Город, в котором мистика и ремесла карабкаются с горы на гору: видимо, функционируют днем и ночью - там всегда горит свет. Скептику не пришлось колотить Лизбет - без применения силы к ней вернулась речь. Медленно, то и дело замолкая, Лизбет начала выдавливать из себя какие-то звуки, как только Скептик сажал загадочную улитку на ее предплечье, тыльную сторону ладони или колено. Делал он это без всяких определенных намерений, ибо и раньше сажал на ее тело улиток, но эта завуалированная ласка ничуть на нее не действовала; однако загадочная (чудодейственная) улитка вернула Лизбет дар речи. С каждым днем из нечленораздельного мычания и гортанных стонов Лизбет все отчетливее вычленялись отдельные слова. Она уже не совсем внятно бормотала что-то себе под нос. И спустя неделю могла сказать, где она нашла загадочную улитку: "Да у моего Ханнеса".
В Вуппертале борьба идет за два избирательных округа, где в шестьдесят пятом мы уверенно победили, набрав 44 и 44,5 процента голосов. Расшевелить наших здешних товарищей, излишне самоуверенных и погрязших в своем муниципальном болоте, было бы (тоже) просто чудом; но на нынешних выборах мы добрались до 48,6 и 49,6 - с трудом верится.
На этом дело остановилось. Покуда мускулистая нога загадочной улитки продвигалась вверх по руке Лизбет - через локтевой сгиб к плечу, - а ее слизистый след склеивал светлый пушок на ее коже, Лизбет говорила о своем сыне: что именно она сказала Ханнесу, что Ханнес рассказал ей о кроликах и ежиках и о том, что случилось, когда Ханнес играл с другими кладбищенскими детьми (как они поссорились из-за потерянных и найденных косточек); но говорила Лизбет, только пока улитка находилась на ней. Иногда Штомма присутствовал при этих сеансах (с незажженной трубкой в руке). Он, конечно, был удивлен, но не слишком, поскольку уже давно считал Скептика доктором, более того - еврейским доктором. Он сказал: "Ну вот, опять заговорила" - и раздобыл в городе новенькую школьную тетрадь: в эту тетрадь Скептик записывал ход медленного, перемежающегося рецидивами выздоровления Лизбет.
Когда мы, сделав крюк в Рейдт, хотели пообедать в ресторане "Крефельдер хоф", к дверям подкатил Кизингер. Несколько посетителей выскочили из-за столиков, чтобы поглядеть на него из окна. Ринулась туда же и наша официантка (в эту минуту как раз принимавшая наш заказ), хотя уж для нее-то наш Сладкоголосый никак не мог представлять интереса. Даже со спины было видно, что веселый Драуцбург ей больше нравился и что она неохотно поддалась общему порыву. Поэтому я крикнул: "Принесите нам, пожалуйста, перца", хотя перчить-то пока было нечего. Официантка отошла от окна, улыбнулась как бы с облегчением, поставила на стол перечницу и, пока Кизингер вылезал из машины под аплодисменты парней из Молодежного союза ХДС/ХСС, приняла наш заказ. Вот и вы, дети, не называйте меня "типичным тираном", когда я отрываю Франца от телевизора и "летающих тарелок", хитростью отвлекаю Рауля, не даю ему плыть по течению. Ибо общее течение - это мой враг. Оно создает единодушие, которого я боюсь. Ибо в конце концов единая воля обретает единый голос, требующий освобождения-спасения-исцеления-чуда. (Писатель, дети мои, это человек, который пишет против течения.)
Когда студентам стало душно в своей среде, они покинули аудитории, построились плотными рядами, вдохновились собственными воинственными речами и вышли на улицы, чтобы дышать полной грудью. Несмотря на энергичные телодвижения и восхитительное единодушие, эта растиражированная множеством снимков попытка радикальной вентиляции провалилась, потому что студентов никто не поддержал, и когда похолодало, они укрылись в своем жаргоне, словно в теплой берлоге, причем многие из них надолго. (Теперь они надеются, что милый боженька поможет им своими левыми трюками.)
Во всяком случае, мы, не верящие в чудеса, отобрали у ХДС избирателей Крефельда, поднявшись с 40,2 до 45,2 процента. Хотя Сладкоголосый, выступая в нижнерейнском зале, трижды заклинал небо оградить нас от Китая.
И возложил на нее руку. И прикоснулся к ней. И молвил: встань. И сотворил чудо. И те, кто это видел, поверили. Вот и Штомма тоже сказал: "Истинное чудо", как ни возражал ему Скептик, как ни старался объяснить все по-научному.
Сама природа отбирает или возвращает и лечит. "Просто мы не знаем, какие вещества отбирают, а какие возвращают и лечат", - сказал Скептик. Он зафиксировал в таблицах своего дневника множество непонятных деталей. Ведь вот и я, дети, хоть и выдираюсь их того или иного муниципального болота, но за пределами Вупперталя или Крефельда болото за моей спиной смыкается, производя пока еще не понятый никем звук.
В то время как Лизбет постепенно излечивалась и заметно менялась, целительная улитка тоже менялась и изменяла окраску; пурпурный цвет приобрел фиолетовый оттенок, серая мантия потемнела и в конце концов стала иссиня-черной. Желтоватая ползательная подошва побурела, а слизь, прежде прозрачная, с зеленоватым отливом, стала сперва молочно-блеклой, а потом и серой. Казалось, будто загадочная улитка высасывает из Лизбет депрессию (возможно, черную желчь); ибо пока она меняла окраску и беспрепятственно втягивала в себя и откладывала вещество меланхолии, она увеличилась до размеров ладони и весила все больше и больше - Скептик ежедневно фиксировал этот процесс путем взвешивания. Вздутие вокруг дыхательного отверстия стало разрастаться и подпирать мантию. С начала ноября Скептик именует загадочную улитку не иначе как "всасывающая". Изменения в окраске, завершившиеся общей чернотой, он описал поэтапно.
Изучение атмосферы в Баварии и вокруг Мюнстера доказывает: самая застарелая вонь идет от религии. Некая мешанина из фимиама, известковой пыли, глупости и пота кающихся. Например, коммунизм, как религия, вполне мог бы иметь будущее. Я уже чую, как ему удается после однополого совокупления с католицизмом разродиться вонючим гибридом из мистики и материализма. И наступит тишь да гладь. И время остановится. И исчезнут сомнения. Лишь регулярные причисления к лику святых и сообщения об очередном чуде.
Поначалу, когда всасывающую улитку еще можно было назвать загадочной, прекрасной и совершенной, Скептик посадил ее на голую руку своей возлюбленной скорее шутки ради. И как только ползательная подошва прикоснулась к ней и начала оказывать свое действие, Лизбет заговорила как бы о само собой разумеющемся: о кладбище. Позже, когда улитке было присвоено название "всасывающая" и она начала расти, менять окраску, а потом и чернеть, Лизбет чаще заводила речь о том, что происходило в доме, в кухне, во дворе или в крольчатнике. А еще позже, когда выздоровление стало явным, Лизбет говорила не только в те минуты, когда всасывающая улитка прикасалась к ее коже, но и просто так, между делом. О клиентах в ремонтной мастерской отца, о его обменных операциях, о событиях, произошедших по соседству, или о слухах. Как только Лизбет (во время и после лечения) начала усложнять свои рассказы, в ней проснулся жадный интерес к обычным в провинциальном городке сплетням и тем житейским новостям, которыми соседи обмениваются через изгородь своего сада.
Когда я возвращаюсь домой, голова моя готова лопнуть от нелепейших слухов, которые размножаются, как сорняки, в эпицентрах вони, границы которых трудно определить. Смешанные сборища, основанные на двояком интересе. Гнилостные бактерии и региональные завалы. Самовоспроизводящаяся вонючая смесь. Масса по-лакейски уменьшительных словечек: "Мы тут немного подсуетились…", "Хотим слегка дать шороху…"
В подвале тоже случались временные рецидивы, которые Скептик непременно фиксировал. Иногда посаженная на тело Лизбет улитка причиняла ноющую боль. Лизбет стонала, косилась на Скептика, судорожно дергалась, закатывала глаза. Скептику, рассчитывавшему на более быстрый прогресс, пришлось несколько раз прерывать лечение и вообще снизить его интенсивность; ибо и улитке, как выяснилось, требовался щадящий режим: когда Лизбет корчилась от боли, улитка тоже скрючивалась и вздыбливалась. Глазные щупальца твердели и вибрировали. Даже на стоны Лизбет улитка реагировала аналогично: из вздувавшегося дыхательного отверстия выделялись пузырьки пены, лопавшиеся с легким потрескиванием. (Прогресс не должен спешить. Вы же знаете, дети, как отчаянно мы торопим события. Рауль спросил меня недавно: знаю ли я, что даже министра транспорта в Китае зовут Ти Хоход.)
Растратив свой нюх на чужую вонь, я чуть не забыл про наши собственные ароматы; поэтому сейчас приведу симптомы реформаторской вони и примеры из набора реформаторской лексики: повторное предъявление документов, усеченная модель, поэтапная программа, по сравнению… не хватает. (Чего?) Надежных исходных данных, обновленных основ законодательства, четких долгосрочных прогнозов. А также - банка информации. Гражданского сознания. Воли к переменам. (Что, кроме сознания, нужно менять?) Не все сразу, конечно, но, в сущности, саму систему. Фразы, начинающиеся словечками "необходимо", "следует"…
Дорожные улитки в дождь. От сырости они заползают повыше, окраска становится ярче, чем на картинках, процесс дыхания становится заметнее, они раздуваются, проворнее передвигаются, и слизистый след расплывается быстрее.
Солнечная сухая осень. (Даже при закрытом окне Скептику было слышно, как лопаются во дворе созревшие каштаны.) Пока депрессия Лизбет передавалась всасывающей улитке, он почти не уделял внимания Штомме; и занятия древнегреческим тоже пришлось сперва пропускать, а позже и вовсе прекратить, хотя все еще неграмотный Штомма делал удивительные успехи, и очень смешно было слышать из уст простодушного торговца велосипедами рассказы об Агамемноне и Клитемнестре. (По мнению Скептика, произношение Штоммы на древнегреческом наводило на мысль, что во времена Эсхила пастухи и землепашцы тоже беседовали между собой и делились слухами на ужасающем диалекте.)
Наши реформаторы - словно улитки, передвигающиеся по неровной местности: руководствуются дальней перспективой, а видят только то, что под носом. Находясь в постоянном движении, они надеются, что таким путем избавятся от застойного духа, - и тащат его с собой.
Поскольку недоверчивый Штомма, которому в каждом слове чудилась какая-то западня, своими глазами видел чудесное исцеление дочери, он попросил Скептика и его вылечить от подагры с помощью той же улитки. И всякий раз после сеанса, длившегося пять минут, за которые улитка успевала проползти от поясницы до шеи, он говорил: "Ну, стало намного лучше. Еще буду отплясывать польку, как молодой".
О прогнозах. Везде и всюду ведутся жаркие споры о темпах и направлении так называемого прогресса на основе статистических отчетов, постановлений, дополнительных депутатских запросов и протоколов сессий.
В четвертое воскресенье перед Рождеством сорок четвертого года, когда последняя военная зима определяла положение на всех фронтах, Лизбет Штомма отправилась в город к парикмахеру и сделала перманент: вернулась домой молодая и до ужаса нормальная женщина. Скептик зафиксировал и это изменение, как и все предшествующие: еще будучи школьником, он наблюдал и мелкими буковками описывал органы зрения и дыхания у легочных улиток, процесс размножения у обоеполых виноградных улиток и способ передвижения с помощью ползательной подошвы. 28 мая 1944 года он записал в дневнике: "Тотчас после высаживания улитки на левое бедро, Л.Шт. начала тихо напевать, потом петь (без четко выраженной мелодии). Лишь к концу сеанса неопределенное "ля-ля-ля" превратилось в мелодию известного шлягера "Розамунда", однако текст - за исключением слов "Розамунда" и "сберегательная книжка" - произносился невнятно. Согласно собственным наблюдениям и свидетельству отца А.Ш., со дня смерти ее сына Ханнеса (2 сентября 1938 года) Л.Ш. впервые запела". - И для сравнения еще одна запись: "Сегодня, 21 сентября 1944 года, оба глазных щупальца всасывающей улитки обнаружили торможение реакции. После затенения и прикосновения они не втягивались. Спустя час потеря чувствительности начала исчезать. Лишь вечером, через восемь часов после сеанса, зрение и прочие реакции всасывающей улитки восстановились".
Когда улитка встретила самое себя, она решила, что ошиблась в направлении.
- Не может быть! - воскликнула она. - Думается, передо мной путь вперед.
Помедлив по своему обычаю, она повернула обратно и вскоре опять встретилась с собой.
- Значит, я была права. Путь вперед там!
Она повернула обратно и удалилась от себя: трагическое, а если взглянуть издали - комическое раздвоение.
Как Лизбет стала нормальной женщиной.
Выздоровление. 6 ноября 1944 года датирована в тетради Скептика следующая запись: "Сразу после начала сеанса (область таза до лобковой кости) Л.Шт. пришла в возбужденное состояние, которое спустя примерно четыре минуты привело к оргазму пациентки. После десятиминутного перерыва (все это время улитка оставалась на ее теле), после краткого, но с самого начала сильного возбуждения опять произошел оргазм, причем пациентка дважды назвала имя убитого в начале войны Романа Бружинского (отца ее умершего сына Ханнеса). Набухание срамных губ и обильные выделения свидетельствовали о нормальном ходе сексуального поведения. Когда всасывающая улитка поползла по лобковой кости, пациентка вновь впала в возбужденное состояние: вздрагивания, учащенное дыхание, набухание срамных губ, постанывание. (Сеанс пришлось прекратить, поскольку дыхательное отверстие улитки начало выделять пузырьки)". - Теперь у Скептика была женщина.
Этому вы будете еще учиться, дети. И я прошу вас быть нежными и терпеливыми. И ничего не упускать. Стремитесь к новым ощущениям. Ищите другие места. И насытившись, оставайтесь голодными. Учитесь у улитки, не торопите время…
26
…и поздравляю вас с днем рождения. Вам обоим сегодня исполняется двенадцать (родились одновременно). Рауль все-таки получил желанный проигрыватель. С началом сентября я легче поддаюсь на уговоры: дни все короче.
Я удалился на террасу - покурить. Когда мне стукнуло двенадцать - я вовсе не хочу сравнивать, - война шла уже полтора месяца, а в Польше началась еще раньше. И своей комнаты у меня не было, была только ниша под подоконником правого окна. У каждого из вас по комнате - так мы уладили ваши вечные конфликты: очень уж разными получились у нас близнецы. А у моей сестры, по профессии акушерки (ее трудами увидели свет божий около семи тысяч младенцев), была ниша под подоконником левого окна. Франц же стучит в стенку, когда Рауль начинает орудовать напильником. Кроме того, была у нас еще спальня, где спали наши родители и мы. "Ладно, - сказал я, - пускай будет у каждого по комнате". А мой отец говаривал по воскресеньям: "Вот война кончится, заживем как люди, и будет у нас трехкомнатная квартира в Шидлице". Потому что когда мне было двенадцать, а сестре Вальтраут девять, бодрствуя в темноте, я слышал все: ночные ссоры родителей, ритмичные шорохи в их постели, их сонное дыхание. У вас теперь есть то, чего я был лишен: свои четыре стены, в которых вы можете фантазировать и воображать себя кем угодно. (Но и я в нише под подоконником тоже давал волю своей фантазии.) Когда я вижу в комнате Франца полный порядок, а у Рауля - полный хаос, я до мелочей узнаю себя в плодах досуга у Франца; зато у Рауля меня ежедневно ожидает сюрприз в виде новой груды обломков. Они оба коллекционируют: Франц - чтобы разложить по полочкам, Рауль - чтобы тут же растерять. Потому что всегда что-то ломается, а мир - и как вещь, и как мастерская - далек от совершенства. (В нише под окном я коллекционировал зазубренные осколки мин.) Франц хранит сувениры из путешествий в действительно существующие и выдуманные им страны. Ну что ж, места у нас хватает.
Теперь новый проигрыватель стоит посреди хаоса и боится стать жертвой любознательности своего владельца, который покамест еще бегает где-то по улице. Франц неслышно ступает за стеной. А я, только что приехавший из Мюнстера и Люнена, еще полон впечатлений и уединяюсь покурить на террасе - облачка дыма, покой, сомнения…
Рауль и окружающие его предметы. Вот он явился в слезах; играя на заднем дворе в "зайца и охотника", сильно рассек голень правой ноги. "Нет, Рауль. Судьба здесь ни при чем. А при чем острый край обшивки погреба". Все хотят посмотреть на его тощую ногу и сочащуюся рану. Бруно дает Анне советы. Франц искренне сочувствует, Лаура вдруг обнаруживает, что у нее тоже что-то болит. Я отделываюсь избитыми фразами: "До свадьбы заживет", "Разбить что-нибудь в день рождения - к счастью. Сам увидишь, клянусь".
(На обед они хотели бройлеров, этих отвратительных, белесых, выращенных на гормонах птиц. Это не куриное мясо, а жвачка.) После обеда пошли с Францем и Раулем, прихватив семь или девять их приятелей, в Штеглиц, смотреть в кинотеатре "Аллегро" вестерн "Город в страхе" со Спенсером Трэйси ("Классная лента!"). После кино опять шум и гам в доме. Именинный торт Беттины, новый проигрыватель, каждый тянет в свою сторону. В такой огромной семье покоя не жди. То и дело одно растет, а другое ломается, кто-то выздоравливает, кто-то перечит, что-то теряется или не хватает какой-то детали, все время что-то происходит. Часто, когда шум в доме и даже за столом заглушает все остальные звуки, мы с Анной сидим как под стеклянным колпаком. Разбегаемся кто куда. Годами делаем шаги навстречу. Разные воспоминания. Каждый утыкается носом в свою нору. Вместе и врозь. Иногда пытаемся докричаться: "Ты еще здесь? Пришли письма из Праги? Когда опять уедешь? Да что с тобой? Отвечай. Скажи же. Ну, рассказывай".
Мы пришли к нему в его салон-вагон незадолго до отправления поезда в ноль часов двенадцать минут с Главного вокзала в Гамбурге. Он охрип после выступлений на рыночных площадях в Шлезвиг-Гольштейне. Ничего нового: в шестьдесят первом и в шестьдесят пятом он дважды делал попытки, каждый раз выступал до хрипоты, и каждый раз чуть-чуть не хватало до победы. Хватит ли на этот раз? Мы сидим полукругом: четверо или пятеро глашатаев тревоги. Массажист (он же - охранник по совместительству и камердинер) разминает ему плечи, основание шеи. Вот, значит, как выглядит салон-вагон в персональном поезде - как приемная у дорогого стоматолога с частной практикой. Так, сидя полукругом, мы узнаем, как и где нужно приложить особые усилия. Он просит каждого из нас не обращать внимания на производимую с ним медицинскую процедуру. Программа излагается четко и ясно: семь пунктов, начинающихся словами: "Дорогие сограждане…" И вот он уже радуется нашему приходу, курит, несмотря на хрипоту, и рассказывает какой-то анекдот так, словно делает это впервые.