– А знаешь почему? Потому что Леха сказал: "В этом парне что-то есть…" И ты пообещал нам, что завтра при чистке кишлака Маруни пойдешь в первой линии. Обещал?
– Да.
– И ты пошел… Но духи ударили… Мы отступили, а ты сдался, так?
– Нет! – выкрикнул Коля, поворачиваясь к неизвестному.
Неизвестный усмехнулся:
– Нам надо было уходить, потому что… все могли там полечь. Но Леха сказал: "Пропавший без вести – это хуже, чем убитый. А потом, – сказал он, – в этом парне что-то есть". И мы пошли, ночью, положили шестерых, а седьмой… У неизвестного вдруг сорвался голос. – Лехе пуля попала в легкое… И когда он говорил, у него изо рта летела кровавая пена, и у меня вся морда была… Он сказал: "Я понял, что в этом парне. Он – предатель". К тому времени перебежчик из духов уже рассказал, что ты сдался и тебя увели…
– Нет, – сказал Коля. – Рядом разорвалась граната, я упал, а когда…
Но его собеседник не слышал. Он продолжал:
– И Леха сказал мне: "Если ты когда-нибудь где-нибудь увидишь его – в Афгане или в Союзе, – убей его". Я сказал: "Есть".
Неизвестный покачал головой, усмехаясь и вздыхая, и вдруг схватил Колю за плечо и на мгновение крепко прижал к себе.
– И когда я тебя увидел в программе "Время", я занял денег, купил тэтэшник, попросил у приятеля машину, взял отпуск на работе и приехал… Два раза я чуть… Чудо тебя спасло… А потом… И вот сегодня мне уезжать, а убивать тебя я совсем не хочу. И не буду. Что-то случилось… Места у вас красивые, отдохнул… – Неизвестный вдруг резко поднялся, заходил взад-вперед, сцепив за спиной руки. – Купил я тут одну, так сказать, книжицу… "Евангелие" называется, давно собирался почитать, да все как-то… И все читал ночами… Не спится, давно все-таки никого не убивал, да и клопы… Там, конечно, много такого, с чем согласиться не могу. "Не клянитесь!" А как же, например, присяга? На ней же вся армия стоит! Или: "Не судите". Хорошо, я согласен не судить… если расстреливать всякую сволочь без суда и следствия! А многое, конечно, устарело. Заповедь номер три, к примеру. Не разводись, если она не прелюбодействовала, и не женись на разведенной. Почему? Моя первая, например, не изменяла мне, но сукой была редкой. Я развелся, женился на разведенной, живем хорошо, двое детей. И первая, главное, хорошо с новым живет! Где же тут логика? Ну а уж насчет щеки… Может, в его времена по щекам били, а сейчас, если в тебя калибром 7,62 справа влепят, левой стороной уже не повернешься… Я не богохульствую, я, между прочим, два года назад крестился, я теперь замполит крещеный! Но чем больше я читал, тем меньше мне хотелось тебя убивать! Вот какое дело! Значит, что-то есть в этой книжице, есть! А главное, там все про нас написано! И все, что с нами теперь! Когда книжники и фарисеи требовали знамений с неба, а он, ну, Христос, рассказал им про одного мужика, который беса из своей души выгнал. Выгнать-то выгнал, да только душа-то пустая осталась, ничем хорошим он ее не заполнил. А тот, ну, бес, пошатался по пустыне, с другими такими же встретился и решил посмотреть, как там его хозяин? Смотрит, а жилплощадь свободна! Он – туда. И не один – всемером! И знаешь, что Христос напоследок сказал книжникам? Это я даже запомнил! "Так будет и с этим злым родом!" – Неизвестный помолчал и повторил: – "Так будет и с этим злым родом…" Ведь это он про нас, про русских говорил! А ты знаешь, когда я всех семерых в себе почувствовал? Когда баксы эти по реке поплыли. Я ведь был там. И штиблеты скинул уже. А потом тебя увидел… И понял – нельзя лезть в воду, не полезу! А они как заворочаются в моей душе! Аж завыл я, веришь? Вот тогда ты себя и спас, гвардии рядовой Николай Иванов.
Коля поднялся, и неизвестный крепко обнял вдруг его, прижимая к себе, – и замер так.
– Значит, по новой все начинать, – продолжил неизвестный, глядя в костер. – Только теперь тяжелее будет. Ровно в семь раз. А тебе… Тебе в сто раз тяжелее будет.
Коля смотрел удивленно, не понимая, о чем говорит неизвестный. Тот понял это и усмехнулся:
– А ты и вправду поверил, что ты теперь Абдалла? Нет, брат, Колька Иванов ты, наш, почаще в зеркало на себя смотри. И между прочим, ты сначала крещен был. А первое слово дороже второго. И никуда тебе не деться, все равно в свою веру возвращаться придется! В нашу веру. Не сразу, конечно, не сразу. – Он помолчал, вздохнул. – Ладно, уезжать мне надо, завтра с утра на работу.
Неизвестный повернулся, протянул для прощального пожатия руку, но вдруг опустил.
– Знаешь что, перекрестись на прощание… – попросил он. – Перекрестись, и я пойду.
– Как? – не понял Коля.
– Ну, как все нормальные люди крестятся. Вот так! – Неизвестный быстро и решительно перекрестился.
– Вы левой рукой, – сказал Коля.
– А, это… – смутился неизвестный. – Я же от рождения левша, когда волнуюсь… Вот! – и так же быстро и решительно перекрестился правой. – Ну? Я понимаю, трудно, но начинать-то надо!
– Я не могу, – тихо сказал Коля.
– Почему?
– Потому что мне нельзя.
– Потому что нет Бога, кроме Аллаха, и Мохаммед пророк его?
– Да.
Неизвестный катнул по скулам желваки, стукнул друг о друга кулаками, резко сел, думая, с силой потирая лоб.
– Хорошо! – выкрикнул он. – Оставался бы в таком случае там – зачем ты сюда приехал?
– Я не знаю.
– Хорошо, почему ты сюда приехал?
– Потому что я слышал голос.
– Голос? И что он тебе сказал?
– Он сказал: "Возвращайся в свой дом".
– Ну! – закричал неизвестный. – И после этого ты…
– Он сказал мне это на фарси, – тихо объяснил Коля. – Я рассказал это дедушке Амриддину, и он стал собирать меня в дорогу.
Неизвестный засмеялся:
– Так, может, ты приехал сюда, чтобы народ в веру свою затягивать?
– Я не знаю, – тихо сказал Коля.
– А я знаю! – закричал неизвестный. – Знаю, что ты сейчас перекрестишься!
Коля помотал головой, виновато улыбаясь.
– Но ты хотя бы просто перекрестись, для меня! Просто, понимаешь?
Он схватил Колину ладонь, с силой свел пальцы в щепоть, но тот вдруг вырвал руку и оттолкнул его.
И мгновенно неизвестный выхватил из-под мышки пистолет и навел в Колину грудь.
– А так? Так – перекрестишься?
Коля попятился, испуганно глядя на оружие.
– Теперь я понимаю, что Леха имел в виду, когда предателем тебя назвал. Ты не только Родину, ты веру нашу предал… Коля Иванов, Коля Иванов… Коля Иванов, родной, я умоляю тебя, я на колени готов стать, только… – заговорил неизвестный со слезами на глазах, наступая и не сводя дула с Колиной груди. – Я не хочу убивать тебя, клянусь, но, если ты…
Коля остановился, и неизвестный остановился.
– Если ты…
– Нет…
Из ствола вылетело пламя, и только потом громыхнул выстрел. Пуля отбросила Колю к стволу ветлы, и он вцепился в ее корявую кору. Пуля пробила рубаху и проломила грудную кость, в отверстой груди что-то глубоко и редко вздыхало, успокаиваясь. Ноги отказывались держать его, и он держался руками, обламывая кору и оседая. Он улыбался, глядя прямо перед собой. Оставляя на дереве широкий кровавый след, Коля опустился на колени и ткнулся головой вперед, как делал это в своих мусульманских молитвах, и застыл так, умер.
– Коля-я! – послышался от деревни голос тетки Сони.
Неизвестный оглянулся, побежал к реке и на ходу бросил пистолет в воду.
– Колян! – закричал от деревни Федька.
Туман был непроглядно густым.
Неизвестный вбежал в реку, окунул руки, плеснул пригоршню воды в лицо и побежал прочь вдоль берега. Но, споткнувшись обо что-то, упал, быстро поднялся и остановился…
– Ко-оля-я! – звала тетка Соня.
– Коля-ян! – звал Федька.
– Колю-юня! – звал крестный.
– Абдалла! – звала Верка.
– Абдула! – звали аржановские.
И никого не было видно в этом тумане.
Обхватив голову руками, сидел у погасшего костра неизвестный и, раскачиваясь из стороны в сторону, то ли выл, то ли стонал.
Вязнущие в густом тумане голоса, короткое гулкое эхо, вой неизвестного и шум близкой реки – все это перемешивалось и звучало едино, словно первая молитва Богу, о существовании которого аржановские только теперь и узнали, Богу суровому и милосердному.
1994
Последний коммунист. Роман
Глава первая. ВОТ МЫ КАКИЕ!
1
Cамолет свалился на голову – беззвучно выпал из низких немых облаков, растопырив, как кошка лапы, колеса шасси. Грузно ударившись о мокрый бетон, он взревел, жалуясь и страдая, но скоро замолк, помертвев, став просто железом.
Незамедлительно к его толстому боку прилепились два трапа, и по заднему стали спускаться немолодые, но стройные, хорошо одетые, с мягким загаром на лицах, улыбающиеся господа, которых дожидался внизу длинный аэропортовский автобус; передний трап оставался пустым. Тому, кто должен был выйти из открытой двери первого салона, предназначался стоящий прямо у трапа розовый "Роллс-Ройс", изящный и церемонный.
Но почему-то из первого салона никто не выходил…
За "Роллс-Ройсом" стоял огромный, черный, с тонированными стеклами, несколько зловещий "Шевроле-Субурбан". Рядом прохаживались и недружелюбно поглядывали по сторонам широкоплечие парни со стрижеными затылками и устрашающе мощными шеями – все в черных двубортных костюмах. Поставив ногу на подножку "субурбана", что-то кричал в трубку мобильного их начальник – пожилой, седой, пунцоволицый. Он кричал и от крика еще больше пунцовел лицом.
А из первого салона так никто и не выходил…
Седой кричал, парни нервничали, напряжение росло. Только господа из второго салона продолжали улыбаться и смотреть на пустой трап, на парней, на "Роллс-Ройс". Иностранцы – они улыбались даже тогда, когда седой вдруг громко и хлестко выматерился…
И одновременно в темном овальном проеме появился тот, кого все ждали. Это был мальчик… И это ему предназначался розовый "Роллс-Ройс", и это его собирались охранять бравые секьюрити, и это к нему бежал Седой с невесть откуда взявшимся огромным букетом цветов в руках…
Выходил он как-то странно, боком, словно не желая этого делать, – его буквально выдавливал сзади здоровенный охранник с коротким ежиком рыжих волос, в маленьких черных очках.
Невысокий, хрупкий, он был очень красив, этот мальчик или, точнее, юноша, похожий на мальчика. Его можно было бы даже назвать смазливым, если бы не глаза – не по годам серьезные и усталые. Он был одет в нелепую красную курточку с вышитыми золотом на нагрудном кармане тремя горными вершинами, в узкие короткие брюки и в большие, похожие на клоунские, ботинки.
Загадочный юноша задержался на верхней площадке трапа, вдохнул сырой, пахнущий жженым керосином воздух, криво улыбнулся и легко и беззвучно, словно полетел, побежал вниз.
2
За открывшимися воротами аэропорта их дожидался гаишный "форд". Включив проблесковые маячки и взвыв сиреной, он повел "Роллс-Ройс" за собой. "Субурбан" шел последним. Сидящие в нем парни молчали, сжимая в руках черные автоматические винтовки.
Седой расположился в "Роллс-Ройсе" рядом с водителем в форменном черном кителе и такой же фуражке с лакированным козырьком. Расстегнув плащ и вытирая носовым платком лицо и шею, Седой шутил и сам же смеялся. Водитель, однако, оставался невозмутимым, ни на мгновение не отвлекаясь от дороги.
Молодой человек сидел в углу, маленький и неприметный. Из‑за глухой прозрачной перегородки он не слышал шуток Седого, да они его, похоже, и не интересовали. В глазах молодого человека были усталость и безразличие.
Они не стали въезжать в Москву, но внимательно и молча смотрели на нее, пока Москва была видна: парни с винтовками, Седой, даже водитель "Роллс-Ройса" коротко глянул назад.
Москва была огромная, зловещая, живая.
А молодой человек смежил веки – Москва его не интересовала.
На Симферопольском шоссе гаишный "форд" сменила гаишная же "Волга", и они взяли направление на юг.
Время от времени молодой человек открывал глаза и равнодушно, бесстрастно смотрел в окно, за которым появлялись и исчезали в сереющем воздухе приметы убогой российской жизни: бесцветные поселки с черным дымом из трубы котельной, безлюдные, словно вымершие, деревни, бабы, торгующие по обочине чайниками, полотенцами и рыбой.
В одном месте их маленькая колонна сбавила скорость почти до нуля – на дороге горел, чадя, перевернутый автомобиль, сгрудились машины и озабоченные люди. Седой постучал в окно перегородки, стал показывать пальцем на происходящее и что-то кричать, радуясь аварии, как ребенок. Молодой человек лишь мельком взглянул туда, а потом внимательно посмотрел на Седого и усмехнулся краешками губ.
Ведомые меняющимися гаишными автомобилями, они мчались на юг всю ночь. Печальные среднерусские пейзажи сменились пустынными далями. Седой спал, уронив голову на грудь; молодой человек, напротив, оживился, пристально вглядываясь сквозь стекло в плоское безлюдное пространство…
3
На рассвете "Роллс-Ройс" и "субурбан" въехали в распахнутые ворота просторного новорусского имения. Напротив огромного и довольно безвкусного, с колоннами по фасаду, особняка в окружении многочисленной прислуги замерли его хозяева: муж и жена Печенкины, Владимир Иванович и Галина Васильевна.
Он, большой, сильный, в ярком спортивном костюме, стоял босиком на росной холодной траве.
Она была одета элегантно и со вкусом в костюм неопределимого цвета и выглядела так, будто сейчас здесь не рассветное утро, а званый вечер, светский прием.
В его глазах были радость и веселье, в ее – грусть и даже немного печаль.
– Мама, – прошептал мальчик, выскочил из остановившейся машины и стремительно побежал к женщине. Они обнялись.
– Мальчик… Илюшенька… Малыш… – шептала Галина Васильевна, и из ее красивых с длинными ресницами глаз выкатились две прозрачные слезы.
– Ну что ты, мать, сырость тут развела, – добродушно пробасил Владимир Иванович, взял сына за плечи, притянул к себе и взглянул в глаза. Мальчик смотрел в ответ прямо и внимательно. И вдруг отец подхватил его под мышки, как малое дитя, подбросил в воздух и закричал:
– А вот мы какие! Смотрите! Завидуйте! Мы – Печенкины!
И тряс, тряс мальчика, словно большую тряпичную куклу.
– Володя! – взволнованно воскликнула Галина Васильевна. – Пусти, ты его покалечишь!
– Не покалечу! – засмеялся Владимир Иванович. – Он сам еще меня покалечит! – Но послушался – поставил сына на землю.
Взлохмаченный, красный, растрепанный, молодой человек был растерян и удивлен. А тем временем его обступила со всех сторон многочисленная прислуга; наклонив головы и вытянув шеи, улыбаясь любовно и подобострастно, садовники и кухарки, официанты и парикмахеры, массажисты и экстрасенсы громко наперебой приветствовали долгожданного молодого хозяина:
– Здравствуйте, Илья Владимирович!
– С приездом, Илья Владимирович!
– Устали небось с дороги, Илья Владимирович!
– В гостях хорошо, а дома лучше!
– Илья Владимирович…
Юноша вертел головой, улыбался, кивал, вежливо отвечая на каждое приветствие, но его растерянные глаза искали при этом лазейку в плотном кольце обступивших его людей. Что-то взорвалось неподалеку, гулко хлопнуло в утреннем сыром воздухе, и мальчик вдруг так испугался, что даже подпрыгнул на месте. Отец захохотал, тыча в него пальцем, окружающие тоже засмеялись, и только мать, испуганно вздрогнув, прижала ребенка к себе. Он улыбался, как улыбаются дети, когда вот-вот заплачут.
Тем временем все вокруг закричали "ура", и громче всех кричал хозяин дома. Взрыв, который так напугал мальчика, был первым залпом фейерверка, специально устроенного в честь его приезда. Вылетая из травы, хвостатые ракеты стремительно взмывали в белое небо и с резким треском разлетались там огненными брызгами. Фейерверк увлек всех, кроме мальчика. Он нахмурился и громко и сердито произнес вдруг короткое, непонятное слово:
– НОК!
Никто его, однако, не услышал, даже мать – она тоже смотрела на небо и, как все, была увлечена фейерверком.
Молодой человек, Илья Владимирович Печенкин, вернулся на родину после шести безвыездных лет жизни в Швейцарии, где учился в элитнейшем колледже "Труа сомэ", что в переводе означает "Три вершины".