– Врешь! – повернулся к говорившему Силыч. – Ты не за талон, ты за совесть вкалываешь. Чем, кстати, от него и отличаешься! А он не только плакатики, он и талончики малюет. И все это видели.
– Кто? – спросил Букаты.
– Да все, кто с ним обедал. Он шесть штук нарисовал и получил шесть порций, и никто, даже подавальщик, не заметил!
– Ха! Не заметил! – сказал Швейк. – А кому обеда не досталось? Они, думаешь, тоже не заметили?
– Чепуха на постном масле, – пожал плечами Толик. – У меня всего три талона было, а не шесть.
– Ну и что, Толик! – воскликнула Ольга. – Неужели не понимаешь, это подделка документов! За это же судят! Ты хоть понимаешь?
– А пусть докажут!
– Но люди же видели?
– Кто это видел? Силыч, что ли?
– Но ты и сам говоришь…
– Ничего я не говорю. Три талона у меня было, вот что я сказал. А откуда, это мое дело. Доказательств у вас нет.
– У меня Мурка не кормлена, а я ему еще должен что-то доказывать, – с ожесточением врезался Силыч. – Гнать его, и на этом закончить говорильню!
– Почкайло, при чем тут ваша кошка? – спросила Ольга. – Мы же Васильева обсуждаем!
Все посмотрели на Силыча. Он неохотно объяснил, что Мурка вовсе не кошка, а коза, которую он купил, потому что на руках трое детишек, а доить, кроме него, некому.
– Ну, Силыч! – воскликнул Петя-Швейк. – Они что у тебя, детишки-то, почкованием, что ли?
– Бондаренко, – призвала Ольга, громко постучав костяшкой руки по броне. – Перестаньте юродствовать. Вы что-то конкретное хотите сказать?
Швейк пожал плечами. В это время высунул из башни свою повязанную голову Ведерников и спросил, слепо озираясь: "Звали?"
Бригада разулыбалась, напряжение спало.
Букаты махнул рукой: "Сиди, позовем!" И Костик исчез.
– Вот, – сказал Букаты, указывая на танк, но подразумевая Костю. – Он еще работает, а мы тут толчемся, на одном месте. А случай-то, все знают, не первый с ним, с Васильевым имею в виду. Ольга, – спросил он. – Васильев у тебя брал спирт?
– Брал, – Ольга смутилась, – он для краски брал…
– И у меня брал, – сказал Букаты. – И тоже для краски.
Толик враждебно посмотрел на Ольгу и постучал пальцем по виску:
– Тебя-то кто за язык тянул! Ду-ра!
– Ну Толик… – забыв окружающих, воскликнула Ольга, понимая, что начало рушиться что-то в ее жизни. То есть нарушилось оно, наверное, раньше, да уж точно раньше, когда Толик зачастил на край поселка к какой-то неведомой Зинаиде, но Ольга поперву не приняла это всерьез. Да и он говорил так, что понятно было, что там у него могут быть лишь дела. Но какие дела по ночам-то… Глупа была Ольга, глупа и слепа, и сама себе закрывала глаза, не желая видеть правды. Тешила себя, что вот пройдет увлечение, а она, Ольга, тут, она всегда со своей любовью на месте…
Окружающие, из бригады, догадывались, а может быть, и знали об этом обо всем, во всяком случае, скоропалительная перепалка прошла, никого особенно не удивив. Лишь Букаты, откашлявшись, попросил, не поглядев в ее сторону:
– Ольга Викторовна, личные чувства прошу попридержать… Вы тут, между прочим, от комитета комсомола.
– Но я же правда не виновата! – в отчаянии произнесла она. – Я же не знала, что он меня обманывал!
– Вот гадюка, – сказал, качнув головой, Толик, будто про себя, но очень даже слышно. – Попробуй, приди теперь…
– За гадюку можно и по шее получить, – сказал Силыч и показал огромный кулак.
Букаты спокойно отреагировал:
– Без рукоприкладства. Нам этого еще не хватало. У нас свои коллективные меры, и они, надеюсь, не менее действенные… Так-то! Васильев ведет себя так, будто не он, а мы перед ним виноваты. Гнать так гнать! Ольга Викторовна, проголосуйте, пожалуйста!
– Голосуем, – сказала вяло Ольга. – Но, может, какие другие предложения? – спросила она, на нее было жалко смотреть.
– А какие другие?
– Не знаю.
– Вы что-то другое предлагаете? – спросил напрямик Букаты.
– Нет. Но все же…
– Тогда голосуйте. Не будем время терять.
Начали голосовать за изгнание Васильева из бригады, и все подняли руки. Но Швейк в это время вспомнил про Ведерникова. Постучали по броне. И еще постучали. Не заснул ли, случаем, когда вдребезги устанешь, возможно и такое: спасительный сон, как обморок, на несколько минут.
– Кончай ночевать! – крикнул Петя и постучал сильней ключом по стальному корпусу, аж загудело и искра из-под ключа высеклась. – Анекдот такой…
Костя высунулся в своей разбойной повязке, снова всех развеселив.
– Что? – спросил он, нелепо озираясь. – У меня готово. Правда.
– Я говорю, анекдотец такой есть, – крикнул Швейк Косте. – Из деревни в ремеслуху малый приехал, а поставили его дневальным. Утром в шесть часов надо кричать "подъем", а он забыл слово-то и кричит: "Кончай ночевать!" А никто, ясно дело, не встает!
– Ну, Швейк, рассмешил! – вдруг захохотал Толик Василек и стал таким своим, голубоглазым, беззащитным, что даже смотреть на него неудобно было. – Кончай ночевать, да?
Но Швейк перестал улыбаться и сказал:
– Я не тебя смешил, а я вот его, Ведерникова, смешил!
– Голосуйте снова, – приказал Букаты Ольге.
Ольга снова стала считать руки и споткнулась на Ведерникова, тот торчал как-то по-глупому из своей башни, будто не понимая, что творится вокруг него, но руки не поднимал.
– Костик, а ты? – спросила Ольга.
– Что я?
– А почему ты не голосуешь? Ты не понял, да? Что мы исключаем Васильева из бригады?
– Почему? – сказал Костик, поправляя повязку. – Понял.
– Ну и что же?
– Ничего.
– Ты не хочешь голосовать?
– Почему? – опять повторил Костик свой глупый вопрос.
– Но почему же ты не подымаешь руку?
– Не знаю. Не хочу.
– Ах, не хочешь? Все знают, хотят, а он не хочет? – Ольга небось себя имела в виду. Она посмотрела на Букаты. Но тот молчал. И Костя молчал, то ли он отупел от работы, то ли валял дурака. Но это скорей бы можно было заподозрить Швейка, Костик же был тих, всегда тих и послушен.
– Кстати, а что это за девица, с которой ты встречаешься? – неожиданно вспомнила Ольга. Видать, краем уха что-то ухватила, когда шутил Швейк, а может, и Толик проговорился.
– Не знаю, – сказал Костик, вдруг растерявшись. – Я на дороге ее встречаю. Она мне говорит: "Здравствуйте вам".
– Встречаться везде можно, – зло произнесла Ольга. – Главное, знать надо с кем… А эта твоя знакомая яблочками, между прочим, спекулирует. Откормленная за счет трудящих…
– Трудящихся, – поправил Швейк.
– Вот именно, – сказала Ольга. – И тебя в том числе.
– Я же с ней не разговаривал, – сказал Костик виновато.
– А надо! Все спросить, прежде чем… Так будем голосовать? Да или нет? Еще раз подумай, Костик…
– А чего думать? – удивился он. – Я же сказал…
– Свидетель Почкайло, – спросила Князева. – Вы помните точно, что Ведерников не голосовал?
– Все помнят, – сказал Силыч.
– И вы считаете, что с этого момента он как-то изменился?
– Не знаю, но он никогда так не поступал.
– А как же он поступал?
– Как все, – сказал Силыч и посмотрел в зал. – Он всегда шел в ногу с коллективом.
– А здесь, вы считаете, он пошел не с коллективом?
– Ну, конечно, не с коллективом. А Толик ему тогда сказал… Да, он так сказал: "Поднимай, поднимай руку! Дави меня! А потом наступит черед, они и тебя задавят!"
– Угрожал, значит?
– Нет. Он не угрожал, он даже посмеивался… Его ничем не прошибешь. Надо Толика знать!
– Так что же Васильев имел в виду? Если не угрожал?
– Откуда я знаю? Он так крикнул и засмеялся.
– Может, он уже тогда влиял на Ведерникова дурно?
– Вряд ли, на Ведерникова трудно влиять. Вон, сколько мы ни давили, а он не проголосовал.
– И чем же он объяснил такое поведение?
– Ничем. Он и объяснять не стал. Букаты же говорил, что у него такой тяжелый характер. И тут, как его ни долбили, как ни напирали на него, как в броню уперлись, не сдвинешь, значит.
– Но, может быть, он и вправду так устал, что уже не мог понять, что происходит. Вы же практически без него провели обсуждение-то?
– Да все он понял… А что устал, так ведь все устали. Он же потом еще на ночь остался.
– Не понимаю. Разве смена не кончилась?
– Кончилась.
– А про какую же вы ночь говорите?
Силыч смутился, промолчал.
– Свидетель Почкайло, вас спрашивают!
Силыч ничего не ответил.
– А чего думать, – спросил Костя.
– Вот именно, все проступки оттого и происходят, что вы думать не умеете, – подхватила Ольга: на кого уж она сердилась, на себя или на Костика?
– Поднимай, поднимай, Костик, руку! – зловредно вылез Толик. – Помочь ты мне не сможешь все равно. Дави меня, вон Ольга, уж как клялась, а приказали – и задавят! А потом наступит черед, они и тебя задавят!
– Ладно, – заключил Букаты, пропустив последнее мимо ушей. – Вопрос исчерпан. Теперь последнее…
– А мне что делать? – спросил невинно Толик, голубея глазами.
– Тебе можно ничего теперь не делать, – сказал Силыч чуть раздраженно. Он еще не остыл от неприятного разговора.
И Швейк ехидно добавил:
– Занимайся, Толик, тем же, чем всегда!
– Так мне уйти? – переспросил Толик.
– Если тебе позволяет совесть! – вдруг крикнула Ольга. Не выдержала в последний момент, нервы сдали. Вот и закричала.
– Нет у него совести.
– Держите себя в руках, – сказал Ольге Букаты. – Он не стоит наших нервов… – И уже Толику, поворачиваясь к нему:
– Будете метлой у меня работать! Подождите у конторки!
Толик, помедлив, ушел.
На прощание улыбнулся, хотя понятно уже, что за улыбка была у него, жалкая улыбка проигравшего. Рабочие из бригады знали, что за наказание подметать двор. Да на глазах у товарищей. Будут надсмехаться, шутить, злословить. Но, главное, отрежут паек, ибо на конвейере давали особую рабочую норму: килограмм хлеба, а с метлой и на "служащую" карточку можешь не потянуть, не говоря о зарплате.
6
– И последнее, – произнес Букаты и медленно всех осмотрел, желая убедиться, что все его слушают. Но большинство уже без слов поняли, в чем дело, отводя глаза.
Тяжкая минута, что и говорить, после всей этой гонки, после тяжкой смены предлагать людям остаться еще на одну ночь. Но сказать надо. И остаться надо. И, уж точно, останутся, только поперву переживать будут. Так и он, Букаты, тоже переживает, что он, вправду Железный, как обзывают.
– Домой намастырились, понимаю, – сказал хмуро он. – А у нас еще три машины. Три… А из-за них на сутки, а то и на двое, задержится весь эшелон… Ну а что такое сутки… Когда наши из последних сил дерутся на подступах к фашистской столице, не вам объяснять. Конечно, не приказ. Я не могу вам приказать. Но я прошу. А вы подумайте.
Мертвая пауза повисла в воздухе. Молчал и Букаты, не желая никого торопить. Время еще было. Самые понятливые тут же стали присаживаться, потому что в ногах, теперь уж точно, правды не было. Надо было передохнуть перед новой сменой. Но другие продолжали стоять, глядя себе под ноги. Может быть, они еще верили, что у них есть какой-то, пусть малый, шанс уйти на отдых. Но шанса у них такого не было. Просто они еще не перестроились и не могли до конца для себя сразу принять. Даже осуждая Толика, голосуя, они верили, что сейчас их отпустят, и каждый в уме уже решил, что надо в первую голову сделать. Отовариваться ли в магазине, если там что-то "выбросили", или сходить к реке, подготовить и законопатить лодчонку: понесет упущенный никому не принадлежащий лес, и можно будет заготовить дровишек, они за зиму давно кончились, и уж крошек торфа, и тех не оставалось. И еще рыночные дела, зажигалочку ли на толкучке поменять, толкнуть пайку… Да мало ли дел у людей накопилось за это время.
И Ольга встряла. Ей больше других надо.
– Петя? Силыч? Вы-то чего молчите? А Ведерников? И Ведерникову непонятно, что надо сказать?
– Понятно.
– Ну и что?
– Я согласен остаться, – сказал Ведерников и поправил повязку. Смотреть на него было тошно с этими покрасневшими глазами и этой грязной повязкой. Но вот то, что Ведерников согласился, как бы прощало и все остальное.
– Молодец, – воскликнула Ольга. – А остальные?
– Если надо, – вразнобой сказало несколько голосов.
– Мы не Толики… – более спокойно произнес Силыч, ясно, что он-то не откажется.
А Силычу тяжелей остальных с детишками, которые остались ему, как старшему, от матери, умершей осенью от туберкулеза. Силыч добавил, что он сбегает подоить Мурку и вернется.
– Можешь свою Мурку подоить, – разрешил подобревший в одну минуту Букаты, хотя не в его манере было отпускать нервы. Видать, и он немало устал и сейчас не верил, что люди так быстро согласятся. – Всем дается час на свои дела. А доппитание сейчас принесут. И раскладушки в цехе поставят…
– Их еще не убирали, – сказал Швейк, и все засмеялись, – Значит, кончай ночевать! Эх, как там моя Леночка!
Букаты подошел к танку, похлопал по холодной броне ладошкой: "Так-то, дружок! Пора! До самого Берлина, вражьей проклятой столицы! Гони, верши свой суд над разбойной сворой, за всех, за нас… За эти вот дни и ночи, которые нас сожгли… Но ведь кончатся же они! Кто потом поверит, что все наши поздние радикулиты, грудные жабы, туберкулезы и инфаркты мы заработали в этих бессменных ночах! Но доживем ли мы еще до инфарктов-то, вот в чем дело…"
Размышлял он, глядя, как разбегается бригада: откуда-то и живость появилась, и новые силы? Откуда? От этих повторяемых слов: надо! Надо! Надо! Сколько их приходилось произносить раз! И себе, и другим… Заметив, что рядом стоит Ольга, он как бы внове поглядел на нее, решил ободрить.
– Не все, Оленька, золото, что блестит! Будет, как сказал вождь, и на нашей улице праздник!
Ольга вдруг отчужденно, как бы не видя, посмотрела на него и даже отодвинулась, поведя зябко плечом.
– Вы о чем? – спросила странно натянутым голосом и пошла, твердо и уверенно, как всегда ходила. Вот уж кто железный, так железный. Девического маловато, а железного хоть отбавляй. Так подумал Букаты и присел, вдруг почувствовав, что у него силенок не осталось. Это потом, через десяток минут, он скажет себе то же великое слово: "надо", и пойдет, и три танка, кровь из носа, они за ночь выдадут!
7
Прокурор Зелинский: Как же это понимать, свидетель Букаты? Они же у вас без отдыха? И ночью, и днем?
Свидетель Букаты: Почему же без отдыха… (пауза).
Прокурор Зелинский: Это запрещено трудовым законодательством, насколько я понимаю.
Свидетель Букаты: Законодательство… (качает головой). А вы, простите, товарищ Зелинский… Вы на фронте все как надо по закону, по расписанию поступали?
Прокурор Зелинский: Сравнили! Там же фронт! Там война! А тут?
Свидетель Букаты: У нас тоже война. И у нас свой фронт… (пауза). А вообще, можете считать, что тут моя вина, поскольку я оставлял их работать. Причем не на одну ночь, бывало и две, и три… Сколько, в общем, нужно.
Прокурор Зелинский: Подростков? Таких, как Ведерников? Я вас правильно понял?
Свидетель Букаты: А чем Ведерников лучше? И он, и остальные тоже.
Прокурор Зелинский: Вот как!
Свидетель Букаты: Да. Вот так! (с вызовом). А откуда мы бы взяли те танки в сорок втором? А? Вы там на фронте не спрашивали друг друга об этом? Ну так нас спросили бы! Как коломенские приехали, станки поставили на снег, провода положили по земле и стали работать. Это уж потом избу-то вокруг печки возвели!
Прокурор Зелинский: Но не дети же!
Свидетель Букаты: (спокойно). А кто же тогда? Вы в зал-то поглядите, увидите, кто сидит. Эти и начинали: двенадцать, тринадцать лет…
Вострякова Ольга (неожиданно): Мы трудностей не замечали, Илья Иваныч! Гайдар в семнадцать лет полком командовал, а Островский…
Судья Князева: Почему же, замечали. Разное было. А иногда…
Прокурор Зелинский (повернувшись к судье): Что иногда?
Ольга Вострякова: Да опять Ведерников! Это когда генерал приезжал!
Прокурор Зелинский: Да? Что же он еще натворил? Ваш вундеркинд?
Свидетель Букаты (мнется): Да я, в общем-то, не очень помню. Ну, было, что глазами сварку схватил…
Прокурор Зелинский: Это мы слышали. А потом?
Свидетель Букаты: Что потом? Работал…
Прокурор Зелинский: Ачто с генералом?
Свидетель Букаты: Ах, с генералом! Ну так это так, детское…
Судья Князева: Ладно уж, скажите. Все помнят.
Свидетель Букаты: Ну а если помните, то чего и вспоминать?
Прокурор Зелинский: Странно вы ставите вопрос! Странно! Надо вспомнить!
Свидетель Букаты: Ну, если только так… Что надо… (задумывается). В ту ночь они сделали, в общем-то, все три танка… Хотя помучились мы тогда прилично. Да, помню, как же… (Опять задумывается.)
– Кончай ночевать! – крикнул Швейк, вытирая концами руки. – Чур, последний бежит за доппитанием.
– У меня все, – сказал Силыч и постучал по корпусу, как там Костик. – Жив? – спросил, когда тот высунулся.
– Уже? Утро?
– А ты думал? – усмехнулся Швейк. – Твоя с корзиночкой давно на рынок двинула! "Здравствуйте вам"…
Костика по временам дразнили этой странной девочкой, которая ему встречалась на дальней улице. Дразнили, хотя знали, что он даже имени ее не спросил, даже не ответил на ее здорованье ни разу.
– Чертова центровка, – сказал Костик. Никогда он не ругался, а тут не выдержал.
– Опять не сходится? – спросил сочувственно Силыч.
– С кем, с девицей, не сходится? – переспросил Швейк, и все вокруг прыснули. И сам Силыч заржал.
– Ну, Швейк, ну, загнул! Центровка… Ха-ха-ха… С девицей, говорит, центровка…
А Швейк между тем продолжал:
– Красотка по бессердечному трое суток слезы льет на перекрестке… Полная корзиночка слез… Она для этого и корзиночку носит!
– Ну зачем вы, – устало отмахнулся Костик. – Я правду говорю… Я же ее имени даже не знаю!
– А чего проще-то, – будто посерьезнев, по секрету сообщил Швейк. – Подойди и скажи: "Здравствуй, Люся!" А она ответит: "Я, мол, не Люся вовсе, а я Фекла!" А ты ей тут же, не дав прийти в себя: "Что вы! Ах, как вам к лицу это имя!" Ну и так далее.
– А что? Что – так далее-то? – заливался Силыч, глядя по-детски Швейку в рот. Сам он не умел сочинять, но Швейка прямо-таки обожал за его байки. И сейчас ждал чего-нибудь такого, что тот выдаст, и будет жутко смешно.
Петя продолжил:
– Как это что? Она растает, потеряет бдительность, а тут и надо действовать как мужчине, то есть не зевать!
– Ты скажи, ты скажи, как действовать! – настаивал Силыч.