Зачем? ЗАЧЕМ ЕЙ ЗНАМЕНИТЫЙ ПОЭТ? Ох, ну глупо даже спрашивать, зачем!.. Когда он ЗНАМЕНИТЫЙ ПОЭТ, а она БЕЗУМНО ВЛЮБЛЕНА!.. Когда от его стихов в ней летают бабочки! Если встретишь меня, не узнаешь, назовут – едва ли припомнишь. Только раз говорил я с тобою, только раз целовал твои руки... Я клянусь тебе теми снами, Что я вижу теперь каждой ночью, И моей великой тоскою О тебе в великой пустыне... Или не в пустыне... но тогда где?.. Ну, неважно.
В Доме искусств кипела литературная жизнь и просто жизнь, там был Мэтр, и Лиля, не задумываясь, променяла все – театральную студию, кинокурсы и ритмическую гимнастику – на вечера в Доме искусств, который они с Асей теперь называли сокращенно, уже как свои, – Диск.
* * *
Ася стала студенткой поэтической студии и несколько раз в неделю, посапывая от усердия, расчерчивала поэтические таблицы, а Лиля – студенткой-бродилкой, бродила между студиями, но нигде не посапывала от усердия, а ходила в Диск как в клуб или как домой. Дом искусств был как будто ее дом, а она сама была как будто искусство – и поэзия, и проза, и искусство вообще...
Теперь она изучила там каждый уголок, играла в Белом зале на рояле, рассматривала книги в библиотеке. Половина книг в библиотеке оказались фальшивые – она вытаскивала книги одну за другой, а это были одни корешки. Прежние хозяева особняка, Елисеев с женой и взрослым сыном, наверное, были странные люди, – иначе зачем бы им понадобились корешки? А зачем им понадобились три этажа с переходами, закоулками, тупиками? Зато Лиля знала, зачем ей переходы, закоулки, тупики – затем, чтобы романиться.
Семинары, переводческая студия, поэтическая студия Мэтра – Лиля всюду ходила. Ощущение у нее было как у голодного человека, которому предложили обед из ста блюд, – и голова кружится от восторга, и не решиться выбрать, и уже ничего конкретного не хочется съесть, а хочется только глазками, но зато все, все!..
Сначала она честно пыталась чем-нибудь всерьез увлечься. Записалась в переводческую студию – там учили переводить прозу. Но переводческая студия скоро распалась, на самом деле никто не мечтал переводить чужое, а все хотели писать свое. Свое Лиля не писала – пока не писала, но непременно скоро что-нибудь напишет, все же пишут! А переводов ей хватало и дома, тех, которыми она занималась днем для заработка.
Лиля записалась в семинар поэтического перевода и ходила туда как в гости. В этом семинаре были одни дамы среднего возраста, – посреди голода и холода дамы трудились над французскими сонетами, переводили де Лиля и Эредиа и, грассируя от привычки употреблять французский, восторгались каждой строчкой и тонко найденным словом. Лиля приходила поболтать с дамами по-французски.
Как-то в семинаре появилась пожилая дама, она держалась особняком, но к Лиле всячески выказывала особенное отношение.
– Как нам жить, chère petite, невозможно, все погублено, – однажды прошептала ей дама, но Лиля сделала вид, что не слышит, и незаметно отодвинулась от дамы. – Зачем вы якшаетесь с этой евреечкой из поэтической студии? – Дама придвинулась поближе. – Это не ваше общество, нечего вам делать среди евреев, и я уверена, родители ваши вас в этом не одобряют... У вас такое тонкое законченное лицо, вы наверняка принадлежите к самой аристократической фамилии.
– Да. Моя фамилия Каплан, – нежно отозвалась Лиля.
– Вы?! Но как же это?.. Впрочем, теперь-то я вижу... и внешность, и эта ваша еврейская наглость, – внимательно всмотревшись в Лилю, сказала дама и отошла с презрительным выражением лица.
Пожилая дама вскоре исчезла из семинара, а Лиля продолжала туда ходить, болтала с дамами по-французски, удивляя их парижским выговором и жаргонными словечками, которые она подцепила от своей последней гувернантки, разбитной девицы, откровенно делившейся с ней своим жизненным опытом.
Кроме возможности поболтать по-французски Лилю привлекал там руководитель семинара – его в шутку называли "буржуй недорезанный". Вселенные на Фурштатскую жильцы также же называли Лилю "недорезанной буржуйкой", и звучало это хоть и беззлобно, но страшно, а тут – любовно... Он был немного похож на отца, такой же крупный, полноватый, с мягкими манерами и даже в такой же шубе с бобровым воротником. Лиля однажды встала с ним рядом и незаметно притронулась к шубе – на мгновенье и тут же одернула руку.
Никогда еще вокруг нее не было столько мужчин!.. Что-то с ней произошло, немного даже неприличное, – она сама называла это свое состояние "не хочу учиться, хочу жениться". Замуж Лиля нисколько не хотела, но и учиться тоже отчего-то больше не хотела, хотела только романов, хотя ей и дальше пришлось притворяться литературной барышней.
На семинарах вокруг Лили рассуждали о цезурах, эйдологии, семантике, конвергенции, пиррихиях, но ее ничуть не интересовали ни пиррихии, ни французские сонеты, ни переводческое искусство, ни литературная критика, она не писала стихи и прозу, она даже непростительно не испытывала от стихов студийцев никакого дрожания, только скуку. Когда в студии читали стихи, она начинала стрелять глазами по сторонам, а если никого не находилось, прикрывала глаза и дремала, изображая на лице вдохновенную углубленность в себя. Однажды Лиля задремала по-настоящему, почти что заснула, чтение случайно прервалось, а она так и продолжала сидеть "с выражением лица", словно слушала стихи и восхищалась.
Зато потом, когда чтение заканчивалось и начинались игры, беготня, смех, Лиля играла лучше всех, бегала живее всех, смеялась громче всех. Когда-то, на редких детских праздниках, играли в petits jeux, "комнатные игры" – фанты, жмурки, "барыня прислала сто рублей", и теперь Лиля больше всего любила играть в фанты, заранее придумывала, как будет загадывать желание – что этому фанту сделать?
Лиле было немного перед собой неловко: девушки из поэтической студии учатся, а она, такая всегда хорошая ученица, вдруг заневестилась! Но долго она не расстраивалась, – никто из девушек-поэтесс не учился так много, как она, никто не знал столько языков – английский, немецкий, французский и еще латынь и древнегреческий! Никто так хорошо не играл на рояле! И дифференциальное исчисление она могла бы вспомнить при случае, и коллекцию бабочек она когда-то составляла, и опыты с серной кислотой проводила – раньше. Сейчас ей по ее естественному циклу полагались балы, выходы в свет, флирт, романы... еще свадьба ей полагалась, а не цезуры и пиррихии! А к девушкам-поэтессам Лиля с самого начала относилась подозрительно, – ну, не могла она поверить, что они искренне корпят над своими поэтическими таблицами, что приходят в Диск за цезурами и пиррихиями!.. На самом деле девушки-поэтессы мечтают о том же, что она – о коротких романах-переглядках, о мгновенно возникающих флиртах, признаниях в любви и поцелуях, а стихи и прочее – только предлог для того, чтобы привлечь к себе мужское внимание... которое полностью должно принадлежать Лиле!
Внутреннее, для самой Лили, ее положение было очень удобное: она была влюблена одной большой любовью и многими маленькими. Большая любовь – это, конечно, Мэтр – Поэт, Путешественник, Георгиевский кавалер.
Лиля считала, что ее роман с Мэтром протекает как должно. Изредка Мэтр приглашал ее погулять, они доходили до Невы, затем шли вдоль набережной, мимо Летнего сада, по Гагаринской, к Таврическому саду, и оттуда на Надеждинскую. Он уже не молчал, как в тот раз, когда провожал ее впервые, рассказывал об Африке, о французских поэтах. Мэтр говорил о смерти, не о самой смерти, а о том, как кончается жизнь, что человек имеет право... несравненное право – самому выбирать свою смерть... И умру я не на постели, при нотариусе и враче, а в какой-нибудь дикой щели, утонувшей в густом плюще... И что там дальше, после смерти... ...Чтоб войти не во всем открытый протестантский прибранный рай, а туда, где разбойник, мытарь и блудница крикнут: "Вставай!" Мэтр уверял, что знает, что доживет до девяноста лет, и это совершенно точно – у поэтов есть предчувствие своей судьбы.
Лиля действительно находилась с ним в особенных отношениях, не отношениях учителя и послушной ученицы, как все остальные. Она и не была "как все", не писала стихов, не чертила таблиц, а была с ним кокетлива и мила просто как с интересным мужчиной, что даже придавало ей очарования в его глазах, – он не шутя ею восхищался. Эта зеленоглазая своенравная девочка была кем-то очень правильно воспитана: мужчине нужны широко открытые восторженные глаза, мужчину нужно уметь слушать, зачарованно слушать, и она умела.
Мэтр говорил, что каждый человек всегда имеет свой истинный возраст, не паспортный, не биологический, а один и тот же вечный возраст, на всю жизнь. Ему самому, он считал, тринадцать лет. А Лиле всегда будет пятнадцать, она всегда будет цветущая весна, а он рядом с ней мальчик... ...Заблудился навеки в слепых переходах пространств и времен... ...Некрасив и тонок, полюбивший только сумрак рощ, лист опавший, колдовской ребенок, словом останавливавший дождь. Ей было невыразимо приятно, что знаменитый поэт, храбрец, Георгиевский кавалер рядом с ней, с этим ее нарочито наивным бантом в волосах, – мальчик. Подумать только, он мальчик, а она взрослая, "цветущая весна"!
– Нет, если вам тринадцать, то мне десять, – заспорила Лиля из чувства противоречия. На самом деле десятилетняя она была совершенно такая же, как сейчас, читала книжки из запрещенного шкафа, мечтала о любви и все про себя знала – знала, что ей, Лили, предназначено что-то необыкновенное. И неважно, как теперь ее имя, она здесь, на земле, не просто так. Возможно, что и для Мэтра... Он был очень мужчина, настоящий мужчина, с настоящим мужским вкусом к жизни – путешествия, войны, стихи, и стихи его были мужественные, взволнованные, как удар, как приглашение к любви. Порой из него выглядывал робкий мальчик, пытающийся скрыть свою робость, быть храбрым, но это и было настоящим знаком мужественности...
Мэтр прочитал ей бездну стихов, своих и чужих, а однажды сказал, что заведет "Альбом Лили" и будет вписывать туда ВСЕ СТИХИ, ПОСВЯЩЕННЫЕ ЕЙ!.. Больше об этом разговора не было, но ...подошла неслышною походкой, посмотрела на меня любовь. Отравила взглядом и дыханьем... и ушла в белый май с его очарованьем... Или: Нежно-небывалая отрада прикоснулась к моему плечу... Или: Нежный друг мой, беспощадный враг, так благословен твой каждый шаг, словно по сердцу ступаешь ты, рассыпая звезды и цветы. Неважно, что он это уже написал, это он КАК БУДТО ПРО НЕЕ написал! Мэтр так и не посвятил Лиле ни одного стихотворения, но Лиля не огорчалась: ходили слухи, что Мэтр последовательно посвящал разным дамам сердца одни и те же стихи, чуть изменив строку, – спрашивается, зачем же ей, Лиле, становиться в общий ряд и в один прекрасный момент обнаружить, что ее стихи не вполне ее?! У них и без посвящений совершенно особенные отношения.
Мэтр крестился на каждую церковь, не скрывал и как будто даже гордился тем, что он монархист: ...Я бельгийский ему подарил пистолет и портрет моего государя. Лиля не крестилась, вспоминала, как она в детстве обожала Государя, и у нее мелькала мысль: какое счастье просто БЫТЬ СОБОЙ. И еще одна у нее была мысль, не мысль, так, мыслишка, мелкая хозяйственная женская мыслишка: если Мэтр так привержен монархии, то непременно должен ценить дворянское происхождение, тогда, узнав, кто она, он увлечется ЕЩЕ СИЛЬНЕЕ? Она думала об этом, как будто придерживала козырную карту в игре, на крайний случай, но это был всего лишь козырной туз в рукаве, который она никогда бы не вытащила, – стоит только начать рассказывать и потом уже не остановишься... Нет. Но искушение было, и вовсе не осторожность помешала ей поведать свою романтическую историю, а только то, что все, что происходило между ними, – прогулки, стихи – было в самый раз.
Это был насквозь литературный, придуманный роман, который полностью ее устраивал, – настоящий роман был ей не нужен. Лиля как ни старалась, не могла представить физической близости с Мэтром, и никаких бабочек в животе у нее не летало...от его стихов да, но не от него самого... Мэтра, очевидно, такое положение дел тоже устраивало, – настоящий роман был не нужен и ему тоже, а может быть, он не заметил даже "придуманного романа".
Несмотря на бант, Лиля вовсе не была наивной дурочкой, но все это идеально отвечало ее теперешнему состоянию влюбленности в любовь, роман с Мэтром, гениальным, знаменитым, был хоть и вымышленный роман, но большой, а для маленьких романов у нее оставался целый Дом искусств.
Маленькие романы поджидали Лилю в Доме искусств на каждом шагу.
Иногда Лиле становилось стыдно – когда же она что-нибудь напишет, в Диске все что-то писали, кто прозу, кто стихи, а она ни-че-го. Но разве она виновата, что ее волнуют не слова, а люди? И так сильно в ней бурлит жизнь, что эта бурлящая в ней жизнь никак не может втиснуться в слово? Ведь те, кто сочиняет стихи или романы, переживают романы на страницах, а не в жизни, и уж если выбирать между "писать" или "жить", то жить, жить! Ни одной минуты своей единственной жизни она не хотела бы потратить на то, чтобы сидеть в одиночестве, сжимая в губах карандаш, бормоча строчки, – ну, нет, ни минуты настоящей жизни она не хотела бы потратить ни на одну, пусть самую лучшую строчку в мире! Да и зачем, ведь женщина все равно не может быть гением.
Женщина не может быть гением, но она может быть с гением. И Лиля легко отложила собственную славу на потом, а вскоре и вообще поменяла на более приятные мечты – быть с гением, принадлежать гению, вдохновлять гения... Беатриче стала знаменитой не сама по себе, а любовью к ней Данте, вошла в историю, в литературу, не сочинив ни одной строчки...Оставалось только решить – кто же ее гений?
Иногда Лиля оставалась в поэтической студии, а иногда через переходы и закоулки отправлялась в гости к соседям, – соседи поэтов были прозаики.
В полукруглой, окнами на угол Невского и Мойки, комнате было шумно, тесно, дым висел столбом, – там шумели, теснились, курили прозаики. Некоторые из них выглядели довольно экзотично, один всегда был в красных гусарских штанах, другой всегда был в клетчатых брюках, а кто-то был одет спокойней – в студенческую тужурку, в солдатскую шинель.
Прозаиков было меньше, чем поэтов. Лиля объясняла это себе тем, что проза требует настоящего труда, а сочинять стихи, такие, как сочиняли студийцы, не так уж сложно. Поэтому поэтов было больше, и они больше болтались и болтали... а чем часами рассуждать о литературе, лучше бы поэты употребили это время на творчество, – так она считала. В общем, прагматичная Лиля ставила писателей выше, чем поэтов.
Прозаики, как и поэты, тоже бесконечно читали и обсуждали свое, хотя могли бы, конечно, не тратить время на всякую ерунду, а сразу же начинать ухаживать за Лилей. Все спрашивали друг друга: "Что вы пишете?", а ей хотелось каждому задать вопрос: "Вы влюблены? В кого, в меня?". Лиля сидела смирно, смотрела на кафедру, слушала внимательно чью-то лекцию или рассказ и еще тише, как мышка, сидела, когда начиналось обсуждение. У нее был хороший вкус, начитанность, собственное живое мнение обо всем, но она никогда не высказывалась – так, чтобы встать и высказаться. Лиля никому не призналась бы в таких несовременных взглядах, но в глубине души она была уверена, что женщина не должна умничать, женщине положено помалкивать, когда мужчины разговаривают. Она и помалкивала, но что-то в ней давало мужчинам иллюзию бесконечного понимания – светилось в ярко-зеленых глазах, в улыбке, в том, как она слушала.
Читали и обсуждали не всегда, часто сидели в свободной, специально отведенной для парочек комнате, там был только продавленный диван, и рядом с ним почему-то расположился огромный мраморный амур из елисеевских гостиных. На диване, как на лавочке у ворот дома, рядышком то с одним, то с другим сидела Лиля, болтала, флиртовала, целовалась, опускала головку на плечо, романилась со всеми по очереди. Эта зеленоглазая барышня была самый настоящий волк в овечьей шкуре: убедившись в чьей-нибудь влюбленности, Лиля томно намекала, что никто не может сравниться с Мэтром, что сердце ее занято, а здесь, в гостях у прозаиков, она потому, что... потому что она очень любит ПРОЗУ... В комнате стояла буржуйка, и прозаики соревновались, кто с одного удара сломает кресло или стул, чтобы сразу забросить его в печку, а Лиля-любительница прозы равно присматривалась, кто лучше других пишет и кто ловчей других кидает, это ведь тоже мужская доблесть.
Для Лили все это было как карусель – глаза разбегались, хотелось и в карете прокатиться, и на лошадке... ее так переполняло желание любви, что она, как щенок, хотела играть со всеми, и все в ответ играли с ней. Все были в нее влюблены – тоненький мальчик в гимназической форме, худой красавец благородного вида, человек с брезгливым надменным лицом, такой же оборванный, как все, но чем-то похожий на иностранца, бывший штабс-капитан. Его рассказы были написаны не литературным языком, а каким разговаривали на рынках и в трамваях, и Лиля большую часть слов не понимала, но понимала, что ужасно смешно.
Лиля девственность на продавленном диване не потеряла, – в ней, как всегда, жили два человека: один мечтал, чтобы ВСЕ БЫЛО КАК В РОМАНЕ, а другой был очень строгого нрава, даже не мыслил НИЧЕГО ТАКОГО и готов был зубами охранять свое девичество. Но никаких посягательств на ее невинность не было – все ее романы были мимолетные, невесомые. Никто из прозаиков не был так похож на гения, как Мэтр, у каждого обнаруживался какой-то маленький недостаток, один создавал вокруг себя слишком уж много шума, у другого было больше индивидуальности, чем таланта, у третьего еще что-нибудь незначительное, но не позволяющее полюбить его... Пока что Мэтр, и только Мэтр, был мужчина ее жизни, а все остальные ей просто нравились.
И только изредка случались люди, которые ей не нравились, например Никольский. Георгий Никольский в Доме искусств бывал редко, держался особняком, ни в какие группы и объединения не вступал. Рассказ, прочитанный им на семинаре, считали выдающимся произведением, а его самого очень талантливым. У Никольского была ничуть не писательская внешность, – конечно, от писателей не требовалось, как от поэтов, ни вдохновения в лице, ни блуждающего взора, но он был слишком уж по-простому, по-общему красивый, слишком атлетичный, с хорошим интеллигентным лицом – инженер-путеец какой-то, а не писатель. И еще – разве писателю пристало быть обутым в уморительно смешные ботинки – черные, с ярко-фиолетовым лакированным верхом.
Не то чтобы Лиля совсем уж не попыталась его очаровать. Беспроигрышный прием очаровывания был ей известен – любому мужчине хочется поговорить о самом себе, а уж поэту-писателю особенно.
– Ваш рассказ вызвал много разговоров, все так вами восхищались... – Лилин голос звучал так искренно, так робко. Только бы он не спросил, о чем рассказ!..
– Может так быть, что мы где-то встречались? – не откликаясь на приманку, спросил Никольский.