Мой врач никогда не говорит: "Вы неправы". Он сказал: "Возможно, что вы правы. Во всяком случае, статистика на вашей стороне. Результаты выборов, дорожные происшествия, частота потребления пирожных - все это можно разбить по рубрикам и прийти к выводам такого типа: немецкая женщина выбирает деятеля с задатками вождя, ест слишком много пирожных и варит лучший в мире кофе, как о том каждодневно твердит по рекламному телевидению добрый дядюшка фирмы "Чибо". Но это доказывает лишь относительную правильность названных обобщений. Торговая реклама и политическая пропаганда довольствуются такими практическими полуправдами и с успехом пользуются ими, идя навстречу потребности в обобщениях. Но вам и вашему, верю, очень талантливому ученику, не пристало на этом успокаиваться. Представьте себе: если бы так говорил я, зубной врач. В конце концов, это я должен изо дня в день бороться с повреждениями зубов, вызванными или усугубленными неумеренным потреблением пирожных и сладостей вообще. Тем не менее я отказываюсь от запрета на шварцвальдский вишневый торт и солодовые леденцы. Я могу только призывать к умеренности, устранять, если не поздно, повреждения и предостерегать от обобщений, симулирующих большие сдвиги, но - на поверку - ведущих к застою".
(Позже я записал: "Скромность специалистов, когда они говорят о своих трудностях и ограниченных успехах, - вот она, гордыня наших дней. Это их похлопывание по плечу: нуданудаконечно, все мы работники на винограднике Господа… Их вечный призыв каждый раз, даже во сне, дифференцировать. Их умение объявлять относительным даже самое ужасное…")
- А какого вы мнения о напалме, доктэр?
- Ну, по сравнению с известными нам ядерными боевыми средствами напалм еще относительно безобиден.
- А что вы скажете об условиях жизни крестьян в Персии?
- Если сравнивать с положением в Индии, то, при всей осторожности, можно говорить о прогрессивной структуре в Персии, хотя Индия, по сравнению с Суданом, кажется страной, готовой к реформам.
- Вы, значит, видите прогресс?
- Умеренный, дорогой мой, умеренный…
- Вроде новой лечебной зубной пасты…
- Паста не паста, а вот фирма Грундиг выбросила на рынок полезный прибор. EN 3. Слыхали уже о нем? Вчера приобрел. Моя говорящая записная книжка, значительно упрощает ведение картотеки. Мне рекомендовали эту штуку на последнем конгрессе по челюстной ортопедии в Санкт-Морице: легкая, удобная, безотказная. Красивая игрушка, с ее помощью я, кстати, записал наш телефонный разговор. Вы довольно наглядно описали, как вырвало вашего ученика на людях. Хотите послушать…
- Мы условились встретиться без собаки, но Шербаум привел-таки свою таксу…
- Однако шутки в сторону. Приведите мальчика ко мне. Мне хочется познакомиться с ним.
Верящий в прогресс умник-зануда. Способный идиот-специалист. Обходительный технократ. Благодушный человеколюб. Просвещенный обыватель. Щедрый крохобор. Реакционный модернист. Заботливый тиран. Ласковый садист. Зуболом…
Невзначай, в коридоре, я сказал: "Шербаум, мой зубной врач хочет познакомиться с вами. Конечно, я пойму вас, если вам неохота".
- Почему нет. Если это доставит вам удовольствие.
- Это ему пришло в голову. Я вскользь упомянул о вашем плане, разумеется, не называя вашей фамилии. Вы знаете: я больше не отговариваю вас, но мне интересно, что посоветует мой зуболом. Его любимое слово - профилактика. Иногда он чересчур много болтает.
На Гогенцоллерндаме - мы несколько минут шли пешком от Эльстерплаца до кабинета врача - Шербаум, словно снова щадя меня, сказал: "Надеюсь, вы не рассчитываете переубедить меня. Я иду только из упрямства".
Мы пришли к концу приема, и нам пришлось несколько минут подождать. (Перед тем как оставить нас одних, его ассистентка отключила фонтанчик.) Шербаум листал иллюстрированные журналы. Он пододвинул ко мне раскрытый "Штерн": "Ваш рейхсюгендфюрер".
Я сделал вид, будто не читал всей этой серии номер за номером: "До этого материала тоже, конечно, найдутся охотники".
- Я, например.
- Ну, и как? Ваше мнение?
- Этот тип старается мошенничать честно - как вы.
Я сразу почувствовал боль под мостами, хотя принял дома две таблетки арантила.
- Это была только объективная констатация факта. То же самое я смогу сказать и о себе, если отступлюсь от своей затеи. Но после того случая этому не бывать. Я сделаю, как задумал.
- Будьте осторожны, Филипп. Мой врач умеет убеждать.
- Это я уже понял. Всегда одна и та же пластинка: будьте благоразумны. Положитесь на разум. Оставаться благоразумным. Проявлять благоразумие. А где оно, это благоразумие?
Мы рассмеялись, как сообщники. (Лучше бы его ассистентка не затыкала фонтанчику рот.)
Врач, как всегда, держался непринужденно, почти весело. Он поздоровался с Шербаумом, не окидывая его испытующим взглядом, усадил меня в свое рыцарское кресло, сказал: "Ну, теперь это выглядит уже значительно лучше. Воспаление прошло. Но, может быть, нам надо еще немного передохнуть…" и послал свою ассистентку в лабораторию. Вскользь он перешел к делу: "Слышал о вашем намерении. Хотя сам я никогда не смог бы так поступить, я пытаюсь понять вас. Если вы должны это сделать, - но только если вы действительно должны это сделать, - то и сделайте".
Затем он принялся показывать Шербауму и мне, словно я новичок, свое рыцарское кресло. Откидывающуюся спинку. Полную автоматизированность. Триста пятьдесят тысяч оборотов "аэроматика". Столик для инструментов по левую руку. Щипцы для корней. Щипцы для коренных зубов. А также подвижную плевательницу с фонтаном. И коллекцию еще не поставленных мостов: "Видите, везде людям не хватает нужных зубов".
Мимоходом он упомянул о телевизоре, установленном в поле зрения пациента: "Маленький эксперимент, который, по-моему, себя оправдал. А по-вашему?"
Я отбарабанил заученное: "Замечательно отвлекает. Мыслями уносишься куда-то далеко-далеко. И даже экран сам по себе волнует, как-то волнует…"
Шербаум интересовался всем, а значит, и успокаивающей, рассеивающей и направляющей ролью телевизора в зубоврачебном процессе. Он хотел знать, как обстояло дело прежде: "Ну, с обезболиванием и так далее".
Я уже опасался услышать его истории о Шарите - четыре человека на одного пациента, - но тут он скупо и четко обрисовал развитие зубоврачебного дела за последние пятьдесят лет и закончил под флёром иронии: "В отличие от политики современная медицина достигала успехов, доказывающих, что можно добиться прогресса, если строго придерживаться исключительно данных естественных наук и результатов эмпирического исследования. Любая спекуляция, превосходящая ограниченные, должен признать, возможности научного познания, приводит, нет, непременно подталкивает ко всяким идеологическим мистификациям или - как мы это называем - к неправильным диагнозам. Только если политика во всем мире ограничится, как это делает медицина, социальной защитой…"
Шербаум сказал: "Вы правы. Так я и думал. Поэтому я и сожгу свою собаку у всех на глазах".
(Вот как, значит, можно заставить его сделать паузу. Он даже не кашлянул, не сказал "гм, гм". В кабинете три головы, и в каждой, наверно, скакали мысли. Что он на это? А как мне, если он? А что он, если я ему? А что я, если он меня? Как быть мне, если оба? Что-то зажужжало? Только бунзеновская горелка продолжала ровно гудеть. Сейчас! Сейчас!)
- Кстати, я, кажется, установил, что ваши передние зубы… Скажите-ка: "слойка"… Да-да. Конечно. Вы в детстве кусали губы? То есть захватывали верхними передними зубами нижнюю губу… Ведь у вас дистальный прикус… Позвольте-ка?
Затем я вижу Шербаума в рыцарском кресле: "За это надо будет платить?" Как обаятельно умел смеяться мой врач: "Приверженцы естественных наук иногда лечат бесплатно". Шербаум все-таки в чем-то похож на меня: "Только чтобы не было больно".
И его ответ, словно сам Господь Бог в доверху закрытом халатике и парусиновых туфлях пошел служить зубоврачебному делу: "Это не моя профессия - причинять боль".
Как он склонился над ним. Как осветил полость рта лампочкой. И как послушно мой Филипп разинул рот. (Надо было мне попросить врача включить берлинскую программу: "Можно немножко вечерних известий и рекламы потом?")
- Уже по поводу молочных зубов следовало бы вам обратиться ко мне.
- Скверное дело?
- Ну, да, ну, да. Сделаем - никого ни к чему не обязывая - снимок, а там поглядим.
С помощью своей ассистентки, которую он вызвал звонком, врач сделал рентгеновский снимок всех шербаумовских зубов. Он пять раз прожужжал портативным рентгеновским прибором, прицеливаясь в нижнюю челюсть Шербаума, шесть раз выстрелил в его нижнюю челюсть. Каждый выстрел регистрировался. Он и у Шербаума, как у меня, уложил четыре нижних резца - второй минус первый - первый минус второй - одним-единственным выстрелом: "Ну, было больно?"
Оставлять широкие поля для дополнений, которые позднее будут вычеркнуты. Воспоминания отмечать галочками. Еще раз, на сей раз при мелком дождичке, превратить Рейнский променад в Андернахе в крестный путь: этап за этапом. Или просеивать материал: "…фон Дёрнберг утверждает, что обвиняемый противозаконно предложил ему приводить в исполнение смертные приговоры не через расстрел, как предусматривает Военный УК, а через повешение, причем обвиняемый будто бы подчеркнул, что в 18-й армии и в армейской группе Нарва (Грассер) смертные приговоры уже приводились в исполнение через повешение…" Может быть, все-таки сказать "Шёрнер", если имеется в виду Шёрнер… "…Обвиняемый потребовал, чтобы такие казни происходили перед командными пунктами фронта, общежитиями для отпускников и на железнодорожных узлах и чтобы на казненных висели дощечки с надписями типа "я дезертир" - или не трогать этого вовсе. Или бросить якорь у Ирмгард Зайферт и пережевывать старые письма. Или вставить в готовую рамку фотографию Шербаумчика и приклеить сверху липучкой табличку: "Я дезертир, потому что сел в зубоврачебное кресло"…" Я ушел посреди фразы.
- Официант, стакан светлого! - и припал к стойке, и не был уже один. Когда пришли Шербаум и Веро Леванд, моя подставка под стаканом показывала уже третье светлое.
- Мы несколько раз вам звонили, а потом подумали… (Известно, значит, где я нахожусь, если меня нет дома.)
- Нас пригласили на одно празднество. И тут мы подумали, не захотите ли и вы…
(В таких случаях удобно сослаться на огромную разницу в возрасте: "Молодежь должна быть в обществе молодежи".)
- Придет и кое-кто из университета. Ассистенты, несколько профессоров. Они там не в диковинку.
(Еще немножко ломаюсь: "Не хочется без приглашения".)
- Это открытое сборище. Можно прийти, уйти, привести кого хочешь.
(И вообще: стоику самое место у стойки: "Обер, получите с меня!")
- Здорово, что вы идете.
- Но только на минутку.
- Мы тоже не на веки вечные. Может быть, там скукотища.
В почти не меблированной квартире старого дома толпились шестьдесят человек минус семь, которые как раз уходили, плюс одиннадцать, которые как раз входили или пытались войти. Без Веро у нас это не получилось бы. Мы остались в пальто, потому что вешалка предполагалась где-то дальше, куда пройти нельзя было. Можно было только догадываться: там дальше еще проход, там есть еще что-то, что же? Самое то, вот что. Между стоящими, сидящими, толкающимися, ищущими стояло, сидело, толкалось, искало ожидание. (Чего? - Ну, того самого.) Не только я, Шербаум тоже стоял среди толпы отчужденно. Не стоит говорить сейчас о спертом воздухе, о шуме, о душной, вонючей жаре или о всяких внешних подробностях вроде экстравагантного единообразия в одежде, о прическах, о старающейся перещеголять себя и тем уничтожающей себя, однообразной пестроте. Бросались в глаза натужная веселость и размашистые жесты, рассчитанные, казалось, на скрытую камеру; да и вообще это сборище напоминало мне сцену из какого-то экспериментального фильма - или из многих родственных друг другу фильмов.
- Как же называется этот фильм?
Но не Филипп, а Веро Леванд знала режиссера, оператора, исполнителей: "По своим политическим взглядам все очень левые. Это наши люди. Вон тот в шапочке, как у Кастро, самый левый на свете издатель андерграунда. А вон тот приехал сейчас из Милана, где встречался с людьми, которые приехали из Боливии, где они говорили с Че".
Это были отправные точки. (То и дело на меня глядел какой-нибудь Христос, каждый раз другой.)
- О чем же они говорят?
- Ну, о себе.
- А чего же они хотят?
- Ну, изменить, изменить мир.
Одного с радио ("Церковное радио, но очень левое") мне представили. Он не скрыл от меня, что торопится. Ему непременно нужно поговорить с Олафом, тот привез новости из Стокгольма. ("Наше ангольское досье, понимаете…") Веро знала, в какой восьмушке шести десятков стоящих, сидящих, протискивающихся можно найти этого человека с Севера: "Там, в глубине, за вешалкой". (Он уплыл, оставив кильватерный след.)
- Скажите мне, пожалуйста, Веро, кто хозяин этой квартиры? То есть, кто позволяет снова снимать здесь сцену из фильма, мною уже виденного и перевиденного?
Она указала на какого-то субъекта, который научился улыбаться на заморский манер, расточая во все стороны впечатление, что он счастлив, хотя его оттопыренные уши громко, потому что в сутолоке их все время приминали, тосковали по пустой квартире.
- Он здесь живет. Но по сути квартира принадлежит всем.
(Я поискал и нашел кое-какие места у Достоевского. Спрятанный за "Пенни Лейн" и напитанный "All you need is love", никак не прекращался девятнадцатый век: "Yesterday yesterday…")
Шербаум умолк настолько, что я стал опасаться: не бросилось бы это в глаза. (Надо думать, его не начнет снова рвать.) Словно чтобы доказать мне, что я действительно нахожусь среди очень левых, в центре комнаты многие левые сначала стали вызывать Хо Ши Мина, а как только было дано заверение, что тот здесь, запели Интернационал. (Или вернее: повторили, словно по принуждению, фрагменты первой строфы, казалось, завели заигранную пластинку. Причина, наверно, во мне, что мне все громче, стройнее и слаженней слышалось "О, наш милый Вестервальд…" - да и девушки мне не нравились.) Слишком старый. Ты слишком старый. Только не быть несправедливым. Ты же просто завидуешь, потому что им можно быть такими левыми и веселыми. Участвуй. Посмотри, вот сотрудник церковного радио, вот левый издатель, вот еще несколько плешивых под сорок. Они участвуют, взяли друг друга под руки. Раскачивающиеся, хмельные рейнландцы плещутся в источнике молодости: "Вставай, проклятьем заклейменный…" (ветер воет грозно, холод нам несет…) Старый брюзга. Преуспевающий реформист. Типичный учителишка. (Давай же, попробуй: Хо-Хо-Хо…)
При этом у меня было такое ощущение, что стоявший рядом со мной Филипп безмолвно старел. Нам следовало уйти. Но тут возле него завели уже свою песню две девушки: "Это он, Веро? Это ты, Шербаум, о котором все говорят? Ты даешь. И прямо перед Кемпинским. Плеснуть бензином - и фью. И собачки нет. Непременно сообщи нам, Веро, когда он устроит этот цирк. С ума сойти. Просто с ума сойти!"
Когда из шестидесяти человек стало пятьдесят семь, - Шербаум потянул Веро, я последовал на ними, - навстречу нам по лестнице поднималось человек шесть-семь.
Шербаум дал Веро Леванд пощечину еще на лестнице. Поднимавшиеся гости увидели в этом многообещающий знак: "Там, наверху, должно быть, что-то стряслось".
Поскольку во дворе Шербаум стал опять драться (он уже не давал пощечин, а дрался по-настоящему), я их разнял: "Хватит! - Теперь мирно выпьем все вместе пива".
Веро не плакала. Я дал Шербауму свой платок, потому что у нее из носа шла кровь. Когда он вытирал ей лицо, я услышал: "Не прогоняй меня сейчас домой, Флип, пожалуйста…"
(Излишне и, пожалуй, подло было с моей стороны насвистывать "Интернационал", когда мы тронулись.) В каком-то кабачке на Гауптштрассе мы нашли место у стойки. Филипп и я говорили через голову Веро, вцепившейся в свою бутылку "коки".
- Как вам понравился мой зубной врач?
- Неплох. Знает, чего хочет.
- Обязан знать, такая профессия.
- Замечательная идея: телевизор в кабинете.
- Да. Хорошо отвлекает. Вы будете у него лечиться?
- Вполне возможно. - Когда это будет позади.
- Вы все еще не передумали, Филипп?
- Эти меня не переубедят. Эти - нет. Вы думали, может быть, что я увильну из-за того, что какие-то две сцикушки, считающие себя левыми, сказали: "С ума сойти. Просто с ума сойти".
Подготовить уход и заказать еще по напитку. Веро ревела в свою "коку". (Гнусавый, потому что закупоренный полипами, плач.) Я ждал, пока Шербаум не обнял ее за плечи и не сказал: "Успокойся. Перестань. Все прошло", потом я ушел. ("Помиритесь. Разлад среди левых - зрелище неприятное".)
Холод держится прочно. Все такой же сухой, колючий. Кто покидает кабак, обращается в бегство. Согнув спину. Завести привычки. (Например, спичка в узле галстука - про запас.) Я оглянулся: все кивают друг другу перед тем как раскошелиться. "Официант, рассчитаемся!" предполагает всегда изрядный счет. Сейчас мне хочется на все плюнуть, улететь с утра пораньше рейсом "Пан Ам" и думать в направлении полета.
Дома лежало, не сдвинувшись, начатое. Я раскрыл папку, полистал главу "Шёрнер и Северный морской путь", вычеркнул несколько прилагательных, закрыл папку и набросал заключение, которое мог бы запросить, когда дело дойдет до этого, защитник обвиняемого школьника Филиппа Шербаума.
Даже адрес вызывал затруднения: "В Главное управление по уголовным делам Окружного суда города Берлина"? Или "В Генеральную прокуратуру"? (Пока без адреса.)