Конечно, я могу быть и твёрдым, и чувствовать границу, дальше которой не двинусь, но от стыда не могу избавиться ни при каких обстоятельствах: едва отобью край колышками, стану рядом как дурак - и чувствую себя так же фальшиво, как когда и прослабляюсь. Хотя точно знаю, что и в силе слабость бывает, и в слабине сила. А сам иногда уступаю вроде, а от уступки мне подпитка - раз другому прибавка, и я как при ней.
По крайней мере, так казалось, когда Эдик стал поддавливать с мотором. Он просит, значит, нужно. А мне почти всё равно. Ему край, а мне серёдка. Сижу, проверяю тетради. Приходит Эдик. Он запил с кем-то, из-за этого поругался с женой, но потом что-то свежее и весёлое переложило ссору, и ко мне он ворвался, как обычно, полный предысторией, сияющий и требующий гостеприимства:
- Серёг, здорово! Разрешите ввалиться! - крикнул он, сияя счастьем до ушей и будто неся счастье другим.
- Заходи. - Я оторвался от таблицы.
- Здравствуйте, - сказал торжественно, оглядывая восторженно комнату.
- Ну проходи… - отвечаю сдержанно.
- На-ка, - протягивает свёрток с рыбиной и белую бутылку, выпукло и самодовольно блестящую круглыми плечиками, очередные "Хрустально-медвежьи озёра", "Озёрные медвежьи родники", прущие ацетоном. И вдруг пугающе посерьёзнел: - Сергей, у меня дело к тебе. Токо не пугайся.
- Что такое? - насторожился я.
- Га-га-га! - он указал на меня пальцем: - Задёргался!
И, деланно нахмурившись, сказал:
- У тебя стопки есть? - И тут же залыбился, довольный розыгрышем: - Ха-ха-ха! А скажи - испугался!
- Эдик, стопки есть, да только я работаю.
- Да лан, работа не волк. И не росомага, хе-хе. В тайгу не удерёт. Я же к тебе не каждый день вот так вот прихожу.
- Как не каждый? А на лодке тогда?
- Дак то на лодке, - с неожиданным умудрённым холодком парировал Эдя, показывая, что он всегда начеку. - А это сухой ногой.
В такой обстановке два пути-сценария, исключая, конечно, выгон гостя восвояси. Сценарий первый: наотрез отказаться, что чревато препирательствами, потому что гостю не гордо "в одново" пить, так как он не "ганька же какой-нибудь"… Вот не хотел, а чувствую, завязывается какое-то руководство по обращению с подвыпившим гостем, но иначе не выходит - нужна полная ясность.
В общем, если продолжительность препирательств превосходит по времени краткое и решительное совместное питьё "по три стопки и шабаш", то целесообразно выпить по три стопки. Это и есть сценарий два. Если окружающая обстановка располагает нужным реквизитом, например, надетая на тебя куртка или стоящие на тропинке заправленные канистры, то можно сказать, что рад бы загудеть, да через минуту едешь на рыбалку с кем-нибудь очень пунктуальным и свирепым на расправу с опоздавшими.
Доктрине, что пришелец многого не просит, а только, дескать, поддержать тремя стопками, можно противопоставить то, что ты так не умеешь, мараться тремя стопками не привык и сам способен загудеть так, что тошно станет всем и гостю в первую очередь, и что скоро тебе на работу. Позиции слабая, так как у гостя наготове проверенный козырь: "Ладно, я тогда сам по себе посижу, - и грозное: - Это хоть можно?"
Так как невозможно спрогнозировать, сколько времени отъест тот или иной вариант, никакой гарантии эффективности дать нельзя. Многое зависит от мастерства противника, с каким он может растягивать процесс, используя все способы давления и манипуляций понятиями "ты чо как не русский?" или "где твоя широта души?". Второй сценарий опасен ещё и тем, что, почуяв слабину, противник закрепится на завоёванных рубежах и перейдёт на позиционную войну, в которой определяющее значение приобретут объёмы его боекомплекта. Главный же минус второго пути состоит в том, что в случае если противник всё-таки не ограничится тремя залпами и вынудит вас к дальнейшей совместной операции, то при её затягивании есть опасность скатиться в полномасштабное обоюдное застолье. Аргументация в этом случае следующая: раз уж день пропал и всё равно придётся с негодником сидеть, то не лучше ли это сидение скрасить хмельным скрасом? Заодно и увеличив вдвое скорость расхода топлива.
Состояние гостя также влияет на тактику и стратегию обороны. В некоторых случаях, когда он близок к готовности, результативно увалить его частой очередью стопарей. Однако квалифицированный супостат, как правило, тонко контролирует ситуацию в любом состоянии и, видя подвох, будет отставлять стопку, пригублять, половинить, четвертить и всячески избегать её заглатывание и даже, если надо, притворяться ещё более невменяемым. Из всего сказанного следует, что наименее затратным способом борьбы с нарушителем домашнего пространства является прямой и честный отказ в посадке.
- Я пить не буду, - твёрдо сказал я.
- Ты что, меня совсем не уважаешь?
- Уважаю.
- Ага… Беру за хвост и провожаю…
- Ну ты чо как маленький?
- А ты прям большой. В чём дело-то тогда?
- Да просто занят.
- А как же гостеприимство?
Следуя инструкции, достаю две стопки:
- Эдвард, давай так. По три стопки: по-русски. И всё. Шабаш.
- Ково шабаш? Уж нормально посидим. Чо мараться-то? Мы чо, бичи, что ли?
- Мы не бичи. Но мне работать надо, - отчеканил я как можно твёрже.
- Чо за люди стали? Не зайди ни к кому. Да что с вами сегодня такое-то? Да ково сегодня… это па-ста-янно так! Я уже заметил! Главно, когда ва-а-м надо, придёте, дохлого разбудите, давай то, давай это! Электроды давай! Намордник! Спасжилет! Выручай! Давай спасай меня! Тону… - Он сделал паузу, переводя разговор в другую протоку, покачал головой и прозорливо прищурился, подняв верный палец: - Подожди-и-и. Теперь с этим Мотькой на меня ещё собак повешают. А я, может, спас его! От погибели. Ка-ак? А так! Не попался бы я навстречу, он трезвый хрен выплыл бы, вы об этом подумали? А то: "развяза-ал", "напои-ил", - он передразнил, - я не напоил, а подготовил к аварийной ситуации! - отчётливо произнёс Эдя. - Валентина тут Игнатьевна на меня поволокла… Я ей говорю: ты сама виновата. Довела мужика. А как? Иду весной, смотрю, стоят у ограды, думаю, хе-хе, целуются. Голубки… Ага, хрен те в норки! Техосмотр… Нюхает его. Да. Натурально обнюхивает стоит! Главное, не то что "пил - не пил". Не-ет! А когда пил, с кем, что, чем зажирал и о каких бабах говорил. А тот боров стоит, как на допросе. Ещё и шею тянет. Дал бы в норки! Тоже парфюм нашла. Как не запить после этого? Или в реку не кинуться. Тьфу! И ты туда же… "Рабо-о-отать надо"… Как нерусские…
- А ты знаешь какой русский-то?
- Ну какой? - Он стал усаживаться, ёрзая, блестя оживлённо глазами, довольный тем, что уже втравил в разговор и, значит, всё складывается. - Какой? Давай! Давай поговорим! Вот это уже по-нашему. А то "рабо-о-отать надо". Ну какой? Какой русский?
- Который не бухает русский, - вязко и медленно сказал я.
- О-о-о… - протянул он сделанным и презрительным разочарованием. - Во-о-н ты как? - И пустил в ход самую тяжёлую артиллерию, стопятидесятипятимиллиметровые гаубицы: - А я, между прочим, со своим пузырём к тебе пришёл.
Серьёзные мужики умеют одним прикрытием стопки отмести все посягательства на их трезвость, и их "нет" звучит настолько прохладно-мимоходно и необсуждаемо по сравнению с тем, что они выражают своим обликом, о чём говорят и чем занимаются, что в голову не придёт заподозрить их в какой-то душевной мелкости, неспособности к чему-то мужицки-разгульному. Когда кто-то из них приходит, я суечусь, зачем-то предлагаю стопку, а они отказываются даже не потому, что им некогда, а потому, что им со мной, скорее всего, неинтересно. И я отступаю, не обладая и сотой долей Эдиной вязкости.
Эдю я выставил, несмотря на все его уловки. Он попытался пойти на крайнюю меру: снова сделать вид, что его интересуют книги и он хочет совета, что "па-чи-тать", что любит "пачитать", и что в избушку "набирает полные нары литературы" и пока не "пра-чи-тает, из зимовья ни ногой", а "баба" его за это "докоряет". А потом вдруг взгордился-набычился и спросил "где хронометр?", произнеся "хрономет". И заявил, что он пришёл "не языком мести чо попало", а навести ясность с мотором, а я его путаю и сбиваю на ерунду.
Не устаю наблюдать за собой. Иногда придёт кто-нибудь такой вот нудный и просидит от силы час, а я изведусь и мечтаю, чтоб он ушёл, будто отнимают неделю. А кажется: ну что трудного уделить час времени, раз человеку нужно? Нет, заедает: как же так? Какое он имеет право тратить моё время? Которое я мог спокойно протереть, валяясь на койке или слоняясь. Гордыня чистая. Она у всех книжных людей. Своё время оцениваешь дороже чужого.
Дочитал "Чудиков" и пришёл к выводу, что читать про них намного интересней, чем с ними жить. По дороге с работы удачно встретил Матвея.
- Здоровеньки! Как дела?
- Да нормально. Моть, - я помялся, - это… Ты помнишь, говорил, если чо - обращаться.
- Конечно, помню. Помощь нужна?
- Да. Ты машину будешь заводить?
- Буду, а чо?
- Лодку мне сможешь вывезти?
- Да без проблем, я как раз сегодня в-под угор собирался.
Я страшно не люблю угружать людей несколькими просьбами подряд, но выхода не было:
- Матвей, а у тебя там на озере… никто же не охотится?
Мотя собрал кожу вокруг глаз в настороженный прищур, видимо, решив, что я прошусь туда на осень на охоту. Я объяснил:
- Да я давно хотел спросить: можно ближе к зиме я на выходные схожу туда, ну, для души… просто? Там же ветка есть у тебя? Я хотел просто проехаться… Ничо там не нарушу… Утку разве, может, убью…
- Т-т-е… - облегчённо выдохнул Мотя. - Да иди, конечно. Там только, Серёжа, ведро дыроватое, и медведь нары разворотил, скорее всего, бурундука рыл, но разберёшься… А так - печка, дрова, всё на мази… Живи… Я там только весной бываю… Там и ветка, и лодка-дюралька есть… Без мотора, правда. Ночуй, конечно, сетушку воткни… Сети висят сзади на стенке, увидишь там. Сразу бы сказал… Заодно посмотришь, чтоб не шарились там пацаны… А то они любители. Да, ну и договор, - сказал он строго, - на соболя не охотиться… Остальное - птица там - бей.
- Да понятно, не волнуйся, мне не надо соболя, мне вот на озере… побыть.
Мотя внимательно на меня посмотрел и сказал:
- А ты на ветке-то хоть плавал?
Я сказал, что "приходилось" на практике в Лесосибирске, что было чистой правдой.
- Ну ездил, дак… А то эта такая штука, чуть зевнул и… - Матвей помолчал многозначительно и добавил с усмешкой: - Ну чо, этот чудотворец берёт у тебя мотор-то?
- Да я не собирался его продавать.
- Да продай ты эту чахотку. Весной возьмёшь нормальную технику, небольшенький двигунок какой-нибудь. Тебе куда сильно ездить? Давай, короче. Я за тобой заеду.
И пошёл дальше в своих заботах. Хороший мужик. Да они здесь в большинстве такие. Ничего не могу поделать, под них подстраиваюсь, начинаю, несмотря на всё учительство, говорить "километры" и "положил", и тут же становится стыдно, потому что говорю это неумело и будто заискиваю. А они будто чувствуют и ещё меньше уважают меня. Лучше б я казённо рубил "километры". Тем более ценят здесь не за то, как ты их произносишь, а как обживаешь и одолеваешь. А я всегда подстраиваюсь и за это подстраивание себя презираю, потому что корень в гордыне проклятой - мне кажется, что в моей правильной речи укор. А значит, действительно считаю, что я грамотней.
Нутром-то я чую, что мужики ближе к какому-то естеству, которое я утерял взамен на некую благоприятную городскую запитку, книжную, образовательную, "современную" (не могу произносить это слово без кавычек). Которой дорожу, в которой себя чувствую чистенько, ладно, вроде как еду в мягком автобусе с большими, в кофейную дымку, стёклами, в то время как мужики шагают по обочине в пыли и солярном выхлопе, но при этом знаю, что земля-то через них говорит, а не через меня, и что на истинной обочине как раз я. И будто кричу сквозь гладкие затемнённые стёкла: я тоже ваш, не отгоняйте меня, я даже вылезу из автобуса со своими хахаряшками, пойду с вами, буду делать что-нибудь скучное, трудное, буду слушаться, буду думать и говорить вашими словами - лишь бы вы меня взяли в дорогу. Во-о-он за те сопки…
А может, я просто хочу сбросить это выправленное литературное наречие? Потому что язык, на котором говорит русская деревня, прав вовеки, и хоть ничего уже не решает, но стоит как отвес, как вертикаль… за которую ещё можно держаться.
Когда я пытаюсь говорить их языком, они воспринимают это как должное - для них оно неважно. А для меня важно: я костями его чувствую - корни-то у нас у всех крестьянские… Так… Заканчиваю. Что-то тарахтит, похоже, за мной. Слава те Господи! Не забыть вернуться к этим мыслям.
* * *
Продолжаю вечером.
После встречи с Мотей, когда решилось про озеро, пришёл домой воодушевлённый и намечтал кучу записок и чтения. Читается, кстати, здесь отлично. Глотаешь, как рыба в жор. Вот и я такой хайрюз. Писать тоже могу взахлёб, когда есть мысли, а просто так "пришёл, икнул, затопил печку, закрыл печку, лёг спать" - не умею. Сейчас как раз самый захлёб, но я так устроен, что, если посреди дела ожидается какое-то прерывающее обстоятельство, уже не могу собраться и жду, когда оно поскорей настанет. Так и ждал лодку - побыстрей вывезти и освободиться.
Едва затопил печку, потарахтела квадратная дизельная "дэлика". Я было выскочил радостно, но меня насторожило, что она без прицепа.
- Садись! - сказал своим сдержанно-сочным баском Мотя. - Сейчас за телегой только заедем.
Сказал так веско, что я не стал спрашивать лишнего, где телега и почему он едет из дому, её не подцепив. Был он абсолютно трезвый, тугой какой-то, говорил низко-резким голосом и изредка. С седушки в салоне я видел его руку на правом руле и выпуклую, будто накачанную, щёку. Матвей не имел ничего общего с тем трясущимся человеком, которого я растирал конским носком. И с каждой минутой он крепчал, а я будто уменьшался.
В машине сидело ещё трое, все приветливо поздоровались и подвинулись, будто расположение ко мне Моти - пропуск. Но главным было ощущение чего-то буйно и давно происходящего, неотвратимо несущегося, к чему я подключился, как к зарядному устройству. Шла предпромысловая какая-то заваруха, какой-то предперелётный стайный манёвр - со дня на день мужики разъезжались по участкам. Двух из них я видел прежде, но они не обращали на меня внимания. А тут буквально одарили заочным расположением, от которого облегчения не случилось, потому что расположение надо было подтверждать, а я не знал чем.
Их было трое: всем лет по сорок пять - пятьдесят. Все очень загорелые и опалённые работой на ветру и солнце. Звали их Володя, Женя и Слава.
Володя - немного странного, разбойничьего ли, совиного вида. Круглое лицо, почти половину которого составляет большой лоб с залысиной в виде буквы "м" и границей загара от вязаной шапки, в которой он всегда ходит. Лоб выдаётся, нависает карнизом, глаза большие, карие. Борода тёмно-русая, не то лосиной какой-то масти, не то медвежьей с рыжим отсветом, сам толком не знаю и боюсь ошибиться. Борода неухоженная, топырится лучами, снопами, завитками, чуть не култышками. Передняя часть торчит вперёд, а вторая так же неухоженно образует клочище на шее, кадыке. Облик создают: большой лоб, круглые глаза и вольная двухрядная борода. Лицо широкое, тугое и, когда Володя смеется, скулы поджимают глаза, они с пучками морщинок сминаются в щёлочки, и лицо совершенно прижмуривается от улыбки.
Женя - Володина противоположность. Его профиль напоминает полумесяц из детских книжек: длинное лицо, выступающий подбородок. Кожа розовая в синеву и очень светлые, будто разбавленные, глаза. Ресниц нет, почти одни розовые веки. Лицо бритое. Бородой Женя, видимо, обрастает на промысле. Говорит медленно, твёрдо и как-то неповоротливо, будто не помещается со своими представлениями, основательными и как балка гудкими - пока-а-а занесёшь в разговор и пристроишь. Поэтому вставляет "не перебивай" и "я грю". Всё здоровенное называет очень сочно и одобрительно "дур-рак". Смеётся раскатисто, дробно, смех нарубает на крупные пятаки.
Слава - большой любитель тайги. Он недавно переехал из города, где долго работал на заводе. Отличается и от Володи, и от Евгения: более ухоженный, выбритый, с подстриженными в косой мысок височками и чёлкой. Крепкий, в спортивной ветровке. Синеглазый. Лицо правильное, немного стальное, чуть вытянутое и рельефное. Говорит сдержанно, к мужикам иногда обращается по имени-отчеству. Ощущение, что он и подпитывается от них, и немного другими глазами заставляет смотреть.
- Да мохнорылые и мохнорылые… - продолжал Женя то, на чём прервала его моя посадка. - Нормальное слово.
- Да ничо не нормальное! Перестань ты… - громко говорил Володя, раздражённо морща лицо и озирая других, убеждаясь, что все согласны. С Женей он говорил так, будто наперёд знал всё, что тот скажет, и это и раздражало, и забавило: - Ничо не нормальное. Людей уважать надо. Я так не говорю. И он не скажет, - Володя тыкнул на Славу. - Сергей, будешь? За знакомство.
Он достал из кармана в спинке сиденья початую бутылку, забытую в пылу спора. Сделано это было ради меня, и никто особо не отозвался. Женя снова сказал, вложил двутавровую балку:
- А за что я их уважать должен? Я грю, мой дед всю войну прошёл, а эти… сычи в лесах отсиживались.
- "Сычи", - засмеялся Слава, его несколько раз прямо сотрясло, и он покачал головой.
Слово "сычи" Женя произнёс очень смешно, выпятив губы, отчётливо выделив "ч" и округлив глаза.
- Да тебе всё не так… - сказал Володя, сморщившись и обращаясь больше ко мне. - Ну вы чо? Давайте, вас не переслушаешь, вон человек… - Движения у него были быстрые, как у хищной птицы.
Слава, доставая железные рюмки из кожаного бочоночка, добавил:
- Конечно, неуважение.
Женя не торопясь достал большой пакет с салом и с пластмассовыми ванночками, в одной из которых лежали пельмени, а в другой - золотистые копчёные тугуны.
- Нож где, Володя?
- Да ищу, здесь лежал. Обожди… - Володя зашарил в багажнике, где подпрыгивали на кочках и гремели канистры.
- Маленького дурака потерял! - подмигнул Женя Серёже, и засмеялся негромко, но очень основательно, неторопливо, дробно - так что промежутки между кусочками смеха были очень большими. Улыбка широкая, зубы крупные, ровные и белые. И Володя, и Женя, знавшие друг друга наизусть, больше ко мне взывали, как к свежему слушателю, и сами себе казались новее, препираясь через меня.
Нашедшийся нож был действительно огромным. Женя на крышке от ванночки некоторое время очень основательно резал сало и луковицу. Матвей остановился у обочины и сидел в полной недвижности, учитывая медленность Жени и словно добавляя ещё слой капитальности.