Он ушел, а она, как и несколько дней назад после истории с управляющим, испытала потребность принять душ. Ей пришлось терпеть до дома, где она почти весь вечер провела на своей постели. Слава Богу, теперь у нее был дом, где она могла побыть наедине с собой, где она, в последнее время все чаще и чаще, стала задавать себе вопросы. Зачем она живет? Для чего вся эта суета с раздвиганием ног? Неужели только для того, чтобы удовлетворять свои потребности в хлебе насущном и тепле? Но она в своем самообразовании не продвинулась настолько далеко, чтобы знать ответы на эти вопросы. В конечном счете, она перестала изводить себя, решив, что должна жить так, как живется. Она готова отдаться на волю этого потока. Может быть, со временем он и прибьет ее к какому-нибудь берегу, где ответы найдутся сами по себе.
Мастера звали Ричард. Он больше не предъявлял на нее никаких прав, хотя, конечно, она понимала, что место, которое получила с его помощью, стоит значительно больше тех двух долларов, на которые она смогла предоставить свои услуги. Впрочем, может быть, ее услуги стоили и того меньше – ведь соитие действо двустороннее, тогда как она по большому счету участия в нем не принимала. Ее роль вполне могла быть исполнена какой-нибудь куклой, изготовленной из подходящего материала и копирующей особенности женского тела.
Новая ее работа была немногим лучше прежней. Не прошло и двух недель, как она поняла, это. Видимо, все дело было в ее природе, которая сформировалась раз и навсегда еще задолго до того, как впервые ощутила она это оставившее ее теперь беспокойство в лоне. Она была человеком земли и вся эта городская жизнь с ее машинами, заводами и толпами людей вызывала ее внутренний и неосознанный протест. А ткацкая фабрика, на которую она приходила вот уже два месяца, стала для нее воплощением и концентрацией всех зол бездушного города. Она понимала, что долго здесь не протянет. Но если она уйдет, то перед ней снова замаячит перспектива голода. И эта мысль заставляла ее держаться из последних сил. Помог ей случай в лице того же Ричарда, который, в общем-то, оказался неплохим парнем.
– Эмили, – сказал он ей как-то. – Эта работа не для тебя. Я вижу, как ты мучаешься. Знаешь что? Тут моя знакомая устроилась недавно в одно любопытное учреждение. Короче, женская тюрьма штата принимает девушек. У них еще есть несколько вакансий. Попробуй, чем черт не шутит. А то ведь смотреть на тебя жалко.
Эмили всегда шла на поводу у обстоятельств – так она уехала в Нью-Йорк, так она устроилась на эту фабрику, так она отправилась по адресу, данному ей Ричардом, в ближайший пригород, где, выйдя из автобуса, сразу же увидела огромную серую громаду тюрьмы, окруженную высоченным забором, увитым колючей проволокой. Преодолевая страх, она направилась к массивным воротам, вошла внутрь. Ее проводили к начальнику, который попросил ее заполнить анкету. Потом она ответила на несколько вопросов. Это даже были не вопросы, а что-то вроде беседы.
Ей снова повезло. Когда она приехала туда через неделю, ей сказали, что ее берут и со следующего понедельника она может выходить на работу. Первый месяц она будет знакомиться с инструкциями и распорядком, а со второго приступит непосредственно к исполнению обязанностей надзирательницы по этажу.
Дело, конечно, было не только в везении. Просто начальник тюрьмы счел, что она идеально подходит для этой работы: физически развитая, сильная и, главное, психологически устойчивая. Ни один вопрос, даже самый, казалось бы, неделикатный и неожиданный, не смог выбить ее из колеи. Она оставалась невозмутимой, она не бледнела и не краснела, когда другие претендентки начинали смущаться и путаться. У нее не было вредных привычек. И она, судя по всему, прекрасно обучалась. Ее начальству еще предстояло узнать, что, раз запомнив что-то, она никогда не забывала выученное и неизменно следовала выработанным стереотипам поведения.
Если она идеально подходила для этой работы, то и работа отвечала ее природе. Или, по меньшей мере, отвечала в значительно большей степени, чем работа на ткацкой фабрике. Здесь ее материалом были живые люди, которых необходимо было заставить подчиняться так, как она заставляла подчиняться две дюжины родительских овец. К тому же люди, с которыми ей здесь приходилось иметь дело, в своих правах были сведены почти до уровня тех же самых овец, что значительно облегчало ее работу. Правда, иногда она сталкивалась с неожиданностями, но со временем научилась успешно справляться с ними, как в свое время справлялась с непослушной овцой, которая вдруг решала отбиться от стада.
На работу в тюрьму ее приняли осенью в тот год, когда в президенты выбирали генерала Айка, может быть именно поэтому она так хорошо запомнила, что было это в конце 1951 года. Она тогда и подумать не могла, что не только определила характер своего существования на многие годы вперед, не только выбрала себе профессию, но еще и среду обитания. Она и не предполагала, что пройдет время и эта среда обитания сыграет с ней шутку, которая в корне изменит ее жизнь.
Но пока она ничего этого не знала и только начинала осваивать азы своей новой профессии, казалось бы, не требовавшей от нее каких-то особых способностей. Но так мог считать лишь дилетант, которому профессия тюремного надзирателя представляется лишь набором инструкций по наилучшему и безопасному управлению человеческим стадом. Так бы оно и было, если бы это стадо не состояло из отдельных индивидов, которые вопреки инструкциям наделены каждый своим характером, своей мерой ненависти к человечеству, своим интеллектом. А это уже требовало от надзирателя (или, точнее, хорошего надзирателя, каким и оказалась Эмили) понимания человеческой психологии. Эмили совершенно неожиданно для себя самой обнаружила в себе это качество.
В длинном коридоре, отданном через два месяца стажировки в ее полное распоряжение, было сорок камер – по двадцать с каждой стороны. Камеры были рассчитаны на двух заключенных, хотя иногда одна койка пустовала. Заключенные, которых Эмили должна была знать в лицо и по имени, принадлежали к самым разным мирам. Здесь сидели и злобные старухи (по крайней мере, такими они казались ей) лет пятидесяти, и совсем юные создания. Здесь были женщины из богатых семей, а была и перекатная голь, не имеющая ни дома, ни семьи. Здесь были проститутки (попадавшие сюда, впрочем, совсем не за отправление своей профессии) и добропорядочные матери семейств, мошенницы и карманницы… и ко всем был нужен свой подход. Эмили обнаружила удивительное понимание человеческой натуры и со временем со всеми (а точнее, почти со всеми) научилась находить общий язык.
Тюрьма была старой, построили ее еще при президенте Рузвельте, но не том, при котором выиграли войну, а при его предшественнике, который и умер-то задолго до ее рождения. У пятиэтажного здания тюрьмы были толстые двухфутовые стены, длинные гулкие коридоры и забранные сеткой лестничные клетки. Делая обход своих владений после отбоя, она, как то и предписывала инструкция, приникала к дверным глазкам, дабы убедиться, что ее подопечные не нарушают распорядка. Инструкции обходили молчанием вопрос, обо всех ли отмеченных ею нарушениях должна она докладывать начальству, и, будучи вообще-то человеком педантичным, Эмили пользовалась этим в воспитательных целях: она могла проявить мягкость или жесткость в зависимости от того, насколько искренним было раскаяние нарушительницы, или насколько ей самой казалось необходимым наказание.
Через год она уже приходила на службу, как домой, потому что знала все до тонкостей и пользовалась доверием начальства. Жалованья, которое ей платили, вполне хватало, и через два года она уже стала подумывать о покупке собственной квартирки поблизости от работы – она уже в первый месяц нашла себе жилье поблизости от тюрьмы, которое снимала почти за сотню в месяц, но в ней вдруг проснулась инстинкт собственницы, и ей захотелось иметь свой дом. Она осуществила этот план по завершении третьего года работы. И хотя ей пришлось взять ссуду в банке и платить немалые проценты за двухкомнатную квартирку, она была счастлива, как может быть счастлива одинокая женщина, которой, впрочем, не нужен никто.
У нее была ее работа, ее квартира, ее жизнь – она купила телевизор, ходила в кино и читала книги. Сестры Бронте давали пищу для ее ума. Она до дыр зачитала "Джейн Эйр", рыдая над злоключениями главной героини и радуясь счастливому финалу. "Грозовой перевал" стал ее дежурной книгой, к которой она обращалась не меньше двух раз в год. Она отдавала предпочтение женской прозе, и узнав, что Жорж Санд – не истинное имя автора, приобрела "Консуэло", и "Графиню Рудольштадт", и "Маркиза Де Вильмер". Странное дело – она столько лет не чувствовала (и не желала чувствовать) себя женщиной, а вот судьбы этих чужестранок, столь не похожих на нее ни происхождением, ни манерами, ни характером, так трогали ее.
Годы шли. Иногда она с горечью вспоминала о своем потерянном ребенке. Чем дальше во времени становился ее родной Уиллоуби, тем больнее отзывалось в ней та история. Будь у нее ребенок, ей, наверное, было бы труднее жить, но жизнь ее обрела бы совершенно иной смысл. Впрочем, она гнала от себя эти мысли.
Она не заметила, как годы, нанизываясь на годы, съели почти целое десятилетие, и очнулась только, когда вдруг поняла, что второй срок президентства старины Айка подходит к концу, и на экранах телевизоров все чаще мелькает обаятельная улыбка нового претендента. Но если она пришла работать в тюрьму, когда генерал Айк только выиграл борьбу за главное кресло в стране, а теперь, отсидев два срока, уходил на покой, то это значит, что прошло целых восемь лет с той поры, как она приехала сюда и начала новую жизнь. Да, новую жизнь она тогда начала, но теперь, пытаясь вспомнить, что же происходило с ней в эти восемь лет, не могла припомнить ничего, кроме унылого однообразия тюремных коридоров, скрипучей кушетки в комнате управляющего и той подстилки на складе, где она заплатила Ричарду вперед за возможность работать на складе. Да и сцены этих двух мимолетных совокуплений запечатлелись в ее памяти не сладострастными взлетами, а отвратительным набором каких-то тошнотворных движений, в которых пассивно участвовала и она, принимая нелепые уродливые позы.
Неужели это все? – спрашивала она себя. Неужели все, что ей осталось, это тюремные коридоры да эти воспоминания? Ей двадцать восемь. Скоро тридцать. А потом она станет совсем старухой. Она не могла понять, что же произошло с ней такого, что сделало ее другой, не похожей на всех женщин, которые и в той уродливой позе (она теперь не могла вспоминать об этом без содрогания) получали то, что им было нужно, и наслаждались жизнью. А ведь она, несмотря на то, что с ней случилось, оставалась женщиной и не только потому, что у нее продолжались все физиологические отправления, свойственные женщинам. Ее женская сущность, уснувшая было, по прошествии восьми с лишним лет со времени ее отъезда из родительского дома проснулась и настойчиво потребовала того, что обычно требует женская сущность.
Как-то ночью, неожиданно проснувшись, словно от какого-то толчка, она почувствовала то прежнее томление. Она лежала в сумерках своей комнатки с открытыми глазами и не могла уснуть. Она вспомнила Тома, который сделал ее женщиной. Как бы ни были грубы и мимолетны эти свидания, но именно с ним почувствовала она всю сладость того, что могло бы быть гораздо слаще, окажись на месте Тома кто-то другой, пусть даже не менее эгоистичный, но обладавший хоть какой-то фантазией. Но сейчас, когда боль обиды улеглась, она грезила своим Томом, хотя, конечно, появись он здесь, не пустила бы его на порог. Нет, даже не Томом грезила она, а теми сладострастными мгновениями, которые были связаны с ним. Неужели ей больше никогда не воспроизвести тех ощущений? Неужели неудачи с двумя искателями сладострастия должны поставить крест на ее будущем? Нет, она не хотела с этим соглашаться. Она будет бороться за себя.
Начала она с того, что купила себе модную одежду, сходила в парикмахерскую, а в парфюмерном магазине приобрела красивую коробочку со всевозможной косметикой. С косметикой у нее поначалу возникали трудности, но она быстро училась и через несколько недель уже довольно умело пользовалась всеми эти кисточками, тенями, помадами. Правда, на работу она ходила в том виде, что и прежде. Но и там стали замечать, что она преобразилась.
Ждать ей пришлось не очень долго (впрочем, ей эти несколько месяцев ожидания показались не менее мучительными, чем те ее первые несколько дней в Нью-Йорке, когда у нее не было ни работы, ни крыши над головой), потому что она все еще оставалась привлекательной женщиной. Она не хотела вешаться на шею первому встречному – а такие возможности у нее были, потому что стоило ей отправиться в город, как мужчины бросали на нее откровенные взгляды, и, пожелай она, любой из них дал бы ей то, о чем, кажется, снова томилась она.
Но в те несколько месяцев между принятым ею решением и его реализацией, она, отправляясь спать, не могла отказывать своему лону и удовлетворяла его проснувшиеся желания. Пальцы быстро вспомнили прежние навыки, и ее тело после нескольких минут манипуляций начинало сотрясать пружины матраса какими-то истерическими судорогами. Восемь лет, в течение которых большинство женщин ее возраста наслаждалось близостью с мужчинами чуть ли не каждый день, были вычеркнуты из ее жизни, и это не могло не сказаться на реакции ее организма, которому она теперь, пусть и в одиночестве, пыталась дать то, что он вдруг с такой отчаянной настойчивостью запросил.
Она удивлялась себе, удивлялась собственной изобретательности и той страсти, с какой она предавалась этому занятию. Она теперь спешила с работы домой, как те ее знакомые, которых ждала семья. И когда, завершив все дела, она укладывалась спать, для нее наступали короткие мгновения блаженства. Очень скоро она поняла, что пальцы – инструмент слишком тонкий и гибкий и не могут дать ей всей полноты ощущений, которых требует ее истосковавшееся лоно. После нескольких не очень удачных экспериментов она, наконец, нашла то, что лучше всего отвечало ее потребностям. Та дубинка, которая была принадлежностью и символом ее профессии, стала еще и инструментом для ответа на вечный зов, который шел из самых ее глубин.
О, она знала, что ни ее любимая Джейн Эйр, ни героини Жорж Санд никогда бы не занимались тем, чему предавалась она в тиши ночного одиночества. Но она никогда и не отождествляла себя с ними, а потому и не могла и не собиралась судить себя по тем канонам нравственности, которые воплощали собой эти женщины.
Это стало у нее каким-то ритуальным действом, непременно предшествующим отходу ко сну. Она плотно задергивала занавески на окнах и, раздевшись, ложилась под одеяло. Полежав несколько секунд без движений, она, начиная с менее чувствительных, принималась ласкать те места, которые особенно просили об этом. Когда ее соски наливались желанием, она переходила ниже, туда, где, уже увлажненное, ждало прикосновений средоточие всех ее сладострастных помыслов.
От нежных распаляющих движений переходила она к более действенным и грубым. А завершала она ритуал той самой дубинкой, которая днем покоилась у нее на поясе как принадлежность и знак ее профессии. Она обхватывала своей плотью это орудие и, будь оно изготовлено из менее прочного материала, наверняка смяла бы его своими истосковавшимися мышцами. Несколько раз она доводила себя до исступления, и тогда кровать сотрясалась под ней, словно здесь и в самом деле происходило страстное совокупление влюбленной пары. После долгих лет отречения и полусна она словно бы решила наверстать упущенное и случалось, за ночь два-три раза удовлетворяла себя, чтобы наконец забыться в сладком изнеможении. А утром она шла на работу, и та же дубинка, тщательно промытая и протертая, красовалась на ее ремне.
Клайд появился в ее жизни неожиданно – ворвался в нее на своем мотоцикле. Впервые она увидела его в группе конвойных, которые привезли к ним в тюрьму очередную партию заключенных. Она на мгновение задержалась взглядом на этом высоком красивом парне и тут же занялась оформлением документов на новоприбывших. Парень тоже обратил внимание на стройную девушку с привлекательным, хотя и немного грустным лицом.
Когда процедура передачи заключенных была закончена, группа конвойных сразу же уехала, но перед отъездом этот парень подошел к ней и сказал:
– Меня зовут Клайд. А вас?
– Эмили, – ответила она, подняв на мгновение голову.
Парень улыбнулся ей, она тоже улыбнулась в ответ и тут же снова погрузилась в бумаги. Когда новоприбывшие были расписаны по камерам, она, как обычно, проконтролировала их размещение. Ее подчиненная, расторопная девица лет двадцати двух, умело командовала в коридоре. Щелкали засовы на дверях, запиравшихся за теми, кому в этих стенах предстояло провести, может быть, не один год.
– Шарлота Брауди и Кристина Лоу, – выкрикнула надзирательница.
Из шеренги заключенных вышли две молодые девушки и направились в камеру, дверь которой сразу же закрылась за ними. Может быть, Эмили обратила внимание на эту пару потому, что одна из девушек носила имя ее любимой писательницы. Впрочем, она тут же забыла о них и занялась своими рутинными делами.
Клайд появился на следующий день. Выходя за ворота тюрьмы, она увидела парня в гражданской одежде. Он сидел на мотоцикле, курил сигарету и напряженно вглядывался во всех выходивших из ворот. Увидев Эмили, он соскочил с сидения и быстрой упругой походкой направился к ней.
– Эмили, – сказал он. – Это я, Клайд.
Она замерла. Конечно же, она сразу узнала его. Просто она не знала, как себя вести в этой ситуации.
– Здравствуйте, Клайд, – сказала наконец она. Что ей делать дальше? Она решила не делать ничего, то есть оставаться самой собой и не пытаться быть кем-то другим.
– Я вот подумал, почему бы нам не провести вечерок вместе. Сходить в кино?
– Я собиралась… – начала было она, но тут же оборвала себя. – А в самом деле, почему бы нам не сходить в кино?
Она устроилась в седле мотоцикла за спиной Клайда, обхватила его руками, и они понеслись по глади хайвэя. Пятнадцать миль до Нью-Йорка они преодолели за пятнадцать минут, а пробка при въезде в город оказалась для них не помехой, потому что Клайд, умело маневрируя на своем мотоцикле, протискивался между ползущих машин, почти не снижая скорости. Через полчаса они были уже на Манхеттене. Они смотрели какое-то кино с участием Дорис Дей, потом перекусили в "Макдональдсе", потом он повез ее домой.
Остановив мотоцикл перед ее подъездом, он подождал, пока она перекинет ногу через седло и спрыгнет на землю, а потом спешился и сам. Было видно, что он волнуется и пребывает в нерешительности. Он выжидающе заглянул ей в глаза – она потупилась. Нет, она еще не была готова.
– Я приеду завтра? – полувопросительно сказал он.