Он прокомментировал мою цитату: "Сенека ссылается здесь на Гекатона, который сказал: "Ты перестанешь бояться, когда перестанешь надеяться". - Но поскольку мы беспокоимся за вашего ученика и - в общем-то - повод для страха есть, мы вправе и надеяться, не так ли?"
- Надеюсь, что мальчишка подхватит где-нибудь нешуточный грипп и сляжет на время…
- Как бы то ни было, вы надеетесь. Как бы то ни было!
Врач дал понять, что на его письменном столе лежат еще десятки незаполненных карточек: "Вы знаете, что я с особым вниманием отношусь к зубам ребенка дошкольного возраста. Кариес наступает. Заболеваемость молочных зубов просто пугает. Наша статистика говорит о девяноста процентах в переходном возрасте. Спору нет, болезнь эта - следствие цивилизации, но дремучий лес тоже не выход…"
Прежде чем мы положили трубки, он не преминул спросить насчет арантила: "Достаточный ли у вас запас?"
(Арантила у меня хватало.) И листков, которые я складывал к листкам. - Мальчик губит себя. Мальчик губит себя. Хорош я буду, если он это сделает. Посчитался бы со мной. Как будто я сам не хочу. Или ударить, смести. (Десять тысяч бульдозеров…) Чтобы была полная ясность. Снова начать с нуля. Этот революционный порыв вскоре после чистки зубов, незадолго до завтрака: покончить с ханжами-реформистами и дохнуть горячим ветром революции, чтобы новое общество… Теперь надо вставить в план школьную экскурсию. В Бонн, не возражаю. Мы могли бы послушать с галерки, что рассказывают о среднесрочном финансовом планировании. А затем сочинения: "Как работает бундестаг?" - Или провокационно: "Парламент или говорильня?" Мог бы, конечно, позвонить из Бонна: "Линда, это я. Ну, я. Твой бывший. - Да, знаю. Давненько. Изменился не только мой голос. А твой вообще ничуть. Давай с тобой? Где? Лучше всего в Андернахе на променаде у Рейна. Я буду ждать у бастиона, между воззваниями к Богородице, помнишь? Часа на два-на три я могу отлучиться. Не хочешь наедине со мной? Коммерческий директор отеля "Траубе"? Ах, вот как. Понимаю. Может быть, мне ради как это… как это… приличия взять с собой одного ученика? Очень способный, фамилия Шербаум. Я ему намеками рассказывал о нас. То есть о тебе и обо мне тогдашних. Утром мы были в бундестаге. Довольно удручающее впечатление. И представь себе, этот мальчик хочет облить бензином и сжечь свою собаку. Публично. Нет. Не в Бонне. У нас, на Курфюрстендаме, у знаменитого отеля "Кемпинский". Потому что, говорит он, берлинцы помешались на собаках…" - Я мог бы, пожалуй, предложить это Шербауму, если он не откажется от своего плана: Шербаум, моя бывшая невеста советует вам сжечь вашу собаку публично не в Берлине, где вы ошарашите лишь несколько пожирающих пирожные дам, а в Бонне, где находится политическое руководство. Приурочив к какому-нибудь важному заседанию бундестага - когда они будут подъезжать, канцлер и его министры…
Когда я указал Шербауму и его приятельнице Веро на главный вход в бундестаг, он сказал, что об этом он уже думал.
- Почему же тогда здесь, а не в Бонне?
- Там это растворится в общей суете.
- Они только посмеются, видя, как горит Макс, и скажут: ну и что? - Они назовут это нарушением общественного порядка.
- Но в Бонне находится руководство.
- Однако на собаках свихнулись только в Берлине.
Я попытался высмеять привязанность Шербаума к определенному месту. Я говорил о навязчивой идее, об обычной переоценке ситуации в Берлине.
Веро Леванд возразила мне цифрами: "Знаете ли вы вообще, сколько здесь зарегистрировано собак? - Вот видите".
Чуть ли не все она знает. Говорит монотонно-поучающе в нос. Требуя, выступает во множественном числе: "Мы требуем решающего голоса при составлении учебной программы…" Она входит в группу, в которую Шербаум не входит. Она носит ядовито-зеленые колготки и требует включения в программу сексологии, не ограничивающейся биологическими фактами. Вчера еще она расхаживала с ножовкой, - "сбор звездочек", - сегодня ей уже не до этой игры. При этом привязчива: клещом вцепилась в шербаумовский пуловер. ("Отстань, от тебя разит групповщиной".) Он добродушно терпит ее. И добродушно не прерывает меня, когда я говорю: "Шербаум, очень советую вам отказаться от своей нелепой затеи…"
Ирмгард Зайферт слушала меня отзывчиво, в повороте ее лица было внимание. Когда я излагал ей историю с Шербаумом, она кивала в надлежащих местах. Удивление, понимание, ошеломленность виделись мне в ее глазах. Когда я попросил ее высказаться, а по возможности и дать совет, она сказала: "Может быть, вы поймете: эти старые письма в корне изменили мою жизнь…"
Когда я попытался спасти вопрос о Шербауме, вставив короткую фразу ("Это означает возврат к ритуалу"), она только слегка повысила голос: "Вы, может быть, помните. Приехав как-то на выходные дни к матери в Ганновер и роясь в сваленном у нас на чердаке хламе, я наткнулась на всякие школьные тетради, рисунки и наконец на письма, которые сама же писала в самом конце войны, будучи заместителем начальника лагеря для эвакуированных городских детей…"
- Вы об этом рассказывали. Лагерь на западе Гарца. Вам тогда было столько же лет, сколько сейчас нашему Шербауму…
- Вы правы. Мне было всего семнадцать. Надо также признать, что слепая вера в фюрера, народ и отечество была тогда всеобщей. Тем не менее этот истерический вопль о фаустпатроне бросает на меня тень и сегодня. У меня хватило наглости обучать четырнадцатилетних мальчиков управляться с этим орудием убийства…
- Но ведь вашей боевой группе, дорогая Ирмгард, сражаться так и не довелось…
- Не моя заслуга. Американцы опередили нас…
- А потому можно предать забвению и вашу историю. Кто станет сегодня обвинять тогдашнюю семнадцатилетнюю девочку, если нашего нынешнего федерального канцлера, несмотря на его прошлое, считают приемлемым на этом посту…
- Я потеряла какое бы то ни было право судить о деле Кизингера. Тут никакого оправдания мне нет. В конце концов, это я донесла окружной управе на крестьянина, только потому, что он отказался отдать свое поле под противотанковый ров.
- Этот славный крестьянин умер, как вы сами недавно мне рассказывали, спустя добрый десяток лет естественной смертью. Если вы на это не решаетесь сами, то я вас оправдываю.
Это оправдание представило мне случай узнать гнев Ирмгард Зайферт. Только что она сидела, теперь она была на ногах: "При всей нашей дружбе я запрещаю вам так поверхностно разрешать мой конфликт".
(Позднее, все еще раздосадованный, я записал несколько колкостей насчет хаоса, царящего в ее аквариуме: "А как поживают ваши жизнерадостные рыбки? Кто кого там сейчас пожирает?") В учительской я был по-прежнему обходителен: "Ваша злосчастная виновность должна была бы сегодня дать вам силу осторожно поправлять молодых людей, которые еще не способны сформулировать свое растущее недоверие".
Она промолчала, и я сказал в возникшую пустоту: "Давайте вместе примем во внимание, что нашему Филиппу Шербауму только-только семнадцать. Он страдает от того, как устроен мир. Любая несправедливость, пусть самая далекая, задевает его. Он не видит выхода. Или только этот один - публично сжечь свою собаку и таким образом дать какой-то знак миру - или хотя бы берлинским собачникам".
Тут она вернулась: "Это чушь!"
- Конечно. Конечно. Тем не менее мы обязаны понять, в каком безвыходном положении находится мальчик.
В стенах дышавшей порядком учительской она сказала: "Это безответственная чушь".
- Кому вы это говорите. Однако мне пока не удалось убедить мальчика отказаться от своей затеи.
Архангел сказал: "В таком случае вы вынуждены сообщить об этом кому следует".
- Вы думаете…
- Я не думаю, а настоятельно советую вам.
- Уж не школьному ли начальству?
- Ах, глупости. Пригрозите мальчику полицией. Там посмотрим. На худой конец, если вы не готовы, придется решиться мне.
(Ирмгард Зайферт якшается с полицией. Не следует ли теперь сказать: "все еще"?) Мой врач по телефону это отверг: "Кто это сразу призывает стражей порядка! Продолжите разговор с мальчиком. Разговоры предотвращают поступки".
Стать, таким образом, поборником порядка. Он подходит ко всему как к кариесу. "Надо предупреждать. Не революция, а зубоврачебная профилактика. Решимся наконец на раннее вмешательство. На борьбу с сосанием сладостей. Запретим дышать ртом. Дыхательные упражнения против дистального прикуса. Слишком много действий и однобокие успехи. Бросок на Луну и все еще отсутствие гигиенически эффективной зубной пасты. Слишком много деятелей и охотников разрубать узлы!"
Не является ли действие активной капитуляцией? Что-то зреет, только-только проклевывается, и тут приходит деятель и разбивает окно теплицы. "Значит, вы не считаете, что свежий воздух (свежий ветер) - это в любом случае благодеяние?"
- Из-за этого прерывались эволюционные процессы, предварительные результаты которых все-таки давали надежду…
Действие как увертка. Что-то должно произойти. Содеявший, юридическое понятие. Что значит заставить себя сделать что-то, претворить что-то в действие? (Если врач хочет предотвратить действия разговором, значит, он считает: разговор - это не действие, не поступок.) Помню, как он с первого взгляда оценил мой зубной камень: "Выглядит погано. Мы его удалим радикально". Что, если я сравню капитализм с подлежащим удалению камнем?
И все же. Не было ли вмешательство в мою прогению, которую врач назвал настоящей, потому что она врожденная, тоже действием? Он скажет: это знание плюс мастерство, а поспешное удаление зубов, безумное желание избавиться от боли пусть ценой щербины - это действие без знания: действовать принимается глупость.
Итак, прилежание, сомнения, рассудок, умение учиться, медлить, не раз начинать сначала, едва заметные улучшения, предусмотренные неудачи, эволюция шаг за шагом. Три шага вперед, два назад. А поборник действия перескакивает через медленные процессы, сбрасывает с себя обузу знания, он легконог и ленив. Лень как трамплин действия.
Или страх. Развитие - так кажется (или так оно и есть) - не оставляет примет. Никакие часы не бьют и не оповещают о маленьком обыденном прогрессе. Затишье и холостой ход дышат знаменитым кладбищенским покоем, в который моя коллега Ирмгард Зайферт бросает свое "Хоть бы что-то произошло"… Покой при растущих потерях. Придавленный страхом покой, который Шербаум хочет нарушить своим действием: страх подгоняет к действию.
Врач смеялся по телефону: "В лесу дети посвистывают. Даже сотворение мира, как простая последовательность поступков, было действием со страху, которое притворилось созиданием. Такой дурной пример продолжает приносить плоды. Деятели и содеявшие называют себя творцами. Раньше надо было поговорить с этим стариком наверху. Вы знаете мой тезис: разговоры предотвращают поступки".
Бездействие как итог опыта рекомендует нам старый Сенека, писавший речи для своего Нерона и наделявший действие словом. (Советы, которые давал мне врач.) Не задать ли сочинение на тему "Что такое поступки?" Или, может быть, сделать из Шербаума Луцилия, чтобы он забыл о своей затее за разговором? Деятельному врачу, который удаляет, как зло, зубной камень и позволяет себе одно вмешательство за другим, легко говорить. Люди действия призывают к бездействию.
Они стояли группами, Шербаум быстро переходил от одной к другой. С начала года держался сухой холод. Они стояли группами вплотную друг к другу. ("Брр", - их дональд-даковское словцо, означающее, что они мерзнут; этот язык из междометий: "ням-ням", "чмок", "ох-ох", "ляп"…) Веро Лаванд пустила по кругу сигарету. ("Ну и что?") Воробьи между группами тоже группами.
Задержав Шербаума на школьном дворе, - задержав в прямом смысле слова, ибо преградил ему путь, когда он переходил от одной группы к другой, - я сказал ему с умыслом: "Мне жаль, Филипп, но если вы не откажетесь от своей затеи, мне придется сообщить об этом, и не куда-нибудь, а в полицию. Вы понимаете, что это означает?"
Шербаум засмеялся, как только Шербаум умеет смеяться: даже не обидно, скорее добродушно, заносчиво и чуть озабоченно, словно стараясь опять пощадить меня: "На это вы безусловно не пойдете. Вы слишком уважаете себя".
- Тем не менее я всерьез думаю, как в случае необходимости сформулировать такое заявление…
- Да вы этого просто не выдержите, дороги к полицейскому участку и прочего…
- Предупреждаю вас, Филипп…
- Это вообще не в вашем духе.
(Оставив группе окурок, она приблизилась в ядовито-зеленых колготках.) Я начал беспорядочно перечислять: бессмысленность, высокомерие, опасность, жестокость, глупость. Я нагромождал такие слова, как: с одной стороны, именно потому, неправдоподобно, беспомощно, нереально. Шербаума ни одно из этих слов не удовлетворило. "Знаю, - сказал он, - вы как учитель обязаны так говорить". А когда я повел речь о ложном успехе, о нелепой выходке, Веро Леванд сказала: "Ну и что?"
- Фрау штудиенрат Зайферт говорила бы так же на моем месте, если бы она знала о вашей затее.
- Ах, вот как. Архангел уже знает.
Я еще не нашелся, что ответить, как Веро Леванд сказала: "Эта еще. Уж эта бы пусть помалкивала. Она все твердит о сопротивлении, о том, что сопротивление - наш долг и обязанность".
Она пародировала Ирмгард Зайферт, не подражая ее интонации, а передразнивая ее высказывания: "Но и в самые темные часы нашего народа снова и снова вставали мужественные люди и действовали. Они служили образцом. Они давали отпор злу!" Щелкнув пальцами, Веро Леванд подала мне знак: "Теперь ваша очередь".
Пробираясь через мостики типа: "Вы сейчас, конечно, считаете…" или "Вы могли бы сейчас сказать", я сооружал подобие диалога - карточный домик, который Шербаум нетерпеливо разрушил одним махом: "Почему вы не говорите: "Сделай это"? Почему не говорите: "Ты прав"? Почему не вселяете в меня мужество? Ведь для этого нужно мужество. Почему вы не помогаете мне?"
(Наступившую паузу выдержать было трудно. Не улизнуть за ограду фраз. Ну, прыгай же, прыгай!) "Шербаум, вот мое последнее слово. Я возьму собаку в ланквицском питомнике, приручу ее, затем, точно в том месте, какое вы мне указали, оболью собаку бензином и подожгу. И плакат ваш тоже возьму с собой. И пресса, и телевидение тоже будут присутствовать. Мы вместе составим листовку с объективной информацией о действии напалма. Листовки эти, после того, как меня арестуют или, чего доброго, укокошат, вы сможете со своей приятельницей раздавать на Ку-даме. Согласны?"
Школьный двор опустел. Уже прилетели воробьи. Мой язык ощупывал оба инородных тела: "Дегудент", особая технология. Веро Леванд дышала открытым ртом. А Шербаум глядел на прозрачные каштаны двора. (Так и я когда-то стоял, глядел, искал какие-то точки опоры, вперившись, однако, - не в воздух, а в песок: Штёртебекер опять что-то замышляет. У него есть план…) Последний звонок. Наверху "Пан Ам" на Темпельгоф.
- Согласны, Филипп, согласны?
- Внимание, Флип. Мао предостерегает от всеядных ученых.
- Не суйся, - надо подумать.
- Нет, сейчас, Филипп, согласны?
- Без Макса я это решить не могу.
Они оставили меня в одиночестве. Моя рука нашарила в кармане арантил - маленькую защиту.
"Понимаю, понимаю!" Врач сказал: "Вы хотите выиграть время. Завести собаку. Приручить. А план Шербаума тем временем перезреет. Вдруг случится еще что-нибудь. Во всяком случае, есть надежда на перемирие. Вдруг Папа Римский подарит миру какую-нибудь новую энциклику с призывом ко всеобщему миру. Биржа нервно отреагирует. Послы со специальной миссией встретятся на нейтральной почве. Тактика ваша недурна, недурна".
"Ни в коем случае не допущу, чтобы мальчика, чего доброго, линчевали".
Убедить его не удалось, - "Я и говорю: не безнадежна. Ваша тактика", - да и сам я всего лишь в течение какой-нибудь полуфразы верил в успех своей попытки спасения. (А ведь бреясь перед зеркалом я был полон решимости сделать это, сделать это…) Видно, он знал меня. Он проанализировал камень, снятый с моих зубов: "Надо бы добыть вам в Ланквице слученную сучку. Так вы дадите своему ученику возможность освободить вас от вашего обещания. Ведь не станет же он требовать, чтобы вы сожгли беременное животное".
- Циничность ваших предложений выдает их медицинское происхождение.
- Ах, глупости. Я просто последовательно развиваю вашу мысль. Во всяком случае, очень любопытно, что решат сообща мальчик и такса.
А если он теперь скажет "да"? Если это ляжет на мои плечи? Если он просто-напросто, походя, скажет "да"? - Тогда мне ничего не надо будет решать. (И насчет личных дел тоже.) Можно подвести итог: западноберлинский штудиенрат, 40, в знак протеста против войны во Вьетнаме публично сжигает собаку, шпица… Но не на Ку-даме. Лучше уж вернусь к бундестагу. Это, если исходить из действенности протеста, серьезнее. Надо все спланировать как следует. С пресс-конференцией через все агентства. Перед какой-нибудь важной интерпелляцией. Предварительно можно написать бывшей невесте: "Дорогая Линда, пожалуйста, приезжай в Бонн, к бундестагу, главный подъезд. И возьми, пожалуйста, детей с собой. И своего мужа, если нужно. Я хочу тебе кое-что показать, нет, доказать, чтобы ты наконец поняла, что я не тот милый, жалкий неудачник, из которого ты хотела во что бы то ни стало сделать штудиенрата, а мужчина, то есть человек действия. Приезжай, Линда, приезжай! Я подам миру знак…"
Моим урокам напряженные отношения между учителем и учеником пошли на пользу. Я пытался, всегда опираясь на факты, дать Шербауму представление о хаосе истории. (Кроме него и Веро Леванд, класс можно не принимать в расчет: кое-как учатся, продвигаются, удовлетворяют средним требованиям.) Я задался целью показать абсурдность разумных по замыслу действий. Вне программы разбирали мы Французскую революцию и ее последствия. Я начал с совокупности причин (Идеи Просвещения: Монтескье, Руссо. Критика, которой подвергали физиократы меркантилизм в экономике и сословность в структуре общества.). Я до изнеможения обращал внимание Шербаума на разногласия между представителями либеральной и тотальной демократии. (Параллели с позднейшими противоположностями между парламентской - формальной - демократией и советской системой.) Мы говорили о моральном оправдании террора. В течение часа я разбирал вечный лозунг "Мир хижинам, война дворцам!" Наконец я, приведя документы, показал, как - и как ненасытно - пожирает своих детей революция. (Бюхнеровский Дантон как свидетельство абсурдности.) И как все кончается реформизмом. При терпении то же самое обошлось бы дешевле. Так стал возможен Наполеон. Революция как воспроизводство. Маленькие экскурсы: Кромвель - Сталин. Абсурдные закономерности: революция создает реставрацию, которую следует устранить революцией. Сходные процессы вне Франции: Форстер в Майнце. (Как он задыхается. Как издыхает. Как Париж его заглатывает и выплевывает.) А на швейцарском примере я показал, как Песталоцци отворачивается от революции, потому что она увязает в реформах и реформочках, а он хотел великой перемены, сотворения нового человека. (Сходство с Маркузе. Бегство в теорию спасения, удовлетворенное существование.) Я осторожно процитировал Сенеку, прежде чем процитировать Песталоцци: "Став лучше, люди и во главе поставят людей получше…"
Сначала я записал свои опасения: "Вполне возможно, что Шербаум рассмеется, когда я осторожно подступлюсь к нему с Сенекой и налягу на Песталоцци. Пускай смеется. Смех уже предотвращает действия".