10
Когда Скептику дважды прокололи кочан салата и скалками избили мастера чемоданных дел Земмельмана, на земле Вольного города Данцига еще проживало 7479 евреев. Вскоре двадцати четырем врачам-евреям была запрещена врачебная деятельность; многие выехали, в том числе д-р Цитрон, практикующий врач, который каждое лето унимал сенную лихорадку у Скептика. (Больных неарийцев имели право пользовать только врачи Вальтер Розенталь и Курт Якубовский.)
Она хроническая - ничего с нею не поделаешь. Герман Отт утверждает, что сенная лихорадка в равной мере и угнетает его и успокаивает. Как только наступает лето, Скептик называет себя больным.
С августа следующего года нападения на синагогу Маттенбуден и разбитые стекла в доме прусской ложи у Оливертор стали повседневностью. Когда еврей Гершель Грюншпан убил в Париже германского дипломата фон Рата, в Германской империи были подожжены синагоги, разграблены магазины евреев, убиты или доведены до самоубийства многие евреи, арестованы и заключены в концлагеря тысячи и тысячи евреев. (Герман Отт занес в свой дневник только афоризм в духе Лихтенберга: "Имперская "Хрустальная ночь" - это вместительная метафора".) В классном журнале его учеников (ставших тем временем старшеклассниками) записано: "Когда мы читали "Воспоминания детства" Зельмы Лагерлеф, мы послали писательнице письмо и альбом с фотоснимками Данцига. Господин Отт и фрейлейн Меттнер готовили с нами вечер, посвященный ее творчеству".
Так называемая "Хрустальная ночь" 9 ноября 1938 года имела свой аналог и в Данциге: были подожжены синагоги в Лангфуре и Цоппоте. Невредимой осталась только Большая синагога у ипподрома, потому что, когда отряд СА хотел взломать главный вход, на защиту синагоги встали несколько членов Союза фронтовиков-евреев, в их числе ветеран мировой войны Исаак Лабан, и с помощью адвоката Бернхарда Розенбаума вытребовали полицейскую охрану. (На следующий день Розенбаум с женой поехали на лечение в Южную Францию. В Ницце его состояние ухудшилось; на возвращение рассчитывать нельзя было. Он послал письменный отказ от должности второго председателя общины. Но дочь его осталась; Герман Отт тоже продолжал преподавать, хотя розенбаумскую школу посещало все меньше и меньше школьников. В конце ноября в Вольном городе Данциге проживало менее 4000 евреев.)
Во многих письмах Скептик сделал тогда наброски научной работы, название которой пришло ему в голову, должно быть, в дни обострения сенной лихорадки: "Об улитке как посреднице между Меланхолией и Утопией". - Письма Скептика, где он как будто ссылался на Вальтера Беньямина, и ответы его корреспондента - как ни настойчиво я искал - обнаружить не удалось. (Бернхард Розенбаум умер в Ницце в 1940 году.)
Он, вероятно, рассматривал их как сестер: Меланхолия и Утопия называют друг друга Первопричиной; одна избегает и отрицает другую; обе упрекают друг друга в увиливании. И общение между ними осуществляет улитка: пунктуально, безучастно и цинично, как и положено посреднице.
17 декабря тридцать восьмого года, когда Скептик (в предрождественскую пору) начал догадываться о наличии в субстанции двуполых улиток лечебного средства против меланхолии (и, вероятно против утопии), еврейская община приняла решение покинуть Вольный город Данциг и эмигрировать. (Сионист Сегаль не просто говорил, он взывал.) Все члены общины, собравшиеся в Большой синагоге, встали, выразив тем самым свое согласие. Многие старики после этого лишились чувств.
Словно эхо прогресса - застой. Словно Меланхолия - оборотная сторона Утопии. Словно бревно - неподкупная помеха бегуну. Словно у конечной цели победителя приветствует печаль. Словно от хронической сенной лихорадки страдает весь мир, а не один только Скептик.
Так как выезд данцигских евреев надо было оплачивать валютой, стали оценивать стоимость земельных участков и недвижимого имущества: еврейские кладбища в Лангфуре и Штольценберге, полуразрушенные синагоги на Мирхауэрвег, на Маттенбудене, в Цоппоте, невредимая синагога у ипподрома, прусская ложа у Оливертор и земельный участок на Хуссаренгассе, 7, были оценены в 500 000 данцигских гульденов; но после переговоров с национал-социалистским крайсляйтером Кампе, принимать участие в которых пришлось и молодому адвокату Эрвину Лихтенштайну ("Когда мой муж вернулся, лица на нем не было!" - вспоминала госпожа Лихтенштайн в Тель-Авиве), осталась скудная компенсация в 330 000 гульденов. В соглашении оговаривалось, что синагоги не будут использованы для мирских целей - они могут быть только снесены. Говорят, что старые раввины синагоги и кантор Большой синагоги Леопольд Шуффан после подписания соглашения плакали. - Так они продали свои синагоги и за выручку купили право на выезд в неизвестность.
Божественный Иерусалим! - К каким источникам мог обратиться Скептик? К томительному путешествию Дюрера в Нидерланды? "Я подарил португальскому наместнику маленькую резную статуэтку, затем я подарил ему Адама и Еву, Иеронима в келье Геркулеса, Евстахия, Melencolia, Немезиду…" Или он в немецкой трагедии поучился унынию у князей и задним числом открыл в улитке барочную аллегорию?
В ночь на третье марта тридцать девятого года Герман Отт пошел к пакгаузу на Моттлау, чтобы посмотреть на отъезд пятисот данцигских евреев. На сборный пункт явились остающиеся родственники и друзья уезжающих, высшие полицейские чины, английский генеральный консул Шепард, который помогал подготовить транспортировку и одновременно предостерегал от нелегального въезда в мандатарий Палестину. Сопровождать транспорт до порта погрузки разрешено было только двум еврейским врачам, двум санитарам, назначенному уполномоченным по делам евреев директору сберкассы Биттнеру, нескольким полицейским чинам и представителю еврейской общины Хайнцу Каминеру. (Поскольку в числе пятисот были семеро учеников Скептика и его друг зеленщик Исаак Лабан, штудиенасессор просил о разрешении сопровождать транспорт; ходатайство было отклонено без объяснения причины.) Отъезжающих должны были доставить на автобусах через границу Вольного города до Мариенбурга, затем в пломбированном вагоне через Бреслау, Вену, Будапешт - в портовый город Рени на Черном море. Там (как утверждали) пятьсот пассажиров должны были пересесть на судно "Астир" водоизмещением восемьсот тонн. Пункт назначения официально не упоминался.
Свои размышления о двуполой сущности Меланхолии и Утопии Скептик развивал на примере двух виноградных улиток, которые передают друг другу свое семя и после этого обмена самостоятельно оплодотворяются. На таблицах и графиках уже вырисовывалось (схематично) освобождение от разнополости.
Когда после погрузки на судно пятисот пассажиров в Данциг вернулись сопровождавшие, Хайнц Каминер сообщил правлению общины: для приема людей на грузовом судне "Астир" подготовили дощатые перегородки. В носовой части разместили мужчин, в кормовой - женщин.
Фриц Герсон, наблюдавший за размножением виноградных улиток, возражал Скептику и назвал перенесение свойств двуполых существ из области природы в сферу мифологии ненаучным и необоснованным.
Когда уезжающие собрались группами возле автобусов, штудиенасессор Отт попросил своих учеников: "Напишите с дороги или по прибытии". И Симон Курцман, чьи ровные показатели в учебе могли служить свидетельством надежности, обещал написать.
В доказательство Скептик привел свою сенную лихорадку, которая ведь тоже не имеет научного обоснования. Он сказал: "В древности, кстати, Сатурн считался родоначальником и Меланхолии и Утопии: горько-печальный и справедливый".
Прощаясь со своим другом, Герман Отт старался держаться как можно ироничнее. Но на вопрос, оставил ли Лабан свои военные награды (Железный крест обеих степеней) в Мюггенхале, тот ответил с обезоруживающим достоинством: "С какой стати Лабану отрекаться от своих заслуг?" - Прежде чем он вошел в автобус, Скептик сунул ему в карман пиджака пакетик: "Привет от моих улиток".
Как распространяются Меланхолия и ее антипод: когда в садах и виноградниках на горе Кармель (за Хайфой) стали находить все больше и больше среднеевропейских виноградных улиток, появление этих дополнительных (и нелегальных) эмигрантов было объяснено подарком штудиенасессора своему другу. (Лабан потом открыл в Хайфе овощную лавку. Мелом на черных дощечках он так рекламировал свой товар: "Ранний картофель из Мюггенхаля! Лук, морковь, кочанный салат - словно только что из Прибрежья!")
Еще до отъезда пятисот розенбаумская школа была закрыта. В циркулярном письме говорилось, что количество учеников уменьшилось с двухсот до тридцати шести и намечается дальнейший отъезд школьников. (Рут Розенбаум выехала несколько позже во Францию и только после войны - в Израиль.) В конце февраля успели сдать экзамены на аттестат зрелости (подтвержденный сенатом) всего восемь учеников и учениц. (Расспрашивая в Иерусалиме Еву Герсон о подробностях, я услышал: "Нацисты, входившие в экзаменационную комиссию, среди них Шрамм и другие шишки, были поражены нашими успехами".)
Оставшиеся ученики собирались на квартире Германа Отта, Бастион Канинхен, 6. Пили чай, немножко спорили и шутили по поводу беспорядка в квартире Скептика и в улиточных террариях, вызванного обыском. Скептик разыгрывал в лицах, как полицейские гнутыми пинцетами выискивали в улиточьих домиках "планы сионистских заговоров". Придумывали кричащие заголовки: "Где мировое еврейство прячет свои протоколы?" или "Еврейское государство в улиточьем домике!" - Жаргон оставшихся учеников Скептика вообще изобиловал символами: так, грузовое судно "Астир", о котором уже несколько недель не было известий, разыскивалось в школьном атласе на карте Средиземного моря под названием "Ковчег улиток".
В конце марта (согласно ранее заключенному соглашению) Большую синагогу у ипподрома следовало освободить, и Скептик с оставшимися учениками помогали паковать предметы культа, которые вскоре были отправлены в Нью-Йорк, где составили коллекцию Гильдцинского в Еврейском музее. (В 1966 году, во время пожара в библиотеке, сгорели свитки Торы.)
Что вы еще хотели бы узнать, дети? - Фриц Герсон перестал наблюдать за процессом спаривания виноградных улиток. Его семья ждала документов на въезд в Палестину. Их должна была прислать из Тель-Авива Ева Герсон, которая выехала сразу после получения аттестата зрелости.
Как эти сестры живут врозь. Как Меланхолия и Утопия пишут друг другу письма. Как они оскорбляют друг друга, называя Первопричиной. Как они любят друг друга и не находят слов. Как я читаю в Иерусалиме старые письма и мне ничего не говорят фотографии.
После того как его ученик забросил виноградных улиток, Скептик прервал свои размышления и занялся полезным делом: он помогал при отправке детей в Англию. В мае Вольный город покинули 74, в июле 6, потом 16 детей. Когда 23 августа 1939 года (за неделю до начала войны) в Англию уехали еще 26 детей, газета синагогальной общины писала: "…оставайтесь и там, в обширном мире, верными сынами еврейского народа, чьим страданиям вы обязаны тем, что смогли вырваться в этот мир…"
- А там им тоже надо было ходить в школу?
- И они все скоро выучили английский?
- А их родители?
- Что с ними сталось?
Лишь немногие из сотни с лишним детей увиделись со своими родителями. Несколько дней тому назад в поездке по избирательным округам Падерборн, Мешеде, Швельм и Эннепеталь меня сопровождал один английский журналист, который готовил корреспонденцию для "Обсервера". Сидя в нашем микроавтобусе после осмотра завода "Штокей и Шмиц", он вскользь дал понять, что он (как и я) вырос в Данциге и (как и я) встретил войну почти двенадцатилетним мальчиком. Английскому журналисту было столько лет, сколько сейчас вам, Франц и Рауль, когда он в одной из четырех групп детей покидал Данциг, Штудиенасессора Отта (по кличке Скептик) он не помнил. Но город - остроконечные крыши, церкви, улицы, террасы вдоль фасадов, колокольный перезвон, чайки на льдинах и на стоячей воде - остался в памяти светотенью, давно заброшенной игрушкой. - Вы еще слушаете?
11
- Ну вот, дела наши идут так. В каждом городке что-нибудь да вылезет. В Мешеде один штудиенрат - нацист. А в Эннепетале, играя в скат…
Приезжая домой со своей дорожной сумкой и увернувшись от прямого ответа на вопрос Анны "Как все прошло?", я вижу вас, сидящих как завороженные перед телевизором.
Лаура ждет четвероногое чудо, Бруно - автомашину какой-то определенной марки, Рауль вот-вот ускачет, Франц гримасничает.
Четверо детей, каждый со своей повадкой, порой переменчивой.
Молитва сразу после распятия, перед Преображением. А вы смотрите: заторы на автостраде. Сообщения об "Аполлоне". Регулярно Вьетнам. Реклама, захлебывающаяся от счастья. Открытие ярмарки-распродажи домашней утвари. Пейзаж как фон. Пьеса с участием собаки. Вздутые животы африканских детей. Гибель рыбы в Рейне. Комментаторы, подводящие итоги еще не законченных процессов. Кто-то грустный играет на гитаре. Комики Дик и Дооф (Толстый и Глупый). Студенты и полицейские. Веселые епископы, безошибочно говорящие невпопад. Советы по выбору профессии и еще кое-что.
Как только я пытаюсь объяснить что-то (изображенное на экране), вы, все четверо, слушаете каждый на свой лад или вообще не слушаете или слышите совсем другое.
Я стараюсь говорить просто (образами), по возможности доходчиво для каждого, в особенности для Лауры.
Вы, все четверо, проявляете терпение, когда я начинаю путаться во множестве деталей и исключений, с которыми надо считаться: "…потому что зенитные орудия не только британского или советского происхождения, но и из Швейцарии…"
И как раз в середине все более закручивающейся фразы наступает время Бонанзы, Флиппера, Песочного человечка (ТВ - ГДР)…
- А можно нам?
- Сейчас начнется.
- Смотри с нами.
- А потом можешь рассказывать о Биафре, и вообще.
Улитка не останавливается перед порогами. (Не надо сейчас педагогических поисков глубинных причин.) Сблизиться постепенно: пойти и посмотреть, что поделывает сирень перед домом: она уже отцветает. Анна опять спрашивает: "Ну, как все прошло?"
Как обычно, клочковато. Над Мешеде нависает стоивший 7 миллионов бенедиктинский монастырь из бетона. Эннепе - это речушка. Драуцбург шлет привет. Да, каждый вечер битком набито.
Постоянно одни и те же вопросы. Увеличение золотого паритета марки, предварительное содержание под стражей, ликвидация капитализма. Заводы Хонзеля - алюминий - осматривать нам не разрешили. (Никакой предвыборной борьбы на заводе.) Зато в Эсло побывали у забавного чудака. Делает инструменты, например ломы, в настоящей старинной кузнице. Нет, еще не охрип. Что еще-то было. Играл в скат в Эннепетале, в отеле "Вайде". Осторожно играют наши: выиграл какую-то мелочь.
Я спрашиваю только о том, о чем можно рассказать. "А что тут у вас было? Как Рауль? Есть письма из Праги?" - Анна хочет знать больше, все: "А в Кёльне? Как было с Берцелем?"
Точно не знаю. А следовало бы знать, что он и как. Вдруг мне стало противно оттого, что он сидит так близко. Но я ведь знал, что он скользкий, его не ухватишь. Все равно что собирать шарики ртути на ковре. Или сосать леденец - сколько ни соси, не уменьшается, словно покрыт непроницаемой пленкой. Нет, никакого сопротивления. С него все стекает. Будто состоит не из плоти, но подбит какой-то взвесью. Даже когда думаешь, что знаешь его по телеэкрану, и считаешь, что у тебя к нему иммунитет, твоя рубашка вдруг прилипает к телу, когда так близко разом дышит тебе в лицо все то, что годами гнило, загнивало и прогнивало, затхлое и все-таки пускаемое в ход: ханжеские, освящающие любое мошенничество жесты, пустое достоинство, слушающее лишь самое себя, ловкая, использующая малейшее свое преимущество хитрость, казуистическое заговаривание фактов - всегда из-за угла, всегда прикрывая наглую ложь полуправдой, невыразительное и перегруженное деталями, - когда все это вдруг оказывается рядом с тобой, да еще покрыто горным загаром и дышит на тебя, мешая тебе дышать, когда хочется кричать, требуя воздуха, тазика, потому что… - Я был не на высоте. Не сумел, не справился. Как ни близко он сидел, но вчера в Кельне, да еще при телесъемках, когда важно было победить, уменьшить влияние "черных", мне нельзя было прилюдно кривиться от отвращения.
Будь он противник, а не эрзац. Будь он четко очерчен, а не расплывчат. Будь он личность, а не отражение чего-то. Но он существует только иносказательно. Даже утверждая, что он христианский демократ, я должен был бы уточнить, что он таковым кажется. Поскольку он не хочет слыть консервативным, а для реакционера ему не хватает упорства, его делают кем-то. Не он себя делает, а кто-то или что-то его делает. Смотря по тому, чего требуют чьи-то интересы. Что стоит на повестке дня. Держится он всегда естественно. Его образ действий сделал его имя нарицательным; говорят: тот-то барцелит, ведет себя по-барцельски, это какое-то барцельство. Его можно использовать. Например, Штраус (которого использовать нельзя) сидит в нем и превращает его в эдакого Штрауцеля. Поскольку он не сущ, а лишь кажется сущим, он слывет дельным, хитрым, усердным, компетентным, поворотливым. Это не противник, дети, с которым приходится считаться; он - средство, стремящееся достичь власти, но применение найдет лишь как средство достижения власти. - Нет, тревожит не то, что Райнер Кандидус Барцель клевещет на противников, тревожит всеобщее желание, чтобы он клеветал. Причем он вовсе не хочет этого; клевета на противника (как всеобщая потребность) использует его в своих целях.
Я не справился. Здесь, в Кёльне, где это началось в 1840 году и где его отец (прусский унтер-офицер) выкашлял чахотку, потом в Браувайлере, где он ребенком слышал крики истязаемых арестантов, потом в Ветцларе, где мать дрожала над каждым ломтиком хлеба.
Началось с Бебеля, когда он был еще молод и носил зеленый фартук токаря по дереву. Его товарищи скинулись и купили ему билет на поезд, когда он, в свои двадцать восемь впервые должен был выступить в парламенте. (Об отношении южнонемецких земель к Северонемецкому союзу. - Бурный протест справа.)
Когда Бебель сидел в заключении - а сидел он часто, и Вильгельм Либкнехт тоже сидел, - то его жена, модистка из Лейпцига, вела их небольшое дело.
В период действия законов против социалистов (1878–1890) партия была на нелегальном положении, собрания были запрещены, и Бебель, разъезжая по Швабии, Саксонии и Рейнланду в качестве коммивояжера и предлагая продукцию своего токарного предприятия, одновременно был председателем постоянно преследуемой, распадающейся и все время возрождающейся партии социал-демократов. Целыми днями он размещал заказы (лестничные перила, дверные ручки), а вечером - в пяти шагах от жандарма, от которого надо оторваться, - встречался то с напуганными, то с рассорившимися товарищами.
Социализм, дети мои, начался со спора. Тогда, как и сегодня, речь шла о классическом вопросе: реформа или революция? Где бы я ни был - в Гладбеке, Штутгарте, Дельменхорсте или Гисене, - со времен Бебеля сохранил свою свежесть этот спор улиток, желающих прыгать.
Но токарь из Кельна все точил и точил. Наверно, отсюда и бытовавшее у социал-демократов выражение: "А, что там! Это мы уж обточим".
Бебель "обтачивал" в Нюрнберге, Айзенахе, Готе и после Эрфурта (1891) многие партийные съезды, в центре повестки дня которых был спор о ревизионизме.