- Впрочем, и бараны друг к другу тянутся, - впадал Сережа в неизменное противоречие. - Головы от солнца друг под дружку прячут. Все материальное - оковы! Когда-нибудь люди вообще откажутся от своей телесной оболочки. Экстрасенсы ее сейчас уже ни во что не ставят. Киберн-этап… В будущем мы, может, будем парить в пространстве в виде каких-нибудь бликов или лучей… Я иногда чувствую в себе что-то такое… щемящее, зов далеких звездных прародителей, может быть… - в лице Сережи появилось что-то от высокой скорби, от нездешнего назначения, словно это и был тот миг, когда он почувствовал в себе звездный зов.
Люся покраснела: она пристыженно показалась себе более заземленной, недостойной Сергея. Ей не хотелось лишаться телесной оболочки! Да и как это? Пожалуй, самому-то было не все равно, какая телесная оболочка у Эльвины, той девушки, за которой ушел со злосчастной вечерушки.
Она попрощалась и пошла к подходящему трамваю.
- А ты, Люся, оказывается, стройняшка! - крикнул он вдогонку.
А зачем? Она оглянулась и так тепло, влажно посмотрела… Теперь думать будет - накручивать себя… Она ведь такая… А для того и крикнул, чтоб думала…
6
Курс решил защищать Сергея и Бориса. Особенно много горячих голосов было за Сергея, потому как он получался вообще ни при чем.
Комсорг института, двадцатисемилетний парень, рыжий, грузный и очень сдержанный, из музыкантов, тем своим усталым тоном, который дает понять, что он вроде ни в чем не уверен и мало на что надеется, все-таки пообещал вступиться за исключенных. Хотя и крепко усомнился в успехе дела Бориса - Сергея по общежитию он хорошо знал, а Борю только так, с виду.
Сергей тем временем встретился с Эльвиной. В жутком трагедийном упадке, утыкаясь взглядом в пустоту и тяжело морща лоб, поведал он ей историю своего отчисления. Реакция Эльвины была неожиданной: не удивилась, не посочувствовала… Ровно так, отчужденно сказала:
- Видишь, я была права. Не надо было меня провожать. Не пошел бы, ничего не случилось.
Он же ей всю сложную подоплеку исключения выявил, все с самого начала, с увольнения Мастера!.. А она уловила только последнее, фактик этот мизерный, клубничку!..
- Не переживай, что исключили, - говорила она. - Поработаешь на производстве, узнаешь жизнь.
- Я не переживаю, что исключили! - выходил из себя Сережа. - Не о том переживаю! Несправедливость, лживость… и все под красивые слова!
- Так везде и всегда. Что из этого?
Он видел ее подвижные, готовые к тревоге и радости глаза, и мерещилось, будто они непременно и тотчас должны откликнуться на смятение в его душе. Гибкая, порывистая эта девушка должна почувствовать в нем способность к в е л и к о м у с т р а д а н и ю, к о д и н о к о м у п у т и спасителя рода людского и пойти за ним, без оглядки пойти, на муку любую… Однако чем дальше, тем ощутимее наталкивался на отчуждение.
- Я тебя раньше, - ухватился Сергей за одно подозрение, - с парнем частенько видел, таким… - Сергей изобразил насупленную тупую деловитость. - У вас с ним… что-нибудь серьезное?
Эльвина глянула мельком, без особого удивления: словно то, что, не будучи знаком, Сергей за ней наблюдал и запомнил парня, было в порядке вещей.
- Было серьезное, - ответила она убийственно прямо.
- Ха! - едко воскликнул Сергей. - По виду он тот самый, который нужен женщинам. Звезд с неба не хватает, но с потенцией на обеспеченную жизнь!
- Что в этом плохого?
- Я и говорю: прекрасно! Не пьет?
- Как все.
- Ну да, как все. Разве могло быть иначе! Как все! А в результате - положительное явление. Такого не погонят ниоткуда. Живет по принципу: "Не высовывайся!"
- Что ты завелся? Ты его знать не знаешь.
- А его и знать не надо. Его трудно не знать! Он как все, как все, как все! - на три стороны воскликнул Сергей. - Просто жалко, что у вас с ним чего-то… не получилось, как я понимаю. Это же такая удивительная перспектива жизни: квартира, машина, связи… Самое главное - связи. Ты знаешь, что сейчас уже для всех главное это?..
- А ты сам-то хватаешь звезды с неба?
- Я?!
Сергей умолк. Шагал, уронив в исступлении неоцененную миром голову.
Конечно, если просто взглянуть: для Эльвины тот парень не так себе и надо бы, что называется, сменить пластинку. К тому же, отторгая этот гнусный мир, отторгаешь вместе с ним и девушку…
Однако нота вселенской скорби была взята высоко.
- Стремятся многие, - подлила масла в огонь Эльвина. - Говорить, кстати, теперь умеют все, а машину может купить не каждый. Неизвестно еще, что получится.
- А надо обязательно знать наперед, что выйдет? Жетончик получить? - взорвался Сергей. - Да и что, по-вашему, должно получиться? Лауреат? Деятель? Признанный награжденный человек? А через некоторое время окажется, что все дела ныне почитаемого человека были не во благо, а во вред! А как оценить дела отшельников? - Сергею припомнились разговоры об отшельничестве в доме на Архангельской, 13: там об отшельничестве рассуждали много. - Их дела не взвесишь, они не материальны. Но люди к ним шли, несли горе свое. Был такой… выпало из головы… старец один. Так к нему и Толстой и Достоевский за словом ходили!
- Становись отшельником, кто мешает?
Мысль об отшельничестве Сергею давно нравилась, но… воображение подводило: тотчас подсовывало к нему в скит, полный разных мудрых книжек, девушку… и далее рисовалось все такое, весьма отдаленно связанное с иночеством.
- Я человек действия.
- Мнишь ты о себе…
- Ну и что, что мну… мню то есть. Думаешь, этот твой не мнит?! Если на то пошло, все лицо выражает лишь одно - самодовольство. Как им о себе не мнить! - нападал, сдерживая гнев, на какую-то незримую людскую массу Сергей. - Они же считают, что все в жизни поняли: иди - где короче, бери - что поближе!
Эльвина вдруг потупилась.
- Со мной, конечно, не легко, - проговорил Сергей. - Но ведь это потому, что мне самому трудно. Мне жить - трудно!
Исхудавшие Сережины плечи приопустились, видимо намучившись под непосильной ношей великих противоречий.
- Всем трудно, - вздохнула коротко Эльвина.
- Не знаю, что ты имеешь в виду, - пытался хоть как-то объясниться Сергей, - но меня сама Жизнь волнует! - Он горячо ткнул себя в сердце, так изболевшееся за человечество. - А милое большинство - собственная жизнь! Что покушаю, что надену: у кого-то есть, у меня нет…
- Надоели мне эти ваши разговоры…
- Какие это "ваши"? У меня только мои…
- Хочу просто нормально жить.
- И я хочу просто. Только просто и нормально…
- А я хочу просто и нормально! Прости, мне домой надо. Я на подготовительные хожу, хочу на вечернее в институт…
- На вечернее?! - искренне изумился Сергей. - Зачем тебе?! Пять лет сидеть все вечера на занятиях, жизни не видеть! Нет, если бы у тебя была цель, мечтала о чем-то - другое дело! Но ведь тебе же просто хочется стать женщиной с положением! Будет у тебя положение - ну и что?!
- Пусти, люди смотрят.
Он и не заметил, как схватил ее за руку.
- Будь проще, Эльвина, - прямо и насмешливо поглядел в глаза девушке Сергей, - стань собою!
Это были слова Мастера. "Будьте проще, будьте собою", - говорил тот назидательно и требовательно. Фальин первым подхватил их: "М-м, чувачок, стань самим собою", - посоветовал он как-то разгорячившемуся вдруг Косте Лапину. Костя вмиг стал кем угодно, только не собой: даже кожа на волосатых руках пошла пятнами.
- Поужинать перед занятиями я должна, как ты считаешь? Халат еще нужно дошить - на работе не в чем… - она тоже смотрела прямо, не пытаясь высвободить руку, держа локоток приподнято, почти на уровне кисти, как это делают в балете. По ее покатому плечу, изгибу руки, словно по голой ветви, могли бы скатываться капли…
- А как у вас с величием души?! - горько и хлестко влепил Сергей строку известного поэта. - Все остальное, кажется, в порядке. Но не играя в поддавки и прятки, а как у вас с величием души?
Она уходила, ставя выворотно ноги, чуть приподнимаясь на каждый шаг. Невысокая и в то же время длинненькая. Натянутая, как струна, прекрасная. Так и не оглянулась, сколь Сережа ни вперивал свой магнетический взгляд. Так и скрылась в подъезде.
А он остался, и по его неожиданному ощущению - в полных дураках! Сама мысль, что кто-то на кого обратил внимание, его совершенно не воспринял, казалась невероятной. Он ведь распахнул свой внутренний мир… Тот мир, с которым соприкоснуться, может быть, многие за счастье почитают! А она как шла себе, так и… Даже заглянуть в него не попыталась. Какая вопиющая глухота, хотя с виду натура тонкая - певучее что-то есть в облике ее, что-то от морского всплеска, от деревца с тонкими ветвями…
Забирала внутренняя ломота, хотелось что-нибудь сотворить. А не залезть ли, подумал Сергей, не постучать ли в ее окно на девятом этаже? Жалко, водосточной трубы нет. Лоджии без металлических решеток, бетон, не уцепишься. Он даже за угол завернул - голая стена. Пока прохаживался - поостыл, ясно представил, как падает с долгим криком… Успокоил душу тем, до чего в данной ситуации явно мало бы кто додумался: снял с головы шляпу и с силой пнул ее. Широкополая шляпа, описав дугу, спланировала в лужу. Поднял, отряхнул, приладил на прежнее место. Лоб неприятно обволокла волглость.
Не по-ни-ма-ют!.. - стучало в его висках. Только подлинно чуткая вибрирующая душа способна внять, соединиться с его душой… Хотя пониманием ли называется то, чего он добивался? Пониманием ли?.. НЕ ПО-НИ-МА-ЮТ!!!
7
Костю издергали: поминутно кто-нибудь заглядывал, спрашивал Сергея - на что он им всем? Костя способен отрешиться и работать при любом шуме, только бы лично к нему не приставали. Поймал себя на ненужном беспокойстве, сосредоточился на кончике носа.
Сергея на лестнице и в коридоре, пока шел до своей комнаты, человек десять остановили со словом добрым, советом. Комсорг института Роман окликнул: "Старина, я был у ректора…" В тусклом мягком голосе Романа, в рябоватом лице, грузной фигуре была та постоянная усталость, за которой всегда чувствуется и сила, и способность взорваться. Но сила эта, видимо, сознательно сдерживалась, береглась, чтобы не мешать другим, не цеплять ненароком, не давить. "По-моему, дела можно поправить". В полуулыбке Романа Сергей узрел какую-то смиренную ироничность по поводу необходимости собраний, разбирательств… И Сереже захотелось лишь одного: быть очень хорошим. Откуда-то взялся рядом профорг Леша Кузьмин. С белозубой кроличьей улыбкой, потирая руки, как-то чуть привскакивая, Кузя говорил: "Очень переживаю за тебя. Такая неожиданность, я просто ошеломлен! Это недоразумение. Мы принимаем активные меры". Из-за спины знакомо сжали руку повыше локтя пальцы Андрюши Фальина: "М-м, чувачок, надо выстоять!"
Когда-то, еще во времена вступительных экзаменов, Сергей увидел Андрюшин альбом с фотографиями. Фальин показывал альбом Косте Лапину. Крупная надпись на его титульном листе гласила: "Я БЫЛ ИХ КУМИРОМ". Сфотографировал Андрей и Костю, чтобы, вероятно, поместить его карточку среди прочих своих почитателей. Тогда было много впечатляющих людей. В фойе общежития, обнажив торс Аполлона, стоял постоянно у мольберта с кистью в руке красавец, который учиться собирался вовсе не живописи, а игре на альте. Когда его спрашивали: "Как дела, жизнь?" - неизменно и серьезно отвечал: "Очень доволен собой". По коридору общежития пробегал юноша с пылким и дерзким взглядом, с легкими разлетающимися кудрями и в куртке с разными по величине и цвету пуговицами - это был поэт! Левка Фридман, кося левым глазом, отчего его взгляд упирался собеседнику в живот, почти с порога заявил: "Я гений, чуваки". Причем устало, словно давно осточертело бремя гениальности. Был еще отрешенный полубог с лицом, будто бы скованным не доступной никому думой. Низкорослый, носатый Корник, которому стоило войти своей чаплинской походкой в комнату, как пространство вокруг наполнялось миражами десятков женщин, якобы совершенно пораженных его, Корника, чудовищными мужскими возможностями. Ну и конечно, Олла, пылкая, трепетная и очень умная… И всех их Андрюша скоро - сфотографировал.
Не взлохмаченный, без экстравагантности в одежде - все четко, подогнанно - Андрюша судил о чем угодно с убежденностью, что знает и понимает все. Он так постоянно и говорил, вдыхая в самое ухо, приблизив к своему животу чей-либо локоток: "Я тебя понимаю, м-м, чувачок", "Я тебя понимаю, м-м, девочка". Деловыми советами одаривал любого и каждого. "Девочка, - говорил он пианистке, судорожно переминающей пальцы перед творческим конкурсом, - девочка моя, даже если ты одним пальцем умеешь играть "Чижик-пыжик", к роялю ты должна выйти Ваней Клиберном". - "Да-да, конечно", - отвечала в трепете девочка. И через пару дней проваливалась на экзамене, потому как провела эти дни с раскрытым ртом перед Андрюшей, настраиваясь на сокрушительный выход к роялю. "Чувачок, - глубокомысленно оттягивая уголки губ, обращался он к Сергею, - ты собираешься читать Есенина?! Гоголя?! Это же хрестоматийно, банально…" Скоро музыканты Фальину играли, вокалисты пели, а театралы выделывали кто во что горазд. Хваленые мигом распускали хвост, а не отмеченные или, того хуже, охаянные погружались во внутреннюю смуту и терзания. Жили они тогда с Андрюшей в одной комнате. Сергею нечего было добавить, когда, словно пар в русской бане, в углу напротив клубились словеса о великих нашумевших творцах и творениях. Большинство упоминаемых имен Сергей просто слышал впервые, а известные ему открывались неожиданной стороной - все они, великие, как выяснялось, были со сдвигом, с психическим патологическим отклонением. И в этой повернутости, оказывается, и таилась их гениальность! Не обнаруживал в себе Сергей и хоть какой-либо облагораживающей родословной мешанины. В крови Андрюши, по его словам, с одной стороны, текла кровь польских шляхтичей, а с другой - греков. Вслед за Фальиным все поголовно оказались потомками аристократии, духовенства и непременно с приливом какой-нибудь иноземной крови. А смешение, как утверждали, порождает детей с особо богатыми задатками. Сергей, правда, впоследствии пришел к выводу, что в нем тоже есть какая-то инородная кровь - коренной сибиряк, а туда кого только не ссылали!.. Но тогда Сережу все упорнее стала тяготить мысль, что никто иной, а именно он и есть представитель "обыденной серой массы", которая никогда не способна понять истинного творца. Против воли он начал ходить и говорить иначе - расхлябанно, ступая широко и увесисто, без надобности пересыпая речь крепким словом. Бухался на кровать и подолгу лежал пластом, выражая тупое и беззаботное самодовольство. И во взорах молодых индивидуумов, сгрудившихся вокруг кумира, видел себя Сережа существом, которое вчера еще по веткам прыгало.
Но вот минуло чуть более полутора лет, и стало очевидным, в ком крылось подлинное личностное начало. В центре был Сергей.
Его обступили девочки-сокурсницы. Пытались внушить мысль, что повинную голову не секут, плетью обуха не перешибешь, стену лбом… Сергей в ответ лишь пожал плечами: "Тогда зачем вообще мы живем".
А вскоре на кухне велись совершенно безотносительные к происшедшему дебаты. Собрались-то как раз поговорить о деле - как завтра вести себя на собрании. Но конкретные четкие планы - занятие скучное. Да и понятно же, как вести дело: частично осудить, взять на поруки… В общем, слово за слово, разговору, главное, начаться, а дальше - лови его, ушел далеко-о в пространство.
Когда Костя Лапин вошел на кухню, Андрюша Фальин утверждал, что подлинная личность всегда поступает соразмерно своим убеждениям - на эшафот пойдет за убеждения. И тем не менее, ей, личности, ради достижения высшей цели приходится часто поступаться принципами, закрывать глаза на мелкую ложь… Нельзя тратить жизнь на борьбу с одним дрянным человеком, надо добиться такого положения дел, когда можно будет бороться с явлением "дрянной человек".
Одни поддержали, другие набросились - пока, мол, лавируешь, сам станешь дрянью. Тогда Андрюша, еще не так давно, как помнил Костя, называвший население быдлом, воззвал "м-м, чувачков, м-м, девочек - к народу, к корням…"
- Скажи еще Родина, патриотизм! - тотчас кинулся ниспровергать Сергей.
Костя Лапин с той поры, как посмотрел сценку, где Сережа и Фальин друг друга передразнивают, не мог отделаться от ощущения, что и здесь, на кухне, они продолжают свою забаву.
- Земля-м-матушка, выношенная веками нравственность - вот м-живительные соки… - говорил Фальин, задыхаясь от избытка чувств.
Костя подавленно недоумевал: почти те же самые слова, которые только что произнес Андрюша, он недавно записывал в свою тетрадь. Они казались ему если не открытием, то светом, незыблемым, вечным, указывающим путь… Но в устах Фальина слова эти прозвучали мало сказать пусто - отталкивающе!
У Сергея выходило куда увлекательнее. Мысль обнаруживала какой-то неожиданный зигзаг. Костя, правда, хорошо знал, откуда эта мысль. Сережа как-то вернулся после разговора с Мастером, которого уволили или сам уволился, пришел возбужденный, передал суть разговора. Но тогда он только передавал, а теперь высказывал как собственное убеждение: Сергей все пропускал через сердце и веру.
- Ха! - выскочил он дерзким пророком. - Мы считаем понятия "Родина", "патриотизм" проявлением самой высокой духовности! А между тем, это всего лишь стадное чувство! Пещерный человек чувствовал то же самое - необходимость держаться своего стада, своего племени, рода, чтоб его не скушали! А чтоб ему было совсем приятно и не страшно, он должен был чувствовать свое стадо, племя, род самым сильным, непобедимым, лучшим! Свою пещеру самой прочной и теплой! То есть должен был быть патриотом! Принимаю только личностную индивидуальность человека Вселенной!
В прошлом разговоре на этот предмет Костя ничего вразумительного сказать не смог - Сережа на все, в этой приобретенной своей странной манере, сдержанно и снисходительно улыбался.
- Я тебя понимаю, м-м, чувачок, - по обыкновению оттянув уголки губ, говорил с оттенком некоторого страдания Фальин, - но, скажем, Ваня Бунин м-не был бы Буниным, если не связь, м-духовная связь с родиной, с Россией…
- По этому поводу хорошо высказался один небезызвестный всем нам человек. Он был в Париже на кладбище, где русские эмигранты похоронены. Там на каждой могиле надписи о тоске по родине, о любви к России. Так вот этому человеку, возле этих могил, говорит он, пришла мысль: хорошо любить Россию, живя в Париже.
"Пришла мысль", - негодовал молча Костя. Да тысячу лет всем этим словечкам! Только кто их уже говорит!.. Лапин хорошо помнил рассказ Сергея об отце: тот был ветеринаром-самоучкой. С войны мальчишкой стал скотину лечить - призвание имел - так и остался. Но тоже, видно, с характером был: приехал куда-то на ферму делать быкам прививку, а помощник его не явился. Мог бы отложить дело, его отговаривали, мол, не справишься. Нет, раз приехал, взялся. Бугай племенной и поддел рогом. Теперь лежит не где-то в далеких землях, а у них там, в Лебяжьем. Неужели не понимает Сергей, что открещивается не от кого-нибудь, а от отца своего, от всех тех людей, среди которых вырос?