Это можно замерить: при горестном виде у нее формы и впрямь впечатляющие. В народе говорят: "куксится" - то есть что-то вроде плохого настроения, по причине запора, а может, живот пучит или не было оргазма. Позже я объясню тебе, что это такое. (Подходит Рауль и тоже бросает взгляд на открытку.)
- Ясное дело! От такой молоко киснет.
Вы можете подумать, что у бедной девушки сбежал хомячок или она смотрит (чего гравюра не показывает) программу телевидения: какую-нибудь викторину или новости культуры. Никто у нее не сбежал. И реклама не прыгает перед глазами. Она и впрямь скучает, но скука эта глубинная, ничем не рассеешь. Францу его собственная скука кажется куда более веселой.
- Ну так что с ней? Скажи же.
- Может, это просто художество или что-то вроде.
По-разному можно назвать. Выражение "мировая скорбь" не переводится. Это не обычная грусть, скажем по покойнику или уехавшему. Не сопоставимо и с бодрым пессимизмом вашего неверующего отца. Не отчаяние или страдание выражает ее лицо. Хоть я и говорю: зануда-брюзга-кислятина; хоть я и разъясняю: она дышит унынием, навевает тоску, источает мрак, - но мои заключения слишком субъективны, чтобы дать имя этой сироте.
Она гнездится на вокзалах: под стылым табачным дымом, растерянно топчась в вестибюле или сидя на скамейке в зале ожидания, а раньше - среди беженцев с кучей ободранных картонных коробок. Она цепляется за устаревшие расписания и съежившиеся надежды. Она прячется в настроения. Она кажется нам знакомой и для многих символична. Она живет в пригородах, дачных поселках, в бунгало с плоскими крышами, в особняках, даже в замках, которые плохо отапливаются. Мы встречаем ее под мостами, меж облупившихся колонн, на свалках - везде, где лирические поэты ищут свои рифмы. Я не хочу обижать осень и ворошить листву, но что правда, то правда: ей, разуверившейся во всем, все опостылело. Все уходит в пустоту и пустотой отзывается: бессмыслица, вечный круговорот, тщета всяких усилий и круговращение одних и тех же марионеток, безликость и продажность слов, созидание и распад, бесконечность и бренность, закономерность и вихрем налетающий случай и конечно же производство и потребление, - неизменная, уже запрограммированная, имитирующая скорость, подобно американским горкам, и все же лишь бредущая по замкнутому кругу судьба и существование улитки…
- Звучит довольно-таки паршиво.
- А может, и не так уж?
Ее планета - Сатурн.
Она торгует проросшим картофелем и волосами, застрявшими в гребне.
По воскресеньям она велит нам мысленно проделывать дорогу в школу и обратно.
Она коллекционирует пуговицы, неудачи, письма и (как Скептик) пустые улиточьи домики.
Она держит вялую собаку.
Когда приходят гости, она разогревает крупяной суп.
Морякам (матросам с губной гармошкой) она скрашивает настроение: охотно включает сирену.
Фирмам, выпускающим грампластинки, она запродала пару рифмованных глаголов: "расставаться" и "не встречаться".
Она не брезгает ни кичем, ни анекдотами.
Сестру ее зовут Утопия; эта легковерная девица вечно в разъездах.
Ей же все дается с трудом, даже - как видите - нести венок славы.
Она знает, что такое власть и взаимоуничтожающее многознание.
За едой у нее в руке повисает ложка.
Лежащие под открытым небом бурты свеклы, кипящее в баке белье, мужское семя, а также йод, лаванда и уксус, промокшая одежда, сирень под вечер и мышиный помет - все пахнет ею.
Ее пугает как предвкушение любви, так и остающийся после нее неприятный привкус.
После слишком долгого, слишком громкого смеха, после слишком большого куска свинины с клецками, после попойки, после свершившегося акта любви, едва миг счастья миновал, сразу после вдохновенной речи, после затяжного прыжка, сразу после победы - она тут как тут со своими старинными аксессуарами: весы песочные, часы-колокол и - как вы видите - у ног ее лежит зазубренный меч.
Валяющееся вокруг старье можно подменить. (Что я попозже и сделаю.)
В Германии ее называют Черной желчью. (Раньше врачи прописывали отвар черемицы, сегодня - тофранил или постель, чтобы она могла выговориться.)
В 1514 году умерла его мать, когда Альбрехт Дюрер выгравировал "Melencolia" по меди. Многие говорят: чисто немецкая картина. Каждый узнает себя.
С дюреровской "Melencolia" в чемоданчике Герман Отт и подался в бега.
- А ты, Франц, что бы ты взял из своих вещей, если б тебе пришлось бежать?
- Не знаю. Может, микроскоп.
Мы с Раулем согласились, что на дюреровской гравюре между разным барахлом нашлось бы место для микроскопа.
- А что мне захватить, доведись сматываться?
Рауль предположил - приправы, Франц решил, что самый подходящий для меня багаж - пишущая машинка:
- Ты же без нее пропадешь.
Он обстоятельно объяснил мне, где именно - вместо циркуля на ее коленях - можно заставить молчать мою "Оливетти".
Прекрасное воскресенье. (Фриденау тоже входит в сферу ее влияния.)
Франц спросил: "Хочешь чернослива?" Потом я щелкал косточки: этот легкий привкус синильной кислоты…
Но пришел Бруно, и жизнь началась заново.
Он изображает меня - становится на стул, вскидывает руки и взывает: "Эсдэпэгэ, выбирайте эсдэпэгэ!"
Он агитирует так, как мне следовало бы агитировать в Баварии: "Или, может, вы хотите Губера? Все еще Губера?"
Бруно немногословен: "Дурацкая говорильня. Занудство".
Ему аплодируют. Он приходится по вкусу. Все смеются.
- Давай еще, Бруно! Даешь предвыборную борьбу!
Но он больше не хочет. Он уже победил. Теперь у него другие дела, хватит говорить и говорить. - "Может, вчера, потом". (Только мне вот надо в Андернах, Майерн, Бад-Нойенар. Говорить и говорить, завтра и потом…)
- А эти штуки, как они называются?
- А Скептик, он уже уехал?
На Германа Отта, только что решившего перестать отсиживаться в Мюггенхале и проводившего после кино свою невесту Эрну Добслаф до дверей ее дома, напала банда гитлерюгендовцев: на углу Штраусгассе и Вайденгассе его загнали в подворотню и молча избили кожаными перчатками с песком. (Вероятно, то были ученики школы ап. Петра, среди них был фенляйнфюрер Фенске.)
Из Мюггенхаля приехала сестра его покойной матери, чтобы выхаживать. Иногда заходила библиотекарша Эрна Добслаф и уговаривала его остаться. Поправившись, Скептик написал прошение о восстановлении его на педагогической работе. Спустя три недели его прошение было без всяких оснований отклонено. Больше он прошений не подавал.
Но он еще раз понадобился. В конце ноября Палестинское представительство в Берлине дало разрешение на выезд пятидесяти евреев из Данцига, и Герман Отт помогал в подготовке их отъезда. Чтобы предотвратить депортацию последних молодых людей в Штутгоф, их подключили к тем пятидесяти. Кружным путем они добрались поездом до Вены. Потом пешком дошли до Прессбурга, где их интернировали (охрану несли словацкие гвардейцы). Потом дунайский пароход "Ураниус" доставил эмигрантов к венгерской границе и обратно в Прессбург. "Ураниус", где кроме тех пятидесяти из Данцига находились 650 евреев из Вены и 300 с территории собственно Германии, был набит до отказа, после пересадки на три маленьких парохода эмигранты в середине декабря добрались до югославской гавани Кладово. Там они оставались девять месяцев.
Незадолго до Рождества Отта вызвали в уголовную полицию. Краткий и деловой разговор касался его преподавательской деятельности в частной еврейской школе и писем, которые Отт посылал в Ниццу. Содержание всех писем (и ответов на них) было допрашивающим известно. Когда Отт стал объяснять научный характер своей переписки и своей работы о Меланхолии и Утопии, приводя цитаты из Аристотеля и Фичино, а также кратко упомянул об улитке как посреднице между ними, оба чиновника отвесили ему по оплеухе. Отпуская его, они сказали: "Мы еще увидимся, приятель!"
- Чего ж он раньше не уехал?
- Тем более что уже собрал свои вещички.
- Идиотство, так долго ждать.
Скептик не может так быстро сняться с места. Еще вчера, осматривая пемзовый завод Мойрина в Круфте и обрабатывая избирательный округ, тянущийся до Эйфеля и, естественно, "черный", между заездом в Майен и беседой с монахами-бенедиктинцами в Марии-Лаах, я раздумывал, стоит ли вам рассказывать еще кое-что неприятное про помолвку Скептика с библиотекаршей Эрной Добслаф или ограничиться сообщением: вскоре после полицейского допроса Герман Отт по политическим причинам рассорился со своей невестой. Она как будто сказала: "Наше счастье, что нам дано жить в великое время. Здесь нет места для людей с философией улитки". В еврейской богадельне "Ашенхаймштифт" находилось тогда 113 зарегистрированных лиц. Перестроенный в гетто амбар на Маузегассе вмещал 80 человек. В распоряжении меховщиков-евреев было несколько перенаселенных частных квартир. (Свое обручальное кольцо Скептик за ненадобностью выбросил в Радауну.)
В монастыре лишь мимоходом спросили о моем писательстве: "Разрешите узнать, над чем вы сейчас работаете, если у вас вообще бывает свободное время?"
Я признался этим монахам, почти социалистам по духу, что пытаюсь обходными путями рассказать вам, как все происходило, почему я теперь так часто в пути и сколько поражений пришлось пережить Скептику, пока он не начал подумывать о бегстве.
- А те пятьдесят?
- Они еще живы? И что с ними сталось?
Вы спрашиваете, что сталось с теми данцигскими евреями, которые вместе с тысячью других застряли в Кладово. К ним добавили еще четыреста югославских евреев и всех интернировали в Сабаце. Из тех пятидесяти только супруги Арон и Фейга Шерман получили въездную визу в Палестину…
- А остальные?
- Они еще живы?
12 октября 1941 года, уже после бегства Скептика, немецкие войска захватили лагерь Сабац. Прежде чем немецкие командос расстреляли более тысячи заключенных, в том числе и данцигскую группу, инженеру Израилю Герцману, жившему прежде, как и Герман Отт, в Данциге, в Нижнем городе, удалось бежать. Он пробрался через Далмацию и Италию в Швейцарию, где до декабря сорок четвертого был интернирован в Беллинцоне. Лишь осенью сорок пятого Герцман через Марсель попал в Хайфу; Скептик проделал более короткий путь.
Лаура хочет уточнить: "Те, кого расстреляли, они потом вправду были мертвые?"
Франц и Рауль не любят, когда их сестра "встревает с дурацкими вопросами".
Она же (как и ее отец) любит выпытывать обходными путями: "А там, где теперь этот Герцман, в Хайфе или еще где-то, - там есть настоящие козы?"
В моей руке рука моей дочери.
Так мы ищем коз,
а находим пустые ракушки улиток.
Ты их уже видишь?
Пока нет.
А есть они тут?
Встречаются.
Мы слышим постукивание их копыт на склоне: то там, то тут.
Мы любим коз.
Ракушки мы просто собираем.
Когда-то мы сами были козами.
Мы любопытны и пугливы.
Рука моей дочери в моей руке.
Так нам спокойнее.
У нас есть с собою соль.
- Да, Лаура. Более тысячи. Они все потом были мертвые.
Получив 28 марта вторую повестку из полиции, за два дня до срока явки Скептик, очистив накануне свои террарии и высадив улиток, в понедельник уложил в светло-желтый матерчатый чемодан немного белья. Вместе с дневником он положил на нижние рубашки и носки репродукцию дюреровской гравюры. Сверху распластал свитер крупной вязки. С поразительной легкостью он распрощался со своими книгами, рисунками, коллекцией улиток - лишь вручную подкрашенный английский офорт шаровидной улитки он вынул из папки и уложил между картонными прокладками на пижаму. Что еще? Свой запас лезвий фирмы "Ротбарт" (125 штук). Зубную щетку и пасту, крем "Нивеа", ляписный карандаш, маникюрные ножнички в футляре. Сунул, словно случайно, томик басен Эзопа. И запер чемодан.
Скептик не оставил прощальных писем. Не взял с собой ни одной фотографии. Только личные документы и сбережения, своевременно снятые с книжки. (Раулю непременно надо знать сколько. Примерно две тысячи пятьсот рейхсмарок.) Ключ от входной двери он опустил в почтовый ящик привратницы. Во дворе он подкачал велосипед. Привязал чемодан к багажнику, никого не встретив, выбрался на улицу, прицепил брючные зажимы, вскочил на сиденье и поехал по Нижнему городу через Мильхканненбрюке и Грюнебрюке вверх к Лангебрюке, затем через Хайлигегайсттор въехал в Правобережье, по продуманному маршруту по узким улочкам Старого города - мимо Шнайдемюле, Нонненгофа, через Беттхергассе, Вайсмёнхенхинтергассе, и только тут, - когда все гипотетические преследователи наверняка должны были отстать на отрезке пути между Санкт-Катариной и Большой мельницей - покатил мимо Главного вокзала, по Ирргартенбрюке и (после Оливертор уже не оглядываясь) по Гинденбургаллее - в Лангфур. Хохштрис он обогнул слева и через Брентау, Маттерн, Рамкау, Гросс-Мишау, Цукау, Зеерезен двинулся, овеваемый легким встречным ветерком, по шоссе, окаймленному деревьями с уже набухшими почками, - в Картхауз.
Определенной цели у Скептика не было, зато страха - хоть отбавляй. (Кашубия, центром и главным городом которой считается районный городок Картхауз, ныне Картузы, в путеводителях называется еще Кашубской, или Кассубской, Швейцарией). Страх - спутник надежный. (Слегка холмистая Кашубия тянется от Диршау на Висле до Штольна в Померании, от Путцигер Вик и полуострова Гела до района Берент.) В пути Скептик посмеивался над своим страхом. (В проспектах значится, что Кашубия богата озерами, в которых много раков.) Между Цукау и Зеерезеном Скептик попал под ливень, не выманивший, однако, дорожных улиток из канав вдоль шоссе на Картхауз - слишком холодно. (Поскольку ты, Рауль, интересуешься генеалогическими разветвлениями и этнической мешаниной в приграничных районах, я тебя просвещу: кашубы, или кассубы, которых на сегодня осталось всего триста тысяч, - это старославяне, говорящие на отмирающем языке, нашпигованном немецкими и польскими заимствованиями.) Просохнув, Скептик почти у самого Картхауза заметил, что задняя шина совсем спустила. (Мои родные по материнской линии - кашубы; таким образом, ты, Рауль, как и твоя сестра и твои братья, на четверть кашуб.) До Картхауза Скептик свой велосипед вел за руль. (Картхауз расположен между озерами Кругзее на юго-западе и Клостерзее - Монастырское озеро - на севере. Последнее называется так потому, что картхаузские монахи в 1381 году, по желанию одного уставшего от светской жизни кашубского графа, построили там монастырь: картхаузский рай Марии - место для размышлений.) Скептик бывал в Картхаузе. Монастырская церковь с крышей, похожей на крышку гроба, отражалась и поныне отражается в озере. (В 1818 году был образован прусский сельский район Картхауз.) Когда в промежуток между двумя войнами районный городок стал снова называться Картузы, Скептик исходил всю Кашубию с учениками гимназии кронпринца Вильгельма, а потом с учениками еврейской средней школы: экскурсии в выходные дни за пределы Вольного города. (В Картхаузе были: монастырская пивоварня, паровая мельница, паровой молокозавод и четыре лесопильни - производимый ими шум при западном ветре Скептик, вероятно, услышал еще издали.) Во время последней экскурсии в начале лета перед войной ученик Скептика Фриц Герсон нашел в ольшанике на берегу Радауны несколько листовых улиток с парной челюстью-теркой. (Тебе будет интересно узнать, Рауль, что ныне в Картузах есть кашубский музей. Надо как-нибудь туда съездить и порыться в хрониках…)
Торговец велосипедами Антон Штомма знал Скептика, потому что тот часто брал напрокат в его магазине и мастерской велосипеды для себя и своих учеников. Случалось ему и устранять мелкие поломки, если они приезжали на велосипедах.
Он был один в магазине. В сущности, Скептик хотел только залатать камеру. Тем не менее он снял зажимы с брюк и, пока Штомма промывал в бензине заржавевшие велосипедные цепи, подбрасывал их на ладони. В ответ на вопрос, собирается ли он прокатиться в Берен или через Челмно на озеро Радаунезее, Скептик, не задумываясь, сказал: "Собственно говоря, нет".
Разговор велся весьма осторожно. Прощупывающий вопрос Штоммы: "Ну, как оно дальше пойдет?" ответный шепот Скептика: "Напобеждаются до смерти".
Штомма запер лавку изнутри. Зайдя за прилавок, быстро приложился к бутылке: кадык запрыгал вверх-вниз. Скептик испугался, что и ему будет предложено глотнуть. Но Штомма ладонью вбил пробку в горлышко бутылки и дал понять, что он не знает, что лучше: остаться как кашуб поляком или - как кашуб же - онемечиться. Скептик признался, что на этот вопрос не может ответить однозначно. В замечаниях о погоде он вплел намеки, осмыслить которые предоставил Штомме. Из-за научной работы ему придется долгое время жить в строгом уединении. Я ищу что-нибудь монастырское, картхаузовское.
Штомма не понял. Скептику пришлось выразиться яснее. Лишь когда он признался, что ищет неболтливого домохозяина, которого он потом, когда все кончится, сможет отблагодарить, Штомма мимоходом упомянул о складском помещении в подвале. Скептик проявил интерес и спросил об оплате. Штомма полюбопытствовал, на какой срок. Скептик назвал его - один год.
- А что потом?
- Потом они напобеждаются до смерти.
- А если нет?
- Значит, и срок продлится, пока они не скапутятся.
- А если я захочу онемечиться у пруссаков?
- Я помогу вам составить заявление.
Штомма вытер руки ветошью.
- Только бы не погореть. - Он взял у Скептика чемодан и задаток. - Но там внизу немножко сыро и захламлено.
Повсюду части и части частей, ничего целого. Подобранные где попало и хранящиеся на всякий случай железки: будто для одержимого порядком Скептика, Рауль придумал антимир: хаос, в котором можно жить.
14
Прежде чем Скептик спустится в погреб и начнет обвыкаться, я запишу для памяти: разговор с Эдвардом Кардели в Белграде; редакционное заседание ("За это", № 2) в Бонне; скат с Эккелем-старшим и Гаусом; после собрания в Изерлоне случайная встреча с Карлом Шиллером, который отлеживается у одного фермера (простуда); в гамбургском отеле "Четыре времени года" разговор с Альвой Мирдаль; 17 июня в Олингхаузене под Билефельдом…
Я сижу и пишу. Надо мной прилетающие и улетающие "боинги" и "Супер 1-11", под рев которых я прибываю и убываю: утром в понедельник убываю, в субботу прибываю, чтобы посидеть на нашей террасе (присутствуя лишь отчасти)…
Полистать дневник: Кардели слушает, поблескивая стеклами очков. С Альвой Мирдаль за чаепитием о политике в развивающихся странах…
Напротив обнесенная забором ничейная земля - пока не начнутся строительные работы, она принадлежит крысам, голубям и детям. (Через два года там возникнет детская площадка с шестами для лазанья, горками для катанья и проволочной клеткой высотой в два человеческих роста для игры в мяч.)
Нёлле-Винг. Записываю имя фермера, у которого отлеживается простуженный Шиллер…
Расходную книгу английских купцов, куда заносилась любая мелочь, Лихтенберг назвал дневником; Скептик порекомендовал мне этот метод: записывать все подряд, наскоро…