько ж это пороха надо, чтоб такую махину развалить. Дышать можешь? Давай хоть куртку снимем... больно? Ну, не буду, не буду! Приварилась, видать, куртка к живому мясу. Да и штаны тоже. Тебе в больницу надо. Сейчас, сейчас... Ты потерпи, я тебя на фанерку положу - и волоком, волоком, а там у меня лодочка. Я ж рыбачил тут неподалеку, и вдруг - такой букет! Небо в алмазах! Сесть хочешь? Погоди-ка.
Он куда-то отлучился, и, пока его не было, Байрон с трудом извлек из кармана бутылку. Дядя Ваня вернулся со светлым суконным одеялом, набросил его на плечи племянника.
- Выпить хочешь? Это святое, святое, я сейчас... - Поднес к губам Байрона бутылку, тот глотнул, переждал, еще глотнул. - Это по-мужски, молодец. Заодно и я приложусь, не возражаешь? Хорошая самогонка! Забирает!
- Дядя Ваня, - наконец выдавил из себя Байрон, - все не то и не так. Хотел точку поставить, а вышло - юродство какое-то. Глупость и мальчишество. Все равно ведь остался и Домзак, и память о нем. Да еще посмеются... Понимаешь?
- Понимаю. Подвиг - он всего человека требует, так на это только юродивые и способны. Вроде нас, которым на смех и осмеяние - наплевать. Хихикнул. - Мы юроди Христа ради...
- Беса ради...
- Кто их сейчас разберет, где бес, а где Христос? Отец Михаил вон так и не разобрал. Потому и ушел по Руси бродить. А кончит психушкой, помяни мое слово: правду свою он только в психбольнице и отыщет. Но ты, сынок, ошибаешься: все то и все так. А ошибок кто не делает? Одни дураки да еще некоторые... Ты только глянь на нашего Кирцера - смех! Витьку Звонарева в убийстве папаши обвинили! А зачем Витьке мой папаша? Он ведь - мой папаша. Кровь от крови и плоть от плоти. Я же когда рассказывал, как согласился взять на себя Гришину вину, ни капельки не лгал: так все и было. И суд, и тюрьма... А в тюрьме я устроил сам для себя кружок драматического искусства. Каждый день как бы выпивал лишнюю рюмку, в голове мутилось, а тут еще таблетки, которыми меня пичкали, помогали, вот оно в голове и мутилось взаправду, и брал я ту девушку за руку, тащил со смехом наверх, даже не подозревая, что там произойдет. Это самое трудное в искусстве актера, я понял: знать все наперед, а изображать так, словно ты последний недотепа в зале, ничего не знаешь. Долго у меня это не получалось, пока я не научился смотреть на себя со стороны. И вот с помутненной головой тащил я эту девушку наверх, хватал на руки - тут главное - ни на миг не останавливаться, чтоб с настроения не сбиться, - и бросал на постель, а она, бесстыжая, хохочет, шелковой ножкой машет и пальчиком так, пальчиком, а в голове у меня тьма, но тьма такая странная, что вот вроде бы и темно, а я все вижу: как я стягиваю с нее чулочки, хватаю руками за шею и наваливаюсь на нее, наваливаюсь, как в адскую бездну лечу... Годами репетировал я эту сцену, сынок, пока не отшлифовал ее во всех подробностях, пока не стал - Гришей. Ну как бы Гришей. Ты не пугайся: никакого раздвоения личности у меня не было и в помине. Просто стоило мне вспомнить ту кокетливую шелковую ножку с пальчиком - и я входил в раж! Давай еще выпьем, а?
Глотнул, помог Байрону осилить глоток. Байрон замотал головой, передернулся, словно по коже наждачкой деранули. Он по-прежнему плохо различал предметы вокруг, и лицо дяди Вани то растекалось жидким блином, то скукоживалось в кулачок.
- Хватит... - прошептал он. - Хватит слов-то...
- Слов-то? А если словами, то никакому врачу или следователю уже было не докопаться до той тьмы, в которой Ивана не отличить от брата его Гриши. Впрочем, к тому времени на меня давно наплевали, только и делали, что уколы кололи да таблетками кормили. И как же я обрадовался приезду Майи! Знаешь, она вся такая нежная была, светлая, светящаяся... Вся моя жизнь перевернулась. Стал я думать о возвращении. Как я играл это мое возвращение! Мы отдохнем, думал я. Мы еще услышим ангелов, мы увидим, как все зло земное, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир, и наша жизнь станет тихою, нежною, сладкою, как ласка... - Он глотнул из бутылки. - До чего же грубый писатель Чехов! Я вот после тюряги Теннесси Уильямса прочел - и ахнул: как тонко, изящно, страстно и страшно! А еще Юджин О'Нил... грубоват, но силища какая! А Чехов - просто грубиян, Байрон. Он тебя самыми глупыми словами мучит, да как мучит, садист, он и писал-то, наверное, каким-нибудь огрызком карандаша на оберточной бумаге... Воистину русский писатель, другого мы и не заслужили.
Закурил.
Байрона от запаха табака замутило. Он уже не понимал, кто это рядом с ним говорит, говорит без умолку, да и все равно: пусть себе балаболит смысл он улавливал как-то кусками, приходилось напрягаться, чтобы связать эти куски во что-то более или менее целое, но с каждым разом сил на это требовалось все больше, да и давалось это с болью. Боль. Только боль, заливающая все тело. Боль в форме тела. Да вдобавок озноб и слабость.