На самом деле неряха Дина вовсе не была равнодушна к собственной внешности, любила наряжаться "во все красивое", любила приукрасить себя в самый последний момент, прежде чем выбежать из дома, но обычно ограничивалась какой-то неожиданной броской деталью – шляпа, пелерина, лента вокруг головы, что-то отцовское бархатное. И на чем-то скромном, темном, небрежном, категорически неаккуратном всегда было что-то "красивое" – висело на одной нитке, болталось, сбивалось набок... Время от времени Дина залезала в Лилин холщовый мешочек с драгоценностями, как сорока-воровка, что-то утаскивала, потом возвращала, сама с собой менялась, ей было все равно, что это, главное, чтобы блестело. Вообще же наличие у Лили фамильных драгоценностей никого не смутило – Лиля объяснила коротко: "Это моей мамы", и Ася только сочувственно вздохнула в ответ, а Фаина сказала равнодушно: "А-а, цацки..." – настоящими ценностями были хлеб, пшено, сахарин, но никак не цацки. Брошки и ожерелья, конечно, можно было обменять на продукты, но – забрать у сироты материнские драгоценности, "память"?!.. Она взяла девчонку с улицы "голую", пусть так оно и будет, – у Фаины были свои принципы.
– Я дам тебе брошку, а ты за это снимешь шляпу, – предложила Лиля.
– Она тебе брошку, а ты ей снимешь шляпу, – поддержала Фаина. У Фаины был хороший вкус – бархатный, кружевной, но хороший.
– Ты что, зачем снимать шляпу? Куда же я надену брошку? Будет очень красиво, – возразила Дина и побежала по коридору с таким топотом, будто бежал не учитель Д. М. Левинсон, а довольно крупный медвежонок.
– Ди-ина! Чтобы в девять вечера была дома! Ни мину-утой позже! Поняла?! Ушлепала, – мрачно сказала Фаина, услышав, как захлопнулась входная дверь, и оживленно повернулась к Лиле: – Ну, давай же играть!..
Как только Дина выходила из дома, из "а-а, Динки", она становилась Диной Мироновной, уважаемым человеком, ценным работником. Она заканчивала учебу в Петроградском педагогическом институте имени Герцена, бывшем Третьем педагогическом, была самой активной студенткой, бессменной старостой курса, ее уважали, продвигали, она была справедливой, внимательной, настоящей, в лучшем смысле слова, общественницей... – все только для общества, для других, ничего для себя.
Дина работала днем и ночью, и все ее дни и ночи были счастливыми.
Днем она работала учительницей русского языка и литературы в единой трудовой школе № 3 в Саперном переулке, во второй ступени, по-старому, в старших классах, а ночью, то есть вечерами, работала там же, в единой трудовой школе № 3, в группе продленного дня. Дина организовала эту, одну из первых в Петрограде группу продленного дня и за "усиление педагогического надзора за учащимися" была награждена грамотой. Сама Дина не думала ни о каком усилении педагогического надзора, а просто очень жалела детей, которые болтаются вечерами по улицам без присмотра.
Половина учителей в школе были с большим стажем, с высшим педагогическим или религиозным образованием, они работали здесь еще до революции, когда единая трудовая школа № 3 была женской гимназией, у остальных было среднее педагогическое образование. Но Дину приняли с распростертыми объятиями – не хватало хоть сколько-нибудь грамотных людей, готовых прийти в школу и учить детей писать и читать, и за нее схватились с восторгом, хотя у нее еще не было диплома. Целый день Дина учила, воспитывала, выступала на собраниях, боролась, ставила вопросы и решала проблемы. А дома она опять становилась толстой нелепой Динкой, и все домашние относились к ней с любовным, но все же снисхождением: наша Динка, она как маленький ребенок, и смех близко, и слезы недалеко.
Брошку в виде цветка – фрейлинскую брошь с монограммой императрицы Марии Федоровны, бриллиантовые лепестки вокруг крупного изумруда, Дина прицепила на шляпу, и получилось очень удачно – цветок как раз закрыл самое большое жирное пятно.
А Лиля с Фаиной сели за ломберный стол.
– Погоди, я сейчас, только пасьянс закончу, – сказала Фаина и быстро подложила карту в разложенный пасьянс. – Ну вот, сошелся!
– Зачем же вы жульничаете сами с собой? – спросила Лиля.
– Как зачем? – удивилась Фаина, сметая карты. – Ну, я же хочу получить удовольствие. А так мне неинтересно...
И они принялись играть в "тетку", в эту игру проигрывал тот, у кого было больше взяток, жадная Фаина автоматически придерживала взятки, и Лиля надеялась Фаину обыграть, – она тоже была азартная, не хуже Фаины.
Глава 2. Начало пути
Поперек комнаты висела веревка с никогда не просыхающим бельем, как будто занавесом отделяя широкую кровать на сцене от зрительного зала. Все белье было одного цвета – грязно-серое.
– Я вас люблю... – низким страстным голосом сказала Лиля, приподнявшись на кровати, и подчеркнуто соблазнительным движением плеч сбросила с себя ворох пледов. И сама себе манерно пропищала в ответ: – О-о, да, я вам верю... Я безумно люблю ваши стихи... и вас.
В комнате стояла печурка с трубой через всю комнату, уходящей в каминную отдушину, но топить было нечем, и было так холодно, что изо рта у Лили шел пар. Она быстро скользнула обратно под пледы и оттуда опять страстно зашипела "мужским" голосом:
– Моя дорогая, бесценная, несравненная... придите же ко мне!
Ася из-за белья улыбнулась ей снисходительно, как будто Лиля была балованное дитя, сняла с веревки чулки, приложила к щеке – влажные, но ничего не поделаешь, – присела рядом с Лилей, принялась натягивать чулки.
– Ох, ну хорошо, я согласна, любите меня, любите!.. – опять "женским" голосом пропищала Лиля и обхватила Асю, потянула на себя, и они несколько минут возились, щипались и хихикали, пока Лиля не затихла, прижавшись головой к Асиной руке.
Фаина ревниво называла эту их возню "мамканье", и действительно, они как будто немножко в дочки-матери играли: Ася была мама, Лиля – дочка.
Поначалу Лилины отношения с Асей были похожи на так презираемое когда-то ею восторженно-девичье "обожание" институток: Лиля приникла к Асе, как одинокая потерявшаяся зверушка, как зверушка, все время следила за ней глазами и начинала беспокойно оглядываться, когда Ася выходила из комнаты. Бывают люди, для характеристики которых подходит всего одно слово, для себя самой Лиля могла бы найти много разных слов, а Ася была – добрая. С кем-то другим она постаралась бы соблюсти достоинство, не распускаться так, но Аси ей не было стыдно. Правда, узнав Асю так близко, как только два человека могут узнать друг друга, Лиля мысленно сделала поправку – Ася добрая до глупости, Ася слепая курица, никогда не видит в людях ничего плохого, а значит, и вообще НЕ ВИДИТ людей.
Но вскоре, когда Лиля уже совершенно освоилась в своем новом доме, роли между ними переменились. Это по-прежнему была нежная дружба, "обожание" – по возможности они все время были рядом, перешептывались и переглядывались, но теперь уже Ася стала в их союзе зависимой, а Лиля главной, и снисходительно позволяла Асе обожать себя.
С Диной у Лили не было таких сложных отношений. Сначала она Дину просто-напросто боялась, ей казалось, что Дина видит ее только как предмет для улучшения и воспитания. Она пыталась дружить с Диной, как домашний мальчик играет с уличными детьми – вежливо и опасливо. Ну, а потом она и Дину полюбила, не так, конечно, как Асю, ЛЮБОВЬЮ, но полюбила как родственницу, дальнюю.
Из-за холода все трое, Ася, Дина и Лиля, спали в одной комнате: Ася с Лилей на широкой, двуспальной кровати, на узком диване Дина. Они могли бы спать в разных комнатах – комнат было достаточно, и печурок-буржуек у Левинсонов было несколько, у Мирона Давидовича все было "не одно", но не было столько дров, чтобы топить сразу в нескольких комнатах.
Все трое ели одинаково скудно, овсяную кашу из такой мелкой замусоренной муки, словно ее уже кто-то жевал, селедку, суп из воблы, грубый черный хлеб, пили невскую воду. Все трое ели одинаково, мерзли одинаково, но выглядели по-разному. Дина была крепенькая, как морковка, как молоденький боровик, в общем, как что-то садово-огородное, и вся покрыта гусиной кожей; Ася с ее теплой смуглой кожей казалась очень здоровой и даже изнеженной; Лиля была фарфорово-хрупкая, тоненькая, в треть Аси.
Девушки спали, набрасывая на себя кроме одеял и пледов всю имеющуюся у них теплую одежду, Дина по лени и снисходительности к себе иногда спала не раздеваясь, а однажды они обнаружили ее спящей в пальто, шапке и ботинках. Лиля засмеялась, а Ася заплакала, приговаривала: "Бедная Диночка, ей хуже всех". Почему Дине было хуже всех, неизвестно, но Асе всегда казалось, что другим хуже, чем ей, холоднее, голодней.
– Когда я читаю его стихи, я... у меня будто бабочки в животе летают... Сегодня ты придешь ко мне, сегодня я пойму, зачем так странно при луне остаться одному. ...Соединяющий тела их разлучает вновь, но будет жизнь моя светла, пока жива любовь. Это как будто я его люблю как мужчину. Только усталый достоин молиться богам, только влюбленный – ступать по весенним лугам! На небе звезды, и тихая грусть на земле, тихое "пусть" прозвучало и тает во мгле, – мечтательно произнесла Лиля и вдруг трагическим голосом добавила: – Ася, я СЛИШКОМ ХУДАЯ!
– Я так волнуюсь, что у меня тоже как будто бабочки в животе летают, – пропела Ася. – Вдруг он попросит меня выйти и прочитать перед всеми? Тогда ты лучше сразу меня убей... Можно я тебе сейчас почитаю?
Вот так всегда: Лиля про любовь, Ася про стихи...
– Конечно да, – обреченно сказала Лиля. – Хотя... лучше я послушаю вместе со всеми, это будет особенное ощущение – слушать твои стихи вместе со всеми, понимаешь?
Лиля хитрила: она много раз слышала Асины стихи и еще не успела по ним соскучиться.
У Лили были переводы, частные уроки, Лиля была вольная птичка, а Ася служивая птичка. Ася служила в учреждении Главторф... что-то вроде Союза коммуны Северной области... или нет, Северо-Западного Совнархоза... она никак не могла запомнить. В этом учреждении Ася печатала на машинке двумя пальцами и здоровалась с посетителями. Она все путала, перепечатывала одно и то же по нескольку раз, задумывалась и была совсем не похожа на совбарышню, а была похожа на девицу под окном с плывущими глазами.
У Лили было много интересов, а у Аси – поэзия и только поэзия. Вечерами Ася писала стихи, а Лиля ходила на Дворцовую набережную – в театральную студию, где ей ставили голос, на лекции все равно о чем, например о китайской литературе, на кинокурсы, где обсуждали Веру Холодную, Ивана Мозжухина, и на ритмическую гимнастику, где она лучше всех делала кувырок через голову. Все как-нибудь может пригодиться, например, на ритмической гимнастике Лиля приобрела умение на бегу поджать ногу и, не ушибившись, упасть навзничь.
Наслушавшись лекций, поставив голос, покувыркавшись через голову, Лиля возвращалась домой, и Ася читала ей свое новое стихотворение.
Ася охотно читала свои стихи всем желающим слушать, но только дома, а чужим стеснялась показать. Если бы не Лиля, она так бы и сидела под окном с плывущими глазами, но Лиля, действуя попеременно угрозами и лаской, уговорила ее попробовать поступить в поэтическую студию.
Поэтическую студию вел знаменитый поэт, кумир. И сегодня Асе предстоял судьбоносный вечер. Они с Лилей направлялись в Дом искусств. Ася, наконец, поборов робость, решилась, а Лиля ее сопровождала, – Ася одна ни за что не хотела идти, боялась. Она вообще была из тех девушек, которые без пары чувствуют себя неуверенно, до взрослости сохраняют это детское – ходить парой, кому-то на ушко нашептывать, на чью-то руку опираться.
– Я умру, как только увижу его, – вздохнула Ася. "Он" был руководитель студии, знаменитый поэт, кумир.
– Как ты думаешь, я ему понравлюсь? – спросила Лиля. "Он" был все тот же руководитель студии, знаменитый поэт.
– Ты же не пишешь стихов, – удивилась Ася и забормотала, прикрыв глаза: – Если встретишь меня, не узнаешь, назовут – едва ли припомнишь. Только раз говорил я с тобою, только раз целовал твои руки. Но, клянусь, – ты будешь моею, даже если ты любишь другого, даже если долгие годы не удастся тебя мне встретить...
– Прекрати уже бормотать! При чем тут стихи? Я, я сама понравлюсь ему? – Лиля яростно приглаживала щеткой волосы. – Что мне делать с этими кудрями! Это светлые волосы нужно завивать, а темные волосы должны быть гладкими, а у меня кудри, кудри!.. А вдруг он влюбится в меня...
– Он выше обычных людей, он думает только об искусстве, – сказала Ася.
– И что же? По-твоему, поэт не мужчина? Постоянные мысли об искусстве делают мужчину маниакальным... – хихикнула Лиля. – А что касается девушек, это вообще вранье. Знаешь, что больше всего интересует любую девушку? Любую девушку больше всего интересует ее девственность. Как ей избавиться от своей девственности.
– Откуда ты знаешь? – удивилась Ася.
– Читала. Женщины различаются физиологическими особенностями и темпераментом. Я, например, очень темпераментная, я могу получить удовольствие с любым мужчиной, для меня любовь нисколько не обязательна, – рассуждала Лиля, завернутая в пледы, как мумия.
– Лиля! Неужели ты поддерживаешь теорию стакана воды? – с ужасом спросила Ася. – Неужели ты всерьез считаешь, что мужчине и женщине вступить в близкие отношения все равно что стакан воды выпить? Что прекрасные чувства, воспетые поэтами, ничего не стоят, а любовь сводится только к половой потребности, которую следует удовлетворять, едва она возникла? Неужели ты такая развратная женщина, Лиля?..
– Да, да, я поддерживаю теорию стакана воды. Да, любовь – это условность для удовлетворения половой потребности... да, я очень развратная женщина, – хитро улыбаясь, подтвердила Лиля.
– Почему же ты еще девственница? – лениво проговорила Ася. – Я знакома по крайней мере с несколькими людьми, которые были бы рады доставить тебе удовольствие... темпераментная ты моя...
Лиля покраснела и спряталась под пледы с головой.
– А... это потому, что никто из них не сделал мне предложения. Не то чтобы я так уж себя берегла, просто унизительно отдать свою девственность тому, кто не хочет на тебе жениться, – независимым голосом пробормотала из-под пледов Лиля. – Но все равно нам повезло, что мы живем в эпоху сексуальной революции. Знаешь, что самое главное? Что женщина получила право на сексуальность. Что она может первая захотеть мужчину... или не захотеть.
– Дурочка, ты просто маленькая дурочка, – рассеянно сказала Ася. – Может быть, все-таки не пойдем? Ты только представь, он написал: Милый мальчик, ты так весел, так светла твоя улыбка, не проси об этом счастье, отравляющем миры, ты не знаешь, ты не знаешь, что такое эта скрипка, что такое темный ужас начинателя игры! Глупо и самонадеянно прийти со своими стихами к нему, правда?
– О-о, да, правда. Собирайся. Придешь как миленькая!
У Лили никого до Аси не было, и у Аси никого до Лили не было – звучит так, будто речь идет о мужчине. У Аси не было никого, с кем бы она могла обсуждать все самое сокровенное, – детская близкая подруга осталась в Киеве, Дина не годилась, никакие бабочки в животе ее не интересовали, а Лиле Ася могла рассказать все, даже стыдное, например. Стыдное для Аси было – что она в душе понимает, что она не настоящий поэт. Понимает, но это свое понимание глубоко запрятывает и надеется – вдруг все же поэт?..
Ну, а у Лили вообще никогда не было подруги, ни близкой, ни далекой. В этих девичьих разговорах с Асей о любви она всегда лидировала. Но если вспомнить, что она уже в тринадцать лет мечтала об "опытном мужчине", вспомнить, сколько она прочитала о любви, о страсти, то ничего удивительного, что восемнадцатилетняя Ася считала, что шестнадцатилетняя Лиля обладает много большим жизненным опытом, чем она.
Лиля выпрыгнула из кровати и закружилась по комнате, приговаривая "скорей одеваться, скорей!".
– Чур, белая блузка сегодня моя! Я умру, если ты не уступишь мне белую блузку! – закричала Лиля и деловито добавила: – И черная юбка тоже моя, договорились?
Одеваться означало меняться: один день Ася в платье из зеленой портьеры, а Лиля в кофточке из белой с прошивками скатерти, с пуговицами, споротыми с мундира, другой день, наоборот, – платье из зеленой портьеры Лиле, кофточка из белой с прошивками скатерти Асе. Но все лучшее из их общего гардероба всегда без боя доставалось Лиле.
– Почему ты не такая, как я... – хором сказали девушки, хором засмеялись.
Асе все Лилино было коротко и мало, Лиле все Асино длинно и широко, – Лиле приходилось подворачивать рукава, подвязываться поясом, закалываться булавками.
Начали одеваться, и вдруг – беда, на Асе лопнула юбка, и не по швам разошлась, а просто разъехалась сверху вниз.
– Все, это конец, – стоя в одном белье, трагическим голосом произнесла Ася. – Мне не в чем идти, совсем не в чем, зеленое платье в стирке... Все пропало, все...
– Не все, ничего не все. – Лиля окинула комнату хищным взглядом и вдруг резким движением вытащила из горы пледов красное атласное одеяло и подступила к Асе с одеялом в руках.
– Я не пойду в одеяле, – испуганно отодвинулась Ася.
Лиля нетерпеливо махнула рукой – замолчи, схватила со стола маленькие ножницы, вспорола одеяло, быстро выгребла перья и пух и обернула красный атлас вокруг Аси.
– Мама нас убьет, – тихо простонала Ася.
– Она не заметит, – хладнокровно ответила Лиля. – Сейчас ты пух и перья соберешь в наволочку и спрячешь наволочку под кровать... Ну что ты сидишь?! Ты же знаешь, я не умею шить... Давай тащи сюда нитки и иголку и шей, быстро!
Спустя полчаса Лиля оглядывала Асю в новой красной юбке.
– Красиво... – оценила Лиля и тут же небрежно добавила: – Ну, хорошо, забирай свою черную юбку, а я уж, так и быть, надену эту хламиду. Но только из любви к тебе, поняла? Только потому, что у тебя сегодня такой значительный день.
Девушки собирались как на бал, прихорашивались, страстно наряжались в свои жалкие одежки, во все бархатное и шелковое, но выцветшее и потертое, – отчего-то портьеры, скатерти и одеяла не казались такими старыми, когда висели на окнах, лежали на столах и на кроватях.
Девушки вышли в прихожую, и вдруг Лиля, не говоря ни слова, метнулась через всю квартиру обратно в комнату и, порывшись в ящике комода, вытащила красную ленту. Придирчиво осмотрела себя в зеркале и забрала отросшие кудри в бант – да, вот так замечательно, скромно и поэтично, такая продуманная наивность.
Наконец Лиля в одеяле и скатерти и Ася в коврике вышли из дома. На Лиле была старая Асина шубка из кролика, на Асе перелицованное ватное пальто Фаины, на обеих белые пуховые платки поверх котиковых шапочек и чудные новые валенки, – валенки сшили на заказ у Леничкиной знакомой, вдовы члена Государственной думы.
На Невском, у бывшего Елисеевского магазина, у той самой витрины, где когда-то Лиля рассматривала горы колбас, увитые виноградом, к ним пристал мешочник. Мешочник протягивал им серый кусочек сахара на грязной ладони, и Лиля с Асей остановились, по очереди потрогали сахар.