– Мы поженимся, и тогда у нас будет… это… – продолжал Коля, глядя не на Верку, а куда-то вверх. – А потом от этого будут дети, и ты будешь растить их. А я вас буду кормить. Я буду ходить на работу и приходить с работы. А вы будете провожать меня и встречать.
Верка медленно закрыла глаза, но ресницы ее часто дрожали, потому что наружу пробивались слезы.
– А когда они вырастут и у них будут свои дети, а мы станем старыми, старший сын возьмет нас к себе. И от него мы будем ездить ко всем остальным, и все будут уважать нас…
– И потом похоронят рядом? – сдавленным чужим голосом спросила Верка.
– Конечно! – воскликнул Коля. – Ведь мы и на том свете вместе будем.
– А это видел? – закричала вдруг Верка, вскакивая и показывая Коле руку от локтя. – Меня в ад! Я туда давно записалась!
Стуча голыми пятками о половицы, она подбежала к кровати, села, бросила ладони между широко расставленными ногами и смотрела на Колю насмешливо-вопрошающе.
– Аллах милостив, милосерден… – тихо проговорил Коля.
– Заколебал – Аллах, Аллах! – снова закричала Верка. – Это у вас – Аллах! А у нас Бог! Христос! И еще там святые всякие! Понял? Абдула…
Коля улыбнулся и тихо, спокойно заговорил:
– Аллах – это только имя. Имя Бога… Бог один… А имен у него много…
– Много… И какое ж – настоящее? – Верка была удивлена.
– Настоящего имени пока никто не знает… А когда оно откроется, Его позовут, и Он придет… И тогда все станет по-другому… Хорошо… Правильно… Понимаешь?
Верка удивленно и растерянно спросила:
– И… когда это будет?
– Этого тоже никто не знает… Но это будет! Обязательно будет!
Спустя несколько дней, когда у Ивановых более-менее успокоилось и болячки на лицах драчунов стали заживать, тетка Соня отправилась в церковь к отцу Михаилу, заказала молебен и попросила священника прийти в гости.
Хотя церковь недалеко была, аржановские туда не ходили, почти не ходили, очень редко ходили – когда уж совсем припечет.
На обратном пути тетка Соня присела под ветлу на берегу Бучилы. Обманула тетка Соня всех, сказав, что притворялась тогда, когда сыновья дрались. Ударили ее, может, и нечаянно, но сильно, и хотя синяка и вправду не было, болело что-то внутри, тянуло вниз так, что, когда тетка Соня шла, хотелось все время сесть и посидеть.
День был жаркий, и тетка Соня платок сняла и верхнюю пуговицу на кофте расстегнула. Хорошо было, и собралась она в одиночестве поплакать, как увидела, что к Бучиле подъехала машина красная и из нее выбрался парень в черных очках. Он в Аржановке давно всех интересовал, но никто про него ничего не знал, и тетка Соня решила понаблюдать и затаилась. Сперва он снял очки и положил на капот машины, потом куртку, потом расстегнул рубашку и стал расстегивать джинсы.
Тут тетка Соня смутилась, застегнула пуговицу на кофте, повязала кое-как платок и направилась к неизвестному. А он, как увидел тетку Соню, надел сразу очки.
– А ты чего ж, купаться здесь собираешься? – спросила тетка Соня, остановившись в нескольких метрах.
– Собираюсь, – кивнул он и усмехнулся.
– А здесь не купаются. – Тетка Соня сказала это и для убедительности помотала головой: – Не-а.
– Это почему же? – Неизвестный разговаривал с теткой Соней, как с маленькой или глупенькой, иронично и насмешливо.
– Нельзя, – ответила она и нахмурилась. Не объяснять же было ему, что здесь внизу, под водой – церковь, дурой ведь посчитает, да, пожалуй, и прав будет.
– Здесь столько народу перетонуло, ужас, – нашлась тетка Соня.
– Здесь? – удивился неизвестный, указывая пальцем на Бучило.
– А ты не гляди, что оно маленькое, у него, может, дна нет… высказалась тетка Соня неуверенно.
– Как это – нет? – удивился он и улыбнулся.
– Нет, – настаивала тетка Соня.
– Это мы сейчас проверим… – Он снял рубашку и бросил на капот машины.
– А ты чей же, сынок, будешь? – задала тетка Соня вопрос, ради которого и подошла сюда.
– В каком смысле – чей? – спросил он, склонив набок голову.
Тетка Соня растерялась, ей казалось, что она спросила понятно.
– Ну вот, к примеру, я Иванова Софья Пантелеймоновна, я здесь, в Аржановке, родилась, прожила всю жизнь, здесь, значит, и… – Она махнула рукой и засмеялась, не выдержав серьезности своего заявления.
Он еще сильнее склонил голову набок и медленно снял очки. Он понял, с кем разговаривает, и внимательно рассматривал тетку Соню. Так внимательно, что тетка Соня смутилась.
– Так чей же ты, сынок? – повторила вопрос она, но очень неуверенно.
– А я, мать, ничей, – ответил он негромко.
– Как это – ничей, разве так бывает? – спросила тетка Соня, а у самой, как она потом рассказывала, мурашки по спине побежали.
– Бывает, мать, редко, но бывает, – он сказал это, а потом опустил голову и тихо попросил: – Ты прости меня, мать…
Тетка Соня ничего не поняла, а только на шаг отступила.
– Прости, мать, – повторил он, не поднимая головы.
Тут тетка Соня решила, что человек этот, неизвестный, маленько не в своем уме, и еще больше испугалась.
– Ладно, ладно, – закивала она, пятясь. – Ладно, сынок, ладно… Ты только не ныряй в Бучило-то… – Она повернулась и заторопилась прочь.
С минуту он смотрел ей вслед, потом повернулся к воде, скинул джинсы и, оставшись в одних плавках, красиво, ласточкой вошел в воду. Он быстро доплыл до середины Бучилы, остановился там и, набрав воздуха в легкие, скрылся под водой.
Тетка Соня шла не оглядываясь, но не выдержала, конечно, и оглянулась на ходу, а не увидев никого, остановилась и встревоженно вытянула шею.
Он пробкой выскочил из-под воды, дыша громко и лихорадочно, вновь набрал воздуха и нырнул.
Тетка Соня плюнула в сердцах и заторопилась в Аржановку, не оглядываясь больше.
Неизвестный вынырнул и, отдыхая на спине, медленно поплыл к берегу. У берега он вывернул из земли большой белый камень и медленно, с напряжением вновь поплыл на середину озера. Там, сделав несколько глубоких вдохов, он пошел ко дну с камнем в руках.
Сначала со дна поднялись пузыри, а потом вынырнул неизвестный.
– Достал! – закричал он. – Достал! – В победно поднятой руке он держал ком черной донной грязи.
Батюшка пришел неожиданно, хотя тетка Соня с утра готовилась и ждала его, то и дело в окно выглядывая, но проглядела.
Отец Михаил был в рясе, подпоясанной кожаным пояском, в шапочке-скуфейке, с большим крестом на груди. Глянув на божницу, он перекрестился, поклонился и, улыбаясь, поприветствовал всех:
– Здравствуйте!
Тетка Соня кинулась к нему, поцеловала руку, и он быстро, почти торопливо, благословил ее.
Коля стоял у окна. Он выглядел растерянным, испуганным даже.
Улыбаясь, поп шел к нему, протягивая руку:
– Такое рассказывают про вас, что идти было страшно. Но увидел – и не страшно совсем, наоборот…
Коля быстро вытер ладонь о штаны и пожал протянутую руку.
– Я им не стала говорить! – объяснила суетящаяся рядом тетка Соня. – А то, думаю, сбегут еще, испугаются!
– Кто испугается? – спросил, входя в кухню и потирая ладонь о грудь, улыбающийся Федька. – Здорово, Миш! – Он громко хлопнул ладонью о протянутую ладонь.
– Федька! – шлепнула его по затылку тетка Соня. – Какой он тебе Миша!
– А чо? – довольно улыбался Федька. – На одной парте сидели? Сидели! Списывать давал? Давал! Он, мам, всему классу давал списывать!
Батюшка смущенно улыбался и часто коротко кивал:
– Грешен, грешен…
Они уселись за накрытый стол, который украшал, задрав ноги, вареный петух. Предвкушая скорую выпивку, Федька радовался гостю больше всех.
– А я думаю, чего мать колготится? Петуха зарубила. И все молчком! – делился он радостными мыслями.
Тетка Соня, словно фокусник в цирке, ловко выхватила откуда-то из‑за спины бутылку водки и поставила ее на стол.
– Во! – Федька обрадованно цапнул ее и взялся открывать.
– А мне нельзя, – сказал вдруг со вздохом сожаления батюшка.
– Как? – растерялась тетка Соня. – Я у бабок спрашивала – нет нынче никакого поста.
– Нашла у кого спрашивать, – гыгыкнул Федька. – Эти бабки в семнадцатом небось Зимний брали! Да, Миш?
– А среда сегодня, Софья Пантелеймоновна, – не слушая Федьку, объяснил батюшка с виноватой улыбкой. – Среда и пятница – дни постные. В среду Иуда предал Христа, в пятницу распяли Спасителя.
Опустив глаза, тетка Соня виновато покачала головой, но одновременно выхватила у Федьки бутылку, и та бесследно исчезла за ее спиной.
Глядя на петуха, все ели залитую постным маслом толченую картошку. Федька погрустнел. Нарушая тягостную тишину, тетка Соня засмеялась вдруг, прикрывая ладонью рот:
– Чай вприглядку пила, было… Мать кусочек сахара на блюдечко положит вот такусенький, – а мы глядим на него и пьем… Сладко – куда там! А чтоб петушатина вприглядку… Лучше я его унесу от греха подальше.
Но Коля отломил вдруг петушиную ногу и стал есть. Тетка Соня испуганно взглянула на попа, а Федька подмигнул батюшке.
– О-хо-хо, – вздохнула тетка Соня. – Он же, батюшка, у нас… Иной раз и не верится… Проснешься, думаешь: правда иль нет? Правда…
– К Господу дорог много, Софья Пантелеймоновна, – успокаивающе сказал батюшка и обратился к Федьке: – А ты что ж, Федор, в храм ни разу не зайдешь?
– И я говорю – иди! Говорю – в аду гореть будешь, пожалеешь тогда, что не ходил! – вставила тетка Соня.
– Ты-то много ходишь, – огрызнулся Федька на мать. – А я это… ада не боюсь… Я на зоне в чугунолитейном работал и на кислотном, меня этим делом не испугаешь.
– А что для тебя хуже, когда тело болит или когда душа? – продолжал отец Михаил.
– Тело – что… Гвозди глотал… А душа, когда заноет, это у-у-у…
– Так тело-то твое в земле останется, а душа страдать пойдет… Души там страдают, души!
– Да? – Федька опешил и задумался.
– Так что приди в храм-то, приди.
– Да вот еще беда, батюшка. Дерутся они у меня, смертным боем дерутся! – в голосе тетки Сони появилась плачущая интонация. – Может, ты им чего скажешь, батюшка, или сделаешь чего? Я вот помню, перед войной еще, маленькая была, а помню, два брата были, двойняшки: Колька один тоже, а другой Петька. Кукушкины! Дрались, ой, дрались! Прямой дорогой к братоубийству шли. И позвала ихняя мать попа. Ну, батюшку… Тот стро-огий был, не в пример тебе, заходит да с порога ка-ак гаркнет: "На колени!" Они так и повалились! Он с божницы икону снимает – Николая Угодника: "Целуйте!" Поцеловали. "А теперь целуйтесь!" Поцеловались. Кулаком им погрозил и ушел. Веришь, батюшка, после того пальцем не тронули друг дружку. Пальцем! Потом их на войне побило обоих…
Тетка Соня с надеждой взглянула на попа, перевела взгляд на сыновей.
Во все время ее рассказа отец Михаил сидел неподвижно, смотрел на свои смирно сложенные на столе руки. Он вздохнул и тихо заговорил, будто сам удивляясь рассказываемой истории:
– Жил очень давно, полторы тысячи лет назад, святой, Макарий Египетский. В пустыне жил, в пещере. Великой святости был человек. И услышал он во время молитвы голос: "Макарий! Ты еще не сравнялся в святости с двумя женщинами, которые живут в таком-то городе". Пошел Макарий в тот город, отыскал тех жен, стал спрашивать их. А они ему отвечают: "Мы грешны и живем в суетах мирских". Но преподобный не переставал вопрошать их, говоря: "Ради Бога, откройте мне ваши добрые дела!" Наконец сказали старцу женщины: "Нет в нас добрых дел, одним лишь не прогневляем мы Бога: с поступления нашего в супружество за двух братьев вот уже пятнадцать лет мы живем так мирно, что не только не заводили между собой ссоры и вражды, но и одна другой слова еще неприятного не сказали".
Батюшка замолк, поднял глаза и, улыбаясь, обвел всех взглядом:
– Вот как важна Богу мирная и согласная жизнь в семье… – Он посмотрел на часы и поднялся.
Глянув из‑за плеча в окно, где на улице мать провожала попа, суетливо семеня рядом и что-то рассказывая, Федька повернулся к брату и с усилием изобразил на лице улыбку:
– Давай мириться.
Он снял с божницы икону Николая Чудотворца, старую, в железном окладе, и громко поцеловал изображение святого.
– Целуй теперь ты. И будем как те бабушки жить. – Федька протягивал икону к Колиному лицу, но тот не хотел, не мог ее поцеловать. Федька наступал. Глядя испуганно на икону, Коля попятился.
– Целуй, чего ты?.. Тезка ж твой! Чего боишься? А-а, боишься? А ты все равно целуй! Ну, целуй же, целуй, морда! – заорал Федька и свободной правой рукой, вынеся ее из‑за иконы, ударил Колю в лицо.
Коля опрокинулся на спину, Федька навалился сверху, уселся и стал с силой натирать Колино лицо железом оклада, размазывая слезы, сопли и кровь.
Коля лежал не сопротивляясь, неподвижно и беззвучно.
Он зашевелился и заскулил жалобно и горько, только когда Федька ушел, громыхнув дверью. Убрав с лица иконку, Коля поднялся, всхлипывая, обтер ее на ходу о рубаху на груди, поставил на божницу и пошел к двери.
Всхлипывая и шмыгая носом, он вышел во двор, поднял с земли топор с неотмытой на лезвии петушиной кровью.
Федька стоял к нему спиной в уборной, не закрыв за собой дверь. Видя только его затылок, Коля направился к нему.
– Коль! – окликнул его из‑за спины материн встревоженный голос: – Далеко ты с топором-то?
Коля остановился.
– Дрова… колоть… – глухо отозвался он, не оборачиваясь, и, размахнувшись что было сил, ухнул топором по колоде, намереваясь, видно, расколоть ее с одного раза.
Лезвие вошло глубоко, но колода колоться не собиралась.
Коля попытался выдернуть топор, но сил явно не хватало, и он дергал бессильно, словно прикованный к топору и к колоде. Тетка Соня обошла его, встала напротив и пристально посмотрела в лицо. Потом подняла глаза к небу, перекрестилась и прошептала:
– Пресвятая Богородица, Приснодева Мария, прости мою душу грешную!
В тот же день Федька уплыл на лодке в Мукомолово пьянствовать, и в тот же день тетка Соня решила. Решила, вошла вечером в хлев и остановилась в двери, прислонилась к косяку, глядя, как сноровисто доит младший ее сын корову, улыбнулась, подошла, пристроилась рядом на чурбачке, положила голову на его плечо. Коля повернулся, посмотрел удивленно и ласково. Тетка Соня улыбнулась усталыми любящими глазами. И Коля улыбнулся в ответ, сказал тихо:
– Дедушка Амриддин говорит: "Рай находится под ногами ваших матерей".
– Правильно говорит, – согласилась тетка Соня. – А мне отец Михаил наказал беречь тебя…
Коля удивленно покосился на мать.
– Как, говорю, беречь, батюшка? – продолжала тетка Соня. – Я, говорю, и так глаз ночами не смыкаю, слушаю, не крадется ли к нему Федька с ножиком… Возьмет и зарежет…
Коля улыбнулся:
– Не зарежет.
– Э-э, сынок, что боится он теперь тебя – это еще хуже. Со страху скорей зарежет. "Молись", – батюшка сказал. А больше ничего…
– Мам, а я сегодня твою прялку сделал! – похвастался Коля, чтобы не говорить больше о неприятном.
– Руки у тебя золотые, сынок, – похвалила его тетка Соня. – И голова светлая. И здоровьем Бог не обидел. В нашу породу ты, в коровинскую. А Федька – в отца, кровь дурная. А ведь все равно сын он мне! Пропащий человек, никудышный, а мне его от этого еще жальче! А пьянка эта проклятая, она ведь болезнь – так? По радио давеча тоже говорили – болезнь! – Тетка Соня вздохнула. Потом набралась духа и сказала: – Знаешь, сынок, ты меня прости, но уезжать тебе отсюда надо…
Она хотя и решила, что скажет это, но не верила, что сможет, но смогла и сама удивилась, что смогла.
Коля перестал доить, руки его опустились.
– Ясное дело, сынок, мне с тобой и лучше, и легче, а с Федькой – горе одно. Да только ты без меня проживешь, а он – пропадет.
– Куда, мам, уезжать? – тихо спросил Коля.
– К дяде твоему, к отцову брату. Помнишь дядю Юру? Хоть пятнадцать лет не разговариваем, приревновал твой отец его ко мне, так я сама поеду, упрошу. Он мастером на комбайновом. И на работу устроит, и квартира у них большая. Или в общежитии поселишься. В большом городе и с верой твоей легче будет – затеряешься…
– Не хочу, мам, в город, – проговорил Коля еле слышно и прибавил шепотом: – Мне тут… хорошо…
– А мне-то как хорошо, сынок! – говорила тетка Соня, не замечая ползущих по щекам слез. – Только я же не о себе. А о тебе, сынок, да о Федьке, чёрте этом, сердце болит. Не жить вам вдвоем тут, вот беда какая… А может… – Тетка Соня даже зажмурилась, чтобы сказать это: – Может быть, ты к дедушке Амриддину своему вернешься? А я гостинцев ему соберу. И передашь ему от меня низкий поклон и материнскую благодарность…
По Колиным щекам покатились слезы, точь-в‑точь как по материнским, и точно так же он не замечал их…