Наташа бежала к нему, одной рукой прижимая к себе Осю, а другой протягивая что-то Макарову. Это была пачка дешевых сигарет и коробок спичек.
– Что это? – не понял Макаров.
– Папиросы! – с готовностью ответила Наташа.
– Ну, допустим, это сигареты, – усмехнулся Макаров, начав догадываться.
– Мне все равно, как они называются, главное, теперь, когда у тебя попросят закурить, ты дашь им… закурить!
Наташа улыбнулась.
– И спичечку поднесу? – насмешливо спросил Александр Сергеевич.
– Если попросят…
Макаров усмехнулся в последний раз и шагнул в открытую дверь, но Наташа преградила ему путь.
– Я никого не боюсь, – сказал Макаров твердо и уточнил: – Я теперь никого не боюсь.
– Ты и не должен бояться, но с разгулом преступности надо как-то бороться… Он закурит и, может быть, никого не ударит…
– Осю простудишь, – сказал Макаров, сдаваясь.
– Ты простудишь, – не согласилась Наташа.
Макаров вздохнул и взял сигареты и спички.
На улице он, видимо, так часто дотрагивался до левой половины груди, что его нагнала сухонькая аккуратная старушка и, глядя сердито из-под очков, потребовала:
– Дайте руку!
– Зачем? – улыбнулся Макаров, не понимая.
– Дайте, я вам говорю! – еще строже сказала старушка и вытряхнула на протянутую ладонь из стеклянной пробирки большую таблетку. – Это валидол, – объяснила она. – Я за вами давно наблюдаю – вы все время держитесь за сердце.
Александр Сергеевич повиновался.
– С сердцем шутки плохи, молодой человек. Вы это поймете, если доживете до моих лет, – наставляла его напоследок старушка.
Поглядев ей вслед, Макаров выплюнул таблетку, усмехнулся и повернулся, чтобы пойти дальше, но вдруг замер. Прямо на него шли двое здоровенных омоновцев с дубинками и наручниками на поясах и с короткоствольными автоматами на плечах. Они внимательно посмотрели на Макарова, но, не найдя в нем ничего для себя привлекательного, прошли мимо, цокая подковами тяжелых ботинок. Александр Сергеевич глотнул воздуха, сердце вдруг заломило пугающей болью, он торопливо сунул руку под пальто и стал тереть грудь, с сожалением глядя на лежащую в грязи валидолину.
Где-то за спиной раздался требовательный автомобильный сигнал. Александр Сергеевич оглянулся и увидел, как из остановившегося "рафика" с надписью "ТЕЛЕВИДЕНИЕ" выпрыгнула крупная женщина и с криком "Макаров!" побежала к нему, разведя руки в стороны для крепкого объятия.
Это была Алена Бам, ведущая телепередачи "Час критики", которой боялись, да и сейчас боятся все поэты и писатели нашего города.
Алена крепко прижала его к своей обширной груди, громко чмокнула в щеку и, отпустив, поморщилась.
– Что у тебя там? – спросила она и указала взглядом на его грудь.
– Сердце поэта, – нашелся Макаров.
Алена засмеялась, стирая с его щеки след от помады, и вдруг воскликнула:
– Я тебя поздравляю!
– С чем? – успел поинтересоваться Макаров, но вновь был заключен в объятия, и след от помады отпечатался на другой щеке.
– Макаров! – укорила его Алена, стирая помаду и тут. – Ты, оказывается, еще и кокетлив! Будто сборники стихов выходят у тебя каждый день. Ах, как я жалею, что не была на презентации! Фунтов – душка, правда же? Но зато с кем я познакомилась в Москве! С Ивановым-Рабиновичем!
Она ждала реакции, но ее не было.
– Кто это? – спросил Макаров больше из вежливости, чем из интереса.
– Макаров, как тебе не стыдно! – скривилась Алена. – Он в Москве в центре внимания, а ты… Он же классик, живой классик постмодернизма, создатель метода разлагающего анализа.
Александр Сергеевич смущенно улыбнулся.
– По правде сказать, Алена, я не понимаю, что такое постмодернизм…
– Макаров, ты меня убиваешь, – расстроилась Алена. – Для постмодернизма все – поэзия. Вот это слово на заборе, вот та реклама, эта… дурацкая таблетка, лежащая в грязи. Но постмодернист не ищет образов в действительности, а берет ее и разлагает! Разлагает, понимаешь?
– Это тебе сказал…
– Да, Иванов-Рабинович. – Алена вдохновлялась все больше и больше. – Взять, к примеру, эту весну! Ну признайся, что вы, поэты, попросту изнасиловали ее! А знаешь, как написал Иванов-Рабинович? "Весна – щепка на щепку лезет". – Алена вновь ждала реакции Макарова, но ее вновь не было.
– Но ведь это же гениально! – воскликнула Алена, страдая от неразделенной с Макаровым любви к творчеству Иванова-Рабиновича.
Водитель "рафика" требовательно посигналил.
– Вас, – осторожно напомнил Макаров.
– Проклятый Селифан! – поморщилась Алена. – В следующем "Часе критики" я буду тебя рецензировать. Готовься! – прибавила она, кокетливо погрозив пальчиком.
Она хотела поцеловать Макарова на прощание, но, очевидно вспомнив, что придется потом стирать помаду, махнула рукой и побежала к микроавтобусу.
Электричка ушла, оставив Макарова одного на пустынной станции, разрезающей надвое белый березовый лес, еще не зазеленевший, но уже живой.
И Александр Сергеевич вдохнул полной грудью пьянящего воздуха, вскинул руки и воскликнул:
– Весна! – но сразу же поморщился, вспомнив ту постмодернистскую дрянь, и пошел в лес все быстрее и быстрее…
Когда Макаров вошел в лес, поднялся вдруг ветер и зашумел в голых кронах, а внизу все неожиданно отозвалось мелодичным стеклянным звоном. Александр Сергеевич завертел головой, не понимая, но скоро понял и громко и весело рассмеялся: звенели стеклянные банки и баночки, в великом множестве привязанные к березам для сбора весеннего сока.
Ветер исчез так же неожиданно, как и появился, наступила тишина, прозрачная тишина, и Александр Сергеевич замер вдруг, лицо его напряглось, глаза расширились, и рот приоткрылся – такое случалось с ним всякий раз, когда приходило вдохновение. Медленно и осторожно, чтобы не спугнуть это желанное и редкое состояние, Макаров опустил руку в карман пальто, но вместо всегдашнего блокнота и ручки нащупал там рукоятку пистолета и, мгновенно опомнившись, помотал головой, выходя из ступора вдохновения. В конце концов, он пришел сюда не для того, чтобы сочинять стихи, а для того, чтобы стрелять. Да и банки оказались очень кстати, любая из них могла служить мишенью, и, выбрав одну, трехлитровую, Макаров отсчитал от нее десять шагов, вытащил пистолет и посмотрел на него внимательно и ободряюще.
– Ку-ку! – донеслось вдруг до него, и Макаров улыбнулся и спросил:
– Кукушка, кукушка, сколько лет я еще проживу?
– Ку-ку, – отозвалась на просьбу кукушка.
– А еще? – попросил он.
– Ку-ку! – прибавила она и замолчала.
– И все? – удивился Александр Сергеевич и немного расстроился, но тут же услышал за спиною приближающиеся тяжелые шаги и громкое хриплое дыхание.
"Лось. Весенний лось. Это опасно!" – успело пронестись в мозгу Макарова, и он резко обернулся. Но это был не лось, а человек, мужчина, большой, немолодой и усталый. Он был в телогрейке, кирзовых сапогах и теплой фуражке, за спиной его болтался рюкзачок. Макаров вспомнил о пистолете в своей руке и торопливо спрятал его в карман.
Человек подбежал, остановился и, тяжело, хрипло дыша, поделился:
– Дыхалка ни к чёрту…
Макаров смущенно и вежливо улыбнулся, не зная, как реагировать на это сообщение, и тут вновь донеслось призывное "ку-ку!".
– Ку-ку, ку-ку, – повторил мужик и сказал, ища сочувствия в глазах Макарова: – Позвала, понимаешь, сама… Весенний лес, березовый сок, все такое… Понимаю – не дурак… Я винца взял бутылочку, подстилочку, земля-то еще сырая, а она как зашла в лес: "Ку-ку" – и бежать! Третий час бегаю!
И, словно подтверждая сказанное, кукушка вновь прокуковала где-то недалеко. Макаров посмотрел туда и наконец все понял. Никакая это была не кукушка, а женщина, не первой молодости и не очень красивая, в болоньевой куртке и спортивных брюках, повязанная ярко-красной в горошек косынкой. Глядя на стоящего рядом с Макаровым мужчину удивленно и чуточку обиженно, она еще раз подала голос:
– Ку-ку!
Мужчина покосился на Макарова, отозвался басом: "Куку!" – и поспешил за убегающей женщиной, ломая ветки и хрустя валежником, как старый, ведомый зовом плоти лось.
После этой встречи Макарову почему-то расхотелось стрелять, он погулял еще по лесу, попил березового сока и отправился к электричке.
3
– Саша! Сашенька! Скорее, пожалуйста, Саша! – услышал Макаров испуганный Наташин голос, когда сидел на закрытом крышкой унитазе и протирал "Макарова" чистым носовым платком.
– Что? – прокричал он, замерев.
– Скорее, Саша! Ося!
Услышав имя сына, Александр Сергеевич бросил пистолет в наполненный водой бачок, торопливо опустил, чуть не разбив, крышку и выскочил из санузла.
Дело было вот в чем: Ося стоял посреди кухни и держал прямо за лезвие большой кухонный нож, а Наташины руки были заняты кастрюлей, полной чего-то парящего; Александр Сергеевич мгновенно оценил ситуацию, разжал ладошки сына, выхватил и отбросил нож, подхватил заревевшего Осю на руки и укорил жену:
– Ну что ты так кричишь?
Она виновато улыбнулась:
– Извини. Я очень испугалась.
Только теперь Макаров заметил, что на Наташе нарядное платье – выглядит она празднично. Он удивился этому, а взглянув на стол, удивился еще больше. Стол тоже был праздничным!
Посредине бесстыже задрала ноги здоровенная жареная курица, рядом стояла бутылка коньяка, квашеная капуста, соленые помидоры и моченые яблоки лежали горочкой в глубоких тарелках.
– Откуда? – радостно спросил Макаров смущенную Наташу.
– Вася привез, – ответила она. – Целый холодильник всего.
– Васька?! А что же он…
– Ждал, ждал тебя… а потом говорит: "Не могу, служба"…
– И коньяк его?
– И коньяк.
– А по какому случаю?
Наташа опустила глаза, погрустнев на мгновение, но Макаров этого не заметил – он был чертовски голоден.
Как я уже говорил, Макаровы жили скромно, даже более чем скромно, особенно с тех пор, как в стране начались известные преобразования. Однако Макаровы не роптали, веря, что преобразования совершаются в конечном счете и в их интересах тоже. Они почти перестали есть мясо и больше налегали на картошку, а когда картошка очень уж надоедала, Макаров произносил мысль, неизвестно кем высказанную и многажды повторенную, мысль скучную, банальную, – но всякий раз становилось легче: "Свобода творчества дороже сытого желудка". До преобразований Наташа работала в издательстве, в отделе русской литературы, но, когда все началось, была вынуждена уйти, отказавшись редактировать все эти фантастические кошмары и эротические ужасы. Она стала подрабатывать уроками русского языка и литературы, но потом и этот ручеек иссяк, да к тому же родился Ося. И наверняка им было бы совсем худо, если бы не Васька. Василий Иванович Цветаев был другом Макарова с детства, со школьной скамьи, горячим поклонником его поэзии, помощником Наташи по хозяйству, к тому же он души не чаял в Оське. У него был доставшийся от покойной матери деревянный домишко с огородом и сарай с живностью – это и спасало.
Время от времени, обычно в день, так или иначе связанный с историей русской поэзии, Васька появлялся с бутылкой коньяка и ворохом продуктовых подарков. Это мог быть день рождения Пушкина, юбилей помолвки Есенина с Айседорой Дункан или день смерти Дантеса…
И пока Наташа укладывала Оську спать, Макаров ходил по кухне и чесал в затылке, силясь вспомнить, что же случилось в этот день в истории русской поэзии? Он даже посмотрел на листок отрывного календаря и перевернул его, но и там ничего не было написано, кроме каких-то полезных советов.
Они чокнулись маленькими рюмками, и Наташа, только пригубив коньяк, опустила глаза и спросила – тихо, счастливо, затаенно:
– Саша, а какой сегодня день?
– Сегодня? Шестнадцатое, – уверенно ответил Александр Сергеевич.
– А месяц? – спросила Наташа, не поднимая глаз.
– Апреля… Шестнадцатое апреля.
– Шестнадцатое апреля, – повторила Наташа и подняла на мужа глаза, полные любви и нежности.
Все это что-то означало, но Макаров не мог понять что, точнее, он не мог вспомнить, что, где и в каком году случилось шестнадцатого апреля. На мгновение в глазах его жены возникла грусть, но Наташа отвернулась к лежащему на подоконнике старенькому магнитофону "Весна" и нажала на клавишу. Сквозь шипение из динамика донеслась негромкая, плавная музыка, мелодия, которой уже лет двадцать, а может, и больше.
О, мами… О, мами, мами, блю…
О, мами блю… –
запел неведомый певец.
– Ах ты, чёрт! – воскликнул Макаров и в наказание хлопнул себя ладонью по лбу.
– Не надо чертыхаться, – попросила Наташа, нисколечко не обидевшись за то, что он забыл.
Макаров подошел к жене и протянул руку, приглашая на танец.
– Сколько? – спросил Макаров, медленно танцуя и прижимая к себе Наташу.
– Двадцать, – прошептала Наташа счастливо.
Как и Васька, Наташа обожала юбилеи, но все они касались только ее и Макарова: первое свидание, первый поцелуй, первый вечерний киносеанс вместе, первое ночное купание вдвоем…
Сегодня было двадцатилетие первого поцелуя, случившегося на школьном вечере во время танца именно под эту мелодию.
– Саша, как ты себя чувствуешь? – осторожно спросила Наташа, положив мужу голову на плечо.
– В каком смысле? – не понял Макаров.
Наташа подняла голову и встревоженно посмотрела в его глаза.
– Ты так много времени проводишь в туалете. Может быть, попринимать слабительное?
Макаров снисходительно улыбнулся и прижал жену к себе крепче, но тут же нахмурился, потому что вспомнил, что бросил пистолет прямо в воду, не завернув предварительно в целлофан.
Чуть погодя они уже были немножко пьяны, веселы и, расшумевшись, то и дело напоминали друг дружке, что Ося может проснуться.
– Ой, чуть не забыла! – воскликнула Наташа. – Васька принес свои стихи… Целую тетрадь!
– Как, Васька писал стихи? – потрясенно спросил Макаров.
– До восьмого класса, – ответила Наташа, становясь серьезной. – А когда услышал твои стихи – бросил. Вот. – Она протянула старую затрепанную ученическую тетрадь, и Макаров, откинувшись на спинку стула, стал перелистывать страницы, читая вслух заглавия.
– Та-ак, "К дню Советской армии"… "Американцы, вон из Вьетнама"… Знакомый репертуарчик. "Мама родная"… А это?! "Н. Н."… "У тебя голубые глаза…" – прочитал Макаров первую строчку и, притворно-строго глядя на Наташу, спросил: – По-моему, в нашем классе была одна Н. Н.? Тем более с голубыми глазами… Постой-постой, а откуда Васька знает о нашем первом поцелуе?
– Подглядел, – прошептала Наташа, глядя на мужа влюбленно и испуганно.
– Ах он негодяй! Я его застрелю! – притворно и весело негодовал Александр Сергеевич. – Так, что он тут написал? – И Макаров стал читать, громко и с выражением, усилием воли подавляя в себе подступающие приступы хохота:
У тебя голубые глаза.
У меня на носу веснушки.
У тебя все ребята друзья.
У меня ни одной подружки.
У меня в моем сердце к тебе
Есть одно секретное чувство,
У тебя в твоем сердце ко мне
Ничего нет. Пусто.
Но я верю – настанет день,
И вечер, и ночь настанет.
Ты поймешь, что я думаю о тебе.
И нам вместе очень хорошо станет.
И все же Макаров не выдержал и разразился громким веселым хохотом, и Наташа, смеясь, подбежала к нему и зажала рот рукой, напоминая о том, что Ося спит, и одновременно часто и нежно целуя.
Наташа торопливо досушила феном волосы, подкрасила губы и – красивая, в шелковой ночной сорочке, надеваемой в такие вот праздничные семейные дни, вбежала в спальню. Макаров спал, лежа на боку, по-детски положив под щеку ладонь.
На Наташином лице возникла мгновенная печаль, но она не позволила этому чувству овладеть собой, улыбнулась, поправила одеяло на спящем муже, присела на край кровати и долго смотрела на него – ласково и нежно.
Макаров заворочался, и, испугавшись, что может разбудить его, Наташа выключила лампу и тихо легла рядом.
Макаров открыл глаза. Он не спал. Наташа громко вздохнула, полежала несколько минут и скоро заснула. Поняв это, Макаров осторожно поднялся и быстро пошел в туалет.
Приподняв одной рукой крышку бачка, Александр Сергеевич сунул другую руку в воду и вдруг почти вскрикнул от неожиданной боли, испуганно выдернул руку из бачка и увидел выступающую кровь на своем указательном пальце. Он сунул палец в рот, пососал ранку, сплюнул, снял крышку и положил на пол.
"Макаров" лежал в воде – дулом, словно ртом, кверху. Теперь Александр Сергеевич был аккуратнее: он спустил воду и только потом вытянул пистолет, взяв его двумя пальцами за ствол, и внимательно со всех сторон осмотрел. Ничего такого в нем не было, чем можно было порезаться или уколоться.
– Ты что, кусаешься? – пошутил Макаров и, не дожидаясь ответа, вытер его о пижаму на своей груди. Тут он увидел Наташин фен на краю ванны.
– Сейчас я тебя высушу, – сказал Макаров и, держа пистолет в одной руке, стал обдувать его со всех сторон теплой ласковой струей воздуха.