Все правильно. Стал же Федя Томашов полковником, хоть без отца и матери рос. Иван Брагин - директор завода. А он кто такой, Ефим? В селе, правда, с ним считаются, уважают, грамот много, и благодарности объявляют. Да кто их нынче ценит, грамоты и благодарности… Но если… Если Ефиму больше всего нравилось дома, в родной деревне, знал он там все и всех! Жизнь целую хлебу отдал. Дед и прадед жили на этой же земле!
- Что за времена пошли… Ну неграмотный я, плохой, но отец же?.. Мать дома, сестры, братья… А ты не спросишь, как они там? Думаем же мы о тебе, худо-бедно - вырастили…
Люда молчала. Ефим не злился на нее. Было горько.
- Так ты меня считаешь виноватым? - спросил наконец Ефим.
- В чем?
- В том, что… Ты как думаешь-то… Правильная твоя жизнь?
- Ничего я не думаю… давай спать.
…Люда считалась в деревне красивой, в городе же почувствовала себя неуклюжей. Там она была в центре, тут оказалась на обочине. И оттого ее угнетало какое-то непроходящее чувство скованности и неполноценности. Девочки вечерами на танцах, а она… Другое дело - одеться бы по-городскому, да так, чтобы пройтись по "броду" и все бы оглядывались! Ей ведь есть на что надеть-то. Тогда и душа раскрепостится, и себя покажет. Мальчики нынче простоватых-то не жалуют. Один раз, правда, худенький конопатый парнишка сказал ей, что она красивая, засветился при этом всеми своими конопушками и больше не подходил. А ей хотелось любить! Не такого, конечно, - красивого, сильного, умного, городского, - какого, может, и рядом-то нет, он где-то там, далеко, но он обязательно придет, иначе быть не может, иначе несправедливо! И дождалась: джинсовый костюм, гуцульские усы, длинные черные волосы. Люда увидела его в коридоре - высокого, стройного, с сумкой через плечо. Он руководил эстрадным ансамблем училища.
…Приближался праздник. Люда купила голубое платье, подкоротила, сколь было возможно, - ноги стройные, есть что показать. Примерила перед зеркалом - красота; распустила волосы, подвела ресницы - хоть в кино показывай. Туфли бы на платформе, беленькие. А цены кусаются. Выход нашелся внезапно - на стадионе, во время соревнований, в раздевалке. Там и увидела, там и мысль пришла, там и решилась. Нет, никогда бы Люда этого не сделала! Нет! Но… Надо! У н и х много, о н и еще купят…
А потом был праздник, ее праздник! Слишком долго она ждала, чтобы отдать его кому-то, слишком много перенесла! Конечно, ОН не мог ее не заметить!
После вечера пошли они с Андреем - так звали руководителя ансамбля - к Мишке, у которого собралась целая компания. За столом Люда выдала себя с головой: предложили раков к пиву, а она отказалась: "Моргую". От волнения, что ли, родное слово выскочило. Кто-то засмеялся: "Моргую - это брезгую, да?" Андрей вступился: "Милое слово, очень милое". Потом они сидели у окна, Андрей потянул ее к себе за локоточек и поцеловал… не поцеловал даже, губами коснулся. "Я люблю тебя", - едва не вырвалось у Люды, но она вовремя сдержалась, поняла: еще рано, а душа заходилась в трепетном восторге. Потом… Что же было потом? Много пили… Мишка готовил коктейли, Андрей играл на гитаре… Что еще?.. Как в тумане. Никогда в жизни Люда так много не пила, никогда не была столь счастлива.
Ночью она проснулась: от выпитого разламывалась голова… Чужой дом, чужая постель, рядом… Мишка… Почему-то Мишка?!
С Мишкой они встречались еще полгода. Парнем он оказался в общем-то неплохим: предлагал зарегистрироваться, Люда не захотела. Может, зря… Когда бросила учиться, Мишка пристроил ее в ресторан.
И пошло-поехало…
Отец проснулся рано, посидел безмолвно на кровати, поднялся, стараясь не шуметь, оделся, осторожно толкнул Люду в плечо:
- Поехал я.
- Чего?
- Поехал, говорю.
- Совсем, что ли?
- Ну.
Говорили шепотом, будто в комнате спал еще кто-то.
- Пожил бы.
- Домой надо. Чё тут?..
- Передавай привет… Как-нибудь там уж объясни…
- Ты… Это… От старухи-то выпишись.
- От какой стару… А-а. Выпишусь.
- Ну ладно, пошел я. Это… Может, домой приедешь… Пиши… Ну, пошел я.
Люда достает из тумбочки альбом с фотографиями. Вот ей лет шесть, она сидит на траве, платьице ровненько расстилается полукругом, а в ручонке букетик с ромашками… Здесь постарше, стоит у школьной калитки, ножка выдвинута вперед, руки в карманах пальто, а из рукава беспомощно свисают варежки на тесемочках… "Господи", - шепчет Люда, и чувства ее будоражатся новым воспоминанием.
…Мишкин брат сидит на кухне, тычет вилкой в макароны на столе и внимательно, жуткими своими глазами смотрит на нее. "Влюбился, что ли?" - спрашивает Люда. "Нет, - отвечает он. - Просто подумалось, что когда-то ты была маленьким, хорошеньким ребенком и тебя мать купала, а отец, сам еще не мытый после работы, стоял за спиной и смотрел через ее плечо". Отчего эти слова засели в памяти? Как же это так? Она уже плачет, не сдерживаясь, навзрыд, тянется к пачке сигарет…
А вечером ничего. Вечером хорошо. Поддадут с Ленкой, та возьмет гитару и споет:
А потом идешь по улице шатаешься,
И от слез ты на прохожих натыкаешься,
Ах, какое дело вам, что творится в сердце дам,
Все равно себя я дешево продам…
Конечно, какой-нибудь Андрей назовет песенку "жлобской". Но заскребет от нее на сердце, опьянит тоской, захочется встать, развести руками и крикнуть: "А лети все к черту!" Ленок кончит петь, подольет в стаканы и скажет: "Один раз живем, Людка! Один и помирать!" Голос у нее низкий, хриплый, что-то страстное есть во всем ее облике, удалое! И красиво у нее все это получается! Безбоязненно, вольно, широко!
Ефим открыл калитку, прошел вдоль двора и, проворчав: "Плашку не могут положить", - тщательно оскреб о скобу у приступка ботинки, поднялся на крыльцо и, будто о чем-то вспомнив, остановился. Уткнулся взглядом в низ двери: "Ишь чё, ногами открывают…" Постоял так, оглядел двор, скользнул взглядом по дороге, вздохнул и вошел в дом.
ТРЕХДНЕВКИ
Макар покрякивает, покашливает - укладывается в постель. Старая, с высокими литыми спинками кровать отвечает ему в тон поскрипыванием.
- Видать, уж конец недалеко, ломота во всем теле. К весне дело-то. Растительность всякую она оживляет, а старых телег, навроде меня, прибирает к рукам.
- Ну чё ж, весной-то помирать лучше, - рассуждает Клавдия, которая моет посуду после вечернего чая. - Все людям копать легче, а зимой-то подолби ее!..
- Энто так, - соглашается Макар. - Тут артиста вчерась ли, позавчерась ли показывали, семьдесят пять годов ему сполнилось - мне ровня, а вот скажи - по виду он мне токо в сыновья годный.
- Так чё же, он тама-ка изработался за жисть-то? Шибко-то, поди, не горбатился. Это ты всю жизнь за лошадями ходил, топтанный имя перетоптанный. Хозяйство какое было, детей сколь вырастил, войну прошел, а теперича ишо тутока, в этой кочегарке, сколь сажи наглотался?!
Клавдия присаживается на табуретку, кладет маленькие желтоватые руки на колени.
- Тебе-то, Макар, чё говорить… Хоть на могилку есть кому прийти. А я-то ить одна буду лежать, и попроведовать некому. Если Женька када приедет, может, придет.
- Женька придет, - подхватывает Макар. - Мать у ей, царство ей небесное, золото была, и она девка хорошая. Умная. Не забудет. А моих-то, однако, не дождесся. Вот если бы я им бутылку оттеля подавал, тада бы спасу не было: и дневали, и ночевали бы на могиле.
Через каждые три дня Клавдия приходит к Макару. Живет она в доме-интернате для престарелых. Как старухе здоровой, полагается ей там работать. Моет Клавдия посуду на кухне, и смена ее длится три дня. Отдых - тоже три, и на эти дни Клавдия отпрашивается и идет к Макару, своему зятю, мужу покойной сестры. Состирнет чего надо, помоет полы и снова возвращается к себе в "богадельню". Своей семьи у нее нет. Был, правда, муж когда-то, но так давно и так недолго, что она и помнит его смутно: сразу после свадьбы сгорел на тракторе. Нянчилась с ребятишками братьев и сестер, потом племянников - так и прожила жизнь по родне, своего угла не завела и детей своих, кормильцев, не заимела. Вот и пришлось на старости лет искать приюта у государства.
С устройством еще сколь канители вышло: хлопотать ходить, документы оформлять некому - сама-то она знать не знала, ведать не ведала, в какие двери ткнуться. В собесе насчет пенсии сунулась было, так извелась вся и ушла ни с чем - по кабинетам туркали-туркали, а потом говорят: платят только тем, кто нянькой в чужих людях работал, а свои - сами должны заботиться. Должны, да спрос с них гладок - с рук спихнуть, в дом престарелых определить и то никто не хочет. Спасибо, бог послал Женю, племянницу, - приехала девчонка на каникулы. Ей бы отдохнуть, на речке покупаться, по лесу походить, а она бумажки бегает собирает. Одно слово - грамотный человек, добилась, пристроили Клавдию к месту.
Когда умерла сестра Лиза и Макар с Николаем, сыном-бобылем, остались одни в доме, Клавдия стала приходить и помогать им по хозяйству. В ту пору жила она в няньках у чужих люден и впервые получала за это деньги. Макар предложил ей перебраться: "Чё мотаться, живи здесь, места хватит".
Клавдия обошла товарок, поделилась:
- Зовет зять, прямо не знаю, чё делать. В няньках и кормят, и поят, и десять рублей платят…
- Иди к Макару и не думай, - советовали старухи. - Оно хоть нонче на своих надежи нету, а на чужих подавно. Все одно ходишь стряпаешь да обстирываешь.
Клавдии чего перебираться: манатки - пара платьев, кофтишка да пальтишко, подарки - обноски родственников - всегда у сестры лежали. Нечего и перебираться - встала да пошла.
Но дети Макара взбеленились. Николай сразу же отделился: поставил в комнате электроплитку и сам себе готовил. Пьяный, понятное дело, ни за что не брался, жил голодом. Он и раньше угнетал отца угрюмостью - молчит, будто обиду на сердце носит, а теперь и вовсе смотреть на него перестал: чужак чужаком жил в родительском доме.
Старшая дочь Дарья, тихая, спокойная, хоть внаружу недовольство не выказывала, тоже, видно, против была: забегать к отцу стала совсем редко, а когда речь ненароком заходила о Клавдии, глаза прятала и слова побыстрей пробрасывала.
А младшая, Надька, та напрямик высказалась:
- Жениться, что ли, на родной материной сестре хочешь? Чего с ума сходить?!
Макар пробовал объяснить:
- Какой там жениться? А кто рубаху состирнет, исть сготовит?! Иль мне на старости лет в грязи зарастать и голодным ходить? От вас-то, однако, не шибко дождесся подмоги. Как мать померла, ни разу ишо никто из вас не пришел пол помыть или постирать. Опеть же она, старуха. Пущай живет, хватит тоже по чужим людям-то шляться. Не объест, поди?
- Не смеши людей! - упирала на свое Надька.
- Уж как вы смешите, однако, не пересмешишь! Пьете каждый день, деретесь… - Макар тоже было разошелся, но дочь налетела на Клавдию:
- А ты что? Смерти сестры обрадовалась?! Место ее быстрей занять хочешь?!
- Пошто мне радоваться? - недоумевала Клавдия. - Ниче она мне, покойница, плохого не сделала. Не ндравится, чё ли, што я тутока живу? Уйду, чё ж.
- Вот и давай.
Плакала Клавдия редко, только когда умирали или уезжали родные, - не впускала ругань и обиду ее душа, а тут словно нарушилось что-то внутри нее, и она едва сдержала слезы на Надькиных словах, однако смолчала.
Сердцем отошла у старой подруги Натальи - посудачили с ней о Надьке с Николаем, заодно и Макару досталось: не может в отцовские руки непутевых взять. Наталья посоветовала уйти в недавно открывшийся дом престарелых. Не в первый раз и не от одной Натальи слышала Клавдия этот совет, но все не принимала его всерьез, казалось, обойдется как-нибудь, найдутся люди - пригреют. И вдруг стало ясно: пришло время.
А выплакалась Клавдия через месяц, когда приехала Женя.
- Жила-жила, ро́стила-ро́стила, а теперича не нужна никому - в обузу всем. Как же енто так, а? Доча?..
Три дня без Клавдии тянутся долго. Нестерпимо долго. Одиноко больно. Особенно зимой. И на лавке не посидишь, и на улку не поглядишь, а в замерзшее окно ничего не видно. Да смотреть не на что - на затеевские зеленые ворота, что ли? Пенсию Макар заработал в колхозе, а потом, переехав в город, еще лет двенадцать трудился в кочегарке при гараже. Трудно стало ночами не спать, да и ходить туда, до гаража, не ближний свет - оставил работу. Но каждую зиму зовут его на помощь. На Новый ли год, в февральский ли праздник кто-нибудь да забывает про топку, и трубы размораживает. Виновника увольняют, а кочегар не инженер, не обойдешься - бегут к Макару, человеку надежному. Неделю-другую Макар работает, всего-то и развлечение - уголек маленько побросать, с шоферами словом обмолвиться, а приятно, что помнят, нужен. Однако ночью тяжело: глаза сами собой слипаются и ноги стынут.
…Посидит старик на сундучке, потянет неторопливо самокрутку, полежит на кровати, сходит в уборную без всякой нужды. И валенки подшиты… Была бы скотина какая - все уход бы требовался. Думал боровка купить, да пораскинул мозгами - чем кормить? Картошку нынче не садили. Говорил Николаю, чтоб землю под пашню у себя в организации взял, но тот не пошевелился. Комбикорм не достанешь, а хлебом - пенсии не хватит.
Тысячу дум за день передумает, а попробуй найти конец или начало, иль середину сыскать - не получится. Хотя так-то, как ни крути, как ни верти, об одном они - о родных детях, о нескладной их жизни, будь они неладны.
Минула трехдневка, и раненько утром появилась Клавдия. Вошла, как всегда, неслышно - больно уж легка на ногу - и, не снимая плюшевой великоватой дохи, сразу к нему, Макару, в боковушку за камельком. Дыхнула холодом, сунула руку за полу, вытащила конверт, подала старику.
- Читай-ка, от Жени получила, зовет меня…
Мало чем была Клавдия одарена от природы: ни собой не взяла, ни рукодельем, ни расторопностью не вышла. Но один дар, редкий, но мало ценимый дар у нее был: она умела любить и служить ближним. И вот, может, впервые ей ответили тем же, и на обыденном, привычном ко всему лице ее ожили, светясь тихими лучиками, глаза.
Макар, в нательном белье и в валенках, подсел к окну, отставил письмо на вытянутую руку, щурясь, долго смотрел на листок и шевелил губами.
- Ну и как думаешь?
- А чё думать-то? Зовет ить. Держит меня, что ли, кто здесь-ка? Семеро по лавкам у меня? Хватит, нажилась я в этой тюрьме. Лопоть, какая есть, соберу в узелок да поеду. А ты-то чё думаешь?
- А то думаю, что и думать нечего, - рубанул Макар. - У самой то болит, это болит, ну и как сляжешь, и будет она, девчонка, разрываться: за дитем смотри и за тобой ходи. Мужика ее ишо не знаем, как он на это дело глянет. Людей изведешь и сама изведешься! И живи по-тома-ка там - раньше времени-то все равно не помрешь. И могила на чужбине будет.
Клавдия сидела на кровати неподвижно, поджав губы.
- Чё мне могилка-то, - заговорила она после некоторого молчания, - земля везде одинаковая. А здесе-ка оставаться… тожить… Кому я шибко нужна? За инвалидами убирать антиресу мало.
- Но, как хочешь. Токо мое слово такое: неча людям жисть портить! Переработалась ты там, чё ли? Перемыла посуденку - и гуляй себе. Кино кажут, сыта, обута, при месте - чего ишо надо?! На том скажи спасибо!
Клавдия сидела, крутила каемку полушалка. Макар, покрякивая, побрел на кухню.
- Не знаешь, где у меня табак? - спросил он оттуда. - В пачках я брал.
- Эвона! А на голанку в тот раз кого клал сушиться! Пошарь-ка сверху-то…
И Макар в который раз удивился Клавдии: ум вроде небольшой, а памятливость крепкая.
Старуха накинула на голову скатившийся полушалок, поднялась.
- К Наталье пойду схожу…
Товарка угостила чаем с облепиховым вареньем и рассудила:
- И неча их слушать - ехай! Ты на их всю жизню горбатилась, теперича в престарелый дом заперли. От негру-то нашли! Там работаешь-работаешь, сюды придешь - грязь за имя выворачиваешь, ехай! И не ходи к им боле, не унижайся. От так-от! Ты еще варенье-то ешь, - пододвинула она розовенькую вазочку, - где еще поешь, окромя как у меня… Это ить облепиха! Витамин це, чтоб не было морщин на лице, - рассмеялась Наталья.
Клавдия послушалась товарку, к Макару не пошла, сразу направилась к себе, в интернат. Решила: перед отъездом забежит, простится - и все.
Макар в тот день намаялся, прислушиваясь к шороху в сенях. Не дождался он Клавдии и на следующий день. "Теперь не явится, - понял старик. - Наталья, видно, подсобила. Значит, так, - прикинул он, - туто-ка два дня остается, тама-ка - три, всего - пять. Пять ден теперича одному быть. Эх-хе-хе". Зла на Клавдину товарку не было и на саму Клавдию тоже, было иное: досада какая-то, недовольство, что все так бестолково в жизни получается.
Макар вышел на улицу. Солнышко стало поласковее. Посидел на лавке - лицу тепло, а зад мерзнет. Опять в дом воротился. Телевизор включил: показывали хоккей. Пользы от этого занятия старик не понимал и интереса в нем не видел. Выключил. Послонялся-послонялся, сходил в магазин, купил с тоски бутылочку "красненькой". Ну, какая выпивка в одиночестве?! Стопку едва осилил.
Вечером ввалился пьяный Николай и вылакал оставшееся вино. Ничего, пошло и в одиночку. А отцу не предложил, будто его и нет. Выпил и затих, закемарил на табуретке. Макар приподнялся в постели, поглядел на сына, спросил:
- Пошто так делаешь-то, Колька?
Николай поднял голову и снова опустил, как-то потерянно, жалостливо пропел себе под нос:
- Пошто-о, пошто-о, пошто-о?.. - Встал и, спотыкаясь, шаря по стенкам, поплелся в свою комнату.
Через минуту-другую Макар заглянул туда свет выключить. Сын спал в своей обычной позе: голова на диване, а сам на полу.
И что случилось с парнем? До тридцати не пил, не курил, а потом как нашло. На учебе, что ли, надорвался? Вовремя никто не подтолкнул, стал копошиться уж после армии: вечернюю школу закончил, училище, техникум и работать не переставал - вот и силенки-то, видать, и поиздержались. В институт собирался, да запил. А может, зазноба какая довела… Скоро сорок, а не женат до сих пор… Скрытный сын больно, не поймешь его…
Старик щелкнул выключателем, вернулся на кухню. Убрал пустую бутылку под стол, сел на край сундука, закурил. И в голове снова пошло, поехало - крутились, цепляясь одна за другую, привычные мысли.