Ни одного свидетеля у цели, никаких оваций, только производимый нами самими шум. -
Терпение, я гарантирую движение вперед, я иду
Многие обогнали меня и полегли поперек дороги: примеры прыгучести. -
Я лежу позади себя.
Мой след высыхает.
В пути я забыл свою цель.
Теперь я отступаю,
я почти без сил.
На дворе, кажется, ветрено,
но на коротких дистанциях успех обеспечен.
В Йене, дети, он видел императора Наполеона на коне, и в единстве коня и всадника усмотрел нечто, что он назвал "мировым духом"; с тех пор он скачет галопом - я же делаю ставку на сознание улитки.
В Динслакене выступал председатель профсоюза кожевников Адольф Миркес, один из курфюрстов немецкого объединения профсоюзов. После этого я произнес свою первомайскую речь "Долой курфюрстов…"
Целое столетие двигаться на скользящей мускульной ноге в принципе вслед коню, а на практике - впереди; и все равно жеребец остался фаворитом.
В начале играл ансамбль гармонистов. Я это люблю. Но этого недостаточно. Слишком много растянутой гармонии. Ведь на рабочих местах, где царит аккорд и сдельная оплата значит все, а сверхурочные - это прибыль (для кого?), копится ярость, которая не имеет выхода, не получает слова, не фиксируется черным по белому ни в одной профсоюзной газете. Топчущееся на месте бессилие, которому в укрытых от всех ветров семинарах ставятся отметки: недостаточное - отсутствующее - ошибочное сознание, в сравнении с "мировым духом", несущимся во весь опор конем.
Когда один шваб подарил пруссакам эту идею, профессор Гибрис поступил на государственную службу.
Повсюду хотят изменить сознание других, но не свое: слишком хорошо обеспеченные сыновья, восторгающиеся пролетариатом, как явлением Девы Марии; озлобленные педагоги, которым нужно щепоткой марксизма приправить идеалистический супчик; высокородные дочери в поисках столь же левого, сколь и элитарного теннисного клуба; с недавнего времени - профессиональные ратники Бога, разливающие Христову кровь по гегелеобразным бутылочкам.
Когда "мировой дух" вселился в клячу бюрократии, он заговорил высокопарно и якобы поверх барьеров. Ибо кто за прокатным станом или токарным станком услышит хоть слово, если все, что касается работы и доходов, загегелизировано так, что уши закладывает.
Я говорил в Динслакене о скучных профсоюзных газетах и потопленном в словах праве рабочих участвовать в управлении предприятием, о высокомерии расплывчатой писанины.
Моя неизменная тема, потому что это безобразие долговечно и всякий раз возобновляется коллегиальным похлопыванием по плечу. Куда бы я ни пришел, члены производственного совета согласно кивают: "Я давно уже твержу об этом".
Они стучат кулаком по столу: "Правильно. Нам нужна газета, которую мы все могли бы читать, в которой было бы что читать". Я буду это повторять, буду надоедливым и настырным, придумаю рефрен. ("Какой может быть прогресс, дорогие коллеги, если профсоюзы стараются быть медленнее улитки!") Скептик усмехается, словно хочет расщепить волосок.
Говорят, ребенком он собирал улиток на межах и между овощными грядками в своей родной деревне Мюггенхаль, потом, после переезда семьи в Нидерштадт, на дамбах бывших укреплений "бастионов Канинхен", Бэр, Аусшпрунг (а также на лугах около Кнайпаба), - он держал их в террариях и пристально за ними наблюдал.
После первой мировой войны, когда потребность в сене спала, в прибрежной деревне Мюггенхаль, земли которой лежали в низинах между дренажными канавами, выращивали только овощи. Обширная область Хундертмарк превратилась в огород, где особенно хорошие урожаи давал салат, высаженный на унавоженные грядки. С разведением овощей появились вредители: упругие слизни, сланцево-серые, с темными продольными полосами, и полевые улитки, относящиеся к виду червеобразных, большей частью коричневато-серые, с сетчатым покровом. Возможно, регулярные истребительные походы мюггенхальских школьников на огородных и полевых улиток, хвастливый подсчет при укладывании их в банки из-под огурцов, потом заливание вредителей кипятком, а может быть, и денежное вознаграждение учащимся - десять пфеннигов за двухлитровую банку улиток, - возможно, все это и побудило ученика народной школы Германа Отта стать защитником всех улиток (а потом и тех, кого уничтожали, подобно обыкновенным полевым улиткам); во всяком случае, умертвлял он собранных улиток только для примера, ради наглядности.
Старшеклассником Герман Отт получил разрешение приносить свою коллекцию на уроки. Он считался знатоком, делал доклады. Каждый выходной он ездил на велосипеде на прибрежную полосу и ползал между карликовыми ивами на склонах осушительных канав в поисках темных стрельчатых и гладких агатовых улиток. Неподалеку от развалин нассенхубенской паровой водокачки, заброшенной после того, как построили электрическую насосную станцию для осушительной системы, он нашел свою первую улитку с левозакрученной раковиной - то была редкая находка.
Лишь в период студенчества в Берлине его собирательский пыл приугас - или же замедленные, с блужданием вокруг да около, философские построения заменили ему поиск улиток. Словечко "почему" служило Герману Отту ботанизиркой, в которую он складывал все, что казалось данностью, представлялось общепринятым или считалось доказанным, для того чтобы потом посадить на препарационную иглу и подвергнуть проверке кислотой сомнений. (Еще до начала занятий Шопенгауэр научил коллекционера Германа Отта никогда не применять гегелевского метода подгонки рассматриваемых доказательств к намеченным выводам.) Отт перенял у учителя большую долю иронии. Он смехом разрушал системы и всякую абсолютную данность поверял юмором. К традиционным ярлыкам Гегеля - "Протестантский иезуит" и "Мистификатор" - он прибавил новые: "Засоритель мозгов" и "Спекуляциус". Когда в начале тридцатых годов он в семинарской работе описал "мировой дух" как призрак, возникший, должно быть, в образе клячи в голове философствующего барышника, от него отвернулись и люто враждующие между собой левогегелианцы и правогегелианцы; ведь и левые и правые хотели оседлать "мировой дух" и пустить его вскачь, - чуть позднее он и понесся вскачь.
- А кто такой Гегель?
- Человек, который приговорил людей к истории.
- Он знал много или все?
- Благодаря его хитроумию еще и сегодня всякое государственное насилие объявляется исторически необходимым.
- А он был прав?
- Многие спорщики так считают.
- И Скептик?
- Его высмеяли.
Когда Герман Отт уже преподавал в розенбаумской школе биологию и вновь искал свои наглядные примеры у улиток, он написал глоссу о тоталитаризме при Гитлере и Сталине, от которой (поскольку "Данцигер фольксцайтунг" ее не опубликовал) остался только заголовок - "О сознании улиток, или Как обгонят Гегеля".
6
Поскольку при обсуждении закона (внесенного людьми) об ускорении улиток рыбы голосовали против, птицы (за исключением кур) воздержались, у водяных улиток отсутствовали улитки-прилипалы и требуемых двух третей голосов не набралось, то улитки остались передовиками и остаток реформ, среди них проект закона о прогрессивном налогообложении инерции, был возвращен в комиссии.
Потом, как обычно, заверяли: мы не можем быстрее. Мы кажемся медлительными только по сравнению. Мы и так спешим, и мы всегда в движении. Все ведь видят, к чему приводят прыжки. Нас должны бы премировать за медлительность.
После короткого совещания (и докладов противоречащих друг другу экспертов) "высокое собрание" единогласно (из соображений сохранности государства), решило увеличить субсидии на транспортирование улиток в особых случаях.
Если история этого требует. Если плащ истории проносится мимо. Если история через нас переступает. Если история ставит нас перед особенно большими задачами. Если мировая история, в которой (по словам Гегеля) речь идет только о народах, образующих государство, станет мерить нас количеством жертв, которые мы…
Вы ведь видели через стеклянную дверь террасы, как мы сидели, часами сидели на жестких стульях, исключающих элегическую позу. Мы называем это прусским сидением, рабочими заседаниями. (Поскольку так много преснятины, мы называем себя солеварней в кавычках.)
Когда вы будете это читать, дети, будьте снисходительны к тому, что мы с собой, да и с другими, обходились так круто, потому что мы были отчаянно самоуверенны, потому что ничто не могло нас воодушевить, потому что вид-то у нас был жалкий. У нас только это и было: маленькая радость всезнайства и приятная гладкость отполированных от частого употребления вещей. Вы ведь видели, как мы сидели…
Как только Зонтхаймер, Баринг, Гаус, Эккель-старший и я сталкивались с Эмке и Эпплером (оба они - министры), мы - сорока- или почти сорокалетние мужи - начинали задираться, причем свой собственный, порядком одряхлевший прагматизм каждый узнавал в другом и хотел бы изничтожить: мы недолюбливали друг друга. Скептик, именуемый Германом Оттом, считавший, что созерцание предшествует познанию, мог бы у нас председательствовать. Не было ни одного догмата веры, который Гаус не утопил бы в виски. Ни одного тезиса, к которому не придрался бы Зонтхаймер. Ничего, чего Эмке не знал бы лучше. И даже Эпплер, ежик волос надо лбом которого предвещает круто взлетающий идеализм, начинает грубить, как только речь заходит о лечении третьего мира с помощью Принципа надежды.
Не хочу вам никого описывать. За длинным столом сидели другие люди: проверка на полезность. Никакие не герои; просто собрание сорокалетних.
Они меряют друг друга с интересом и пафосом профессиональных смотрителей трупов и вскоре начинают скучать от излишка разума. Потом (для отдыха) язвят по адресу вылезшего на авансцену молодого поколения, а также тех, кто старше, и вообще всех, кто бурлит и ликует до умопомрачения, смыкаясь с молодежью в призыве к конечным целям. ("Как он отвратителен, этот новомодный шиллеровский воротник!" - "Тошно смотреть на эту голубоглазость!") Они холодны и не замахиваются далеко. Бывшие гитлеровские юнцы все свои утренники уже отпраздновали. Только бы не стать трагически-героически-жалостливыми. Их чувства преждевременно гаснут в дефинициях. Посентиментальничать в кино - это еще куда ни шло. Не признаваться в своих слабостях. Они хорошо устроились, даже проблемы старения - похоже на то - их не волнуют, этим заняты умы тридцатилетних: "Это у нас позади. Мы всегда были старыми!"
Что верно, то верно: рано обретенная дряхлость мешает нам, словно невинным младенцам, начать с нуля. Нехоженые пути нам и во сне не грезятся.
Поскольку мы в первую очередь не доверяем сами себе - таков даже Эмке, - у нас нет оснований другим доверять больше. Трюкачи, не устающие ловить себя на плутовстве. Мы неизлечимо трудолюбивы. Похоже, будто мы хотим компенсировать повышенной продуктивностью спад производительности у нескольких побитых войной поколений. (Возмещение потерь.) Каждый из нас когда-то что-то упустил, чего нельзя наверстать, и потому мы пускаем пузыри. Потому мы так нервны, слабы в коленках, волочимся и изменяем женам, однако никогда не теряем контроля над собой. Кто позволяет себе инфантильность (выпуская пары), того Эккель-старший, как историк кажущийся особенно взрослым, отрезвит каменным молчанием. Никогда, никогда больше, ни при каких обстоятельствах мы не имеем права - никакого права - быть инфантильными.
Дети, это мои друзья, если только сорокалетние еще достаточно слепы, чтобы считать себя друзьями. - Герману Отту, по прозвищу Скептик, было тридцать, когда летом тридцать пятого в Мюггенхале у огородной изгороди он подружился с немецким националистом, зеленщиком, лысым Исааком Лабаном, которому в то время, вероятно, было уже далеко за сорок: сразу же заспорили, каждый все знал лучше другого. Это была дружба, питающаяся противоречиями; посмотрим, как я разговорюсь у изгороди с Драуцбургом, Эрдманом Линде, Маршаном…
Где я останавливаюсь на ночлег. Где нахожу корку хлеба на подушке. Безукоризненно чистый современный отель "Штайнсгартен" в Гисене. Меню с историческим орнаментом. У входа в отель металлическая вывеска: "Академия для организации". - Потом мне расхотелось смеяться.
Свертывающееся согласие.
Незачем опускать большой палец: достаточно ухмылки.
Все: едва наметившаяся улыбка,
удивление, смущение, испуг,
боль, вынуждающая застыть,
все - даже стыд свертывается.
Грош злорадства -
вот оплата забавы.
Или боязнь быть узнанным.
Или страх перед открытым лицом: ухмылка украшает.
Вчера (во время диспута) бессвязный рассказ старика о его прошлом - безработица, биржа труда, инфляция, железнодорожники против СА и Рот-фронт - вызвал сначала то тут, то там смешки, которые потом сменились застывшей гримасой на лицах. (Зубы больше не скалили.)
Услышав выкрик "Хватит, дедуля!", старик разгневался - да-да, Рауль, он вышел из себя и кричал, - и многие ушли, неприятно задетые, но долго, наверное до самого сна, не могли стереть с лица ухмылку.
О мордах говорят, что они это могут.
Победители - но и побежденные - предаются отдыху.
Это заменяет комментарии по телевидению.
Смущение обрело свою мимику.
Как только мы слышим о смерти (в многозначных числах),
как только нас приветствуют поражения - наши старые знакомцы,
как только мы оказываемся одни
и попадаем в ловушку зеркала,
мы отрекаемся от своего лица: ухмылка человечна.
Теперь это позади: Гисен, Висбаден, где ВПО требовала выступление Хайнтье. Два дня болтовни. В награду я смог поехать по железной дороге и записать в дневнике: отпечатана предвыборная газета "За это". Распространить до 1 мая не удалось. Один только Драуцбург управился с четырьмя тысячами экземпляров в Оберхаузене, Франкфурте, Кобленце. - Вчера у Бёлля. Госпожа Бёлль ставит на стол бутылку водки, потому что в доме ничего больше нет: все выпивают сыновья. - Таксист хочет на сей раз голосовать за нас и предлагает себя в шоферы министра. (Если вы станете большой шишкой.) Мой земляк Эмке по-кашубски веселится. Он жадно разглядывает фотографии и в восторге от того, как выглядит на снимках ("Ну и парень!"). - Меня преследует разговор с членами производственного совета в Гисене, пока я в аэропорту бегаю по залу, сгоняя усталость: мужики, которые любят посидеть вместе. Каждое слово наталкивается на сопротивление. Их гнетет собственная весомость. Недоверие как взаимное согласие. Иной раз по-свойски грубоваты: "Ну-ка погромче, Хайнц!" Как они пожимают руку: крепко, но не демонстративно. Относятся ко мне как к "всемирно известному писателю", который неплохо разбирается в их делах, даже в системе зарплаты. Позже обращаются ко мне "коллега". (Руководящие служащие и здесь втихую соглашались, что они, "собственно говоря", тоже должны быть охвачены профсоюзом.) В столовой работники лаборатории сидят отдельно, чтобы не испачкать белые халаты о грязные спецовки рабочих из формовочного цеха. (Производственный совет и администрация единодушны: никаких классовых проблем!) Кормили - всех одинаково - селедкой с картошкой в мундире.
Время от времени спады. Время от времени Скептик, который с недавних пор носит (на пробу) очки с круглыми стеклами, как у тех надменных высоколобых студентов, что так жонглируют словечком "иррелевантно", будто хотят вместе с Хайдеггером сказать "адью". Скептик теперь классный руководитель у младшеклассников. Один из его учеников (Блауштайн) умирает от аппендицита. Перед каникулами старшеклассники частной еврейской средней школы ставят "Сагу о Нибелунгах". Штудиенрат Меттнер руководит репетициями. Кримхильду играет школьница Бетти Анкер, Симон Курцман - Зигфрида. Штудиенасессор Герман Отт устраивает в школьном саду маленький лабиринт. (Нет, дети, Скептик все-таки не носит очков с круглыми стеклами.) Фотография в журнале младших классов: молодая крепкая женщина с лейкой в руках и узлом волос на затылке - Рут Розенбаум. По философским вопросам штудиенасессор Отт спорит с профессором Литтеном, который преподает древнееврейский. Привратника зовут Розинке.
Между делом сдал верстку "Под местным наркозом". - Набросал конспект новой речи. Будет называться "Речь о металлоломе" - так иногда называет меня Рауль - и поведает недовольным баловням о тяготах и заботах пенсионеров-квартиросъемщиков: как они, изношенные и ожесточенные, становятся в тягость обществу, где рынок определяет миф о молодости и успехе. (Дети, в случае сомнений голосуйте в пользу пенсионеров и против привилегий для молодежи.)
Воскресное утро с сиренью перед домом. Анна, Франц, Рауль и я в Национальной галерее: по-новому разглядывали Коринта, затем Бекмана. Потом пили пиво и лимонад в Кройцбергском садовом кафе (Йорк-Экк). - Сделать передышку. Ни во что не всматриваться, только поглядывать кругом. За рулем Анна. Вот и все мои маленькие радости. (С кем еще, кроме своего друга Исаака Лабана, может Скептик спорить? С дворником? С господином Радишевским, тренером спортивного общества "Бар-Кохба", который с недавних пор преподает в розенбаумской школе физкультуру?) - Франц и Рауль пишут на чем попало "I love реасе!" и яростно, чуть не до братоубийства, ссорятся. - Завтра в Бонн…
Мы открыли там контору. На наших бланках значится: "Социал-демократическая инициативная группа избирателей". Рядом петушиная голова, которую я нарисовал в шестьдесят пятом году и которая все еще кукарекает "за СДПГ"; улитка как символ разбилась бы о веру в прогресс: улитки восхищаются петухами.
В трех комнатах работают студенты Эрдман Линде, Вольф Маршан, Хольгер Шредер и временно, пока не прибудет микроавтобус, Фридхельм Драуцбург, вместе с которым я должен объездить шестьдесят избирательных округов. Автобус куплен подержанный, но пока еще бегает.
Наша секретарша, Гизела Крамер, согласовывает сроки с моей секретаршей в Берлине, Евой Женэ, и заводит картотеку. Гизела Крамер не студентка, поэтому ей непривычны жаргон и манеры молодых людей, пользующихся студенческими привилегиями (от чего они агрессивно страдают). "Раньше, - говорит она, - в банке коммунального хозяйства я имела дело с вежливыми людьми".
Наша контора находится в Аденауэраллее, бывшей Кобленцерштрассе. В табачной лавке за углом теперь есть в продаже "Черный Краузер". Параллельно нашей улице течет Рейн (от нас не видно). Цветочная лавка на первом этаже помогает утешить Гизелу Крамер, когда у нас наверху воздух перенасыщен грубостями, оскорбляющими ее слух. Бонн (как понятие и город) непостижим.
Где начать? Университет занят собой. За витражными стеклами злятся пенсионеры. С двумя рубашками на смену съезжаются парламентарии. Полно филиалов и условных адресов. И через все это скопище тянется линия железной дороги: повсюду опущенные шлагбаумы. Наискосок от нас дом Эрнста Морица Арндта. Правительственного квартала нет, но есть коварно рассеянные правительственные пятачки. Только климат объединяет Бонн. А мы нездешние.