1
– Ну, знакомьтесь! – громко и радостно предложил Илья и отступил на шаг.
Мулатка еще раз глянула на корейца, криво улыбнулась и, неохотно протягивая ладонь, назвалась:
– Анджела Дэвис.
Взволнованный кореец чиркнул ладонью по штанине, излишне крепко пожал девушке руку и назвал свое полное имя:
– Ким Ир Сен.
Илья смотрел на них как родитель на своих удавшихся детей – счастливо и удовлетворенно.
Анджела Дэвис повернула голову в его сторону, скривилась еще больше и, не скрывая раздражения, поинтересовалась:
– Ты специально нас таких подбираешь?
– Каких – таких? – не понял улыбающийся Илья.
– Я черножопая, он узкопленочный…
– Как? Узкопленочный? – повторил Илья и заливисто засмеялся.
– Специально таких подбираешь?! – нервно крикнула Анджела Дэвис.
Илья оборвал свой смех.
– Специально? Да, специально. Я выбрал вас специально, – спокойно и серьезно заговорил он, глядя то в глаза мулатки, то в глаза корейцу. – Я выбрал вас специально, потому что вы – последние. Сегодня последние становятся первыми, а первые – последними. Вы будете первыми. Я выбрал вас специально…
– Мы последние, а ты какой?! – робея, еще громче крикнула Анджела Дэвис. – Кто ты вообще такой?
Илья грустно улыбнулся и не ответил на вопрос.
Ким почесал затылок и спросил смущенно:
– Ты русский?
– Он с луны свалился, – язвительно вставила Анджела Дэвис.
Илья снова улыбнулся:
– В этой стране нет ни русских, ни нерусских, а есть богатые и есть бедные, есть обманутые и есть обманувшие.
– Как это? Ничего не понимаю, – честно признался Ким.
– Можно и не понимать. Главное – верить. Вы мне верите?
Илья посмотрел на Кима, и Ким ответил:
– Верю.
Илья посмотрел на Анджелу Дэвис, и она, смутившись, сказала в ответ:
– Верю.
– Тогда я вам скажу, – продолжил Илья, – что вы будете первыми членами НОК.
– А что такое НОК? – разом спросили Ким и Анджела Дэвис.
Илья еще раз внимательно посмотрел в глаза товарищам, как бы размышляя – говорить или не говорить, и сказал:
– НОК – это Новое Общество Коммунистов.
На лицах молодых людей возникло разочарование.
– Ха! – сказала Анджела Дэвис. – Да у меня бабка – коммунист! У нас весь барак за коммунистов голосует.
– У нас полгорода коммунисты, – поддержал ее Ким.
Илья помотал головой:
– В этом городе нет ни коммунистов, ни демократов.
– А кто есть? – спросил Ким.
– Есть слепые котята, а кошка куда-то ушла. Они тычутся во все углы и ищут.
– Утопили кошку, – мрачно согласилась Анджела Дэвис.
Все молчали, и никто ни на кого не смотрел.
Илья глянул на часы и медленно в задумчивости пошел по тротуару. Ким и Анджела Дэвис растерянно переглянулись и направились следом.
– Мы заставим их прозреть и увидеть правду, – заговорил на ходу Илья. – Правда вернет им желание жить, и это приведет их к нам. НОК – это справедливость.
– А в него как, записываться надо? – озабоченно спросил Ким.
– Для начала ты выучишь десять ударов. А ты прочтешь "Как закалялась сталь". Потом вы будете испытаны. Потом принесете клятву, – ответил Илья, ускоряя шаг.
На углу Профсоюзной и Ленина располагалось маленькое старомодное фотоателье.
Илья остановился напротив и решительно проговорил:
– Этот день вы должны запомнить на всю жизнь.
2
Фотограф был древний, дряхлый, смешной. Он медленно двигался навстречу, громко шаркая подошвами желтых одеревенелых ботинок. На его лысой шишковатой голове выделялся костяной крючковатый нос, но еще больше выделялись глаза: они излучали неожиданную радость и невозможный оптимизм. Можно было подумать, что каждый из прожитых стариком бесчисленных годов прибавлял ему радости и оптимизма.
– Какие красивые молодые люди! – восхищенно проговорил он, остановившись напротив. – Я давно не видел таких красивых молодых людей. Какие лица! Последний раз я видел такие лица в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году. Они уезжали покорять целину. Вы тоже собрались покорять целину?
Ким и Анджела засмеялись – старик вызывал у них восторг.
– Сделайте наш коллективный портрет, – попросил Илья.
Старик вскинул брови:
– Коллективный портрет, я не ослышался? Вы шутите? Я спрашиваю, потому что сейчас никто не просит сделать коллективный портрет. Только фотографии на загранпаспорт. Почему все так стремятся за границу? Вот я, например, там не был и не испытываю ни малейшего желания. Зачем? Мне хорошо здесь! Повторите – коллективный портрет?
– Коллективный портрет, – повторил Илья хмурясь.
Старик задумался, роняя голову на впалую грудь.
Анджела Дэвис хихикнула. Ким смущенно улыбался.
– Коллективный портрет современной молодежи! – вскидывая голову, сформулировал старик и стал передвигать треногий деревянный скворечник древнего фотосъемочного аппарата, не закрывая при этом рта. – Мне нравится современная молодежь! Знаете – почему? Потому, что ей неизвестен страх! Я недавно прочитал в газете, что девяносто девять процентов первоклассников не знают, кто такой Ленин. Я заплакал – счастливые дети!
Справившись с фотоаппаратом, старик подобрался к криво висящей простыне задника, стал выравнивать волнистую поверхность, делая ее, однако, еще более волнистой.
– Я знаю, что говорю, – продолжал он вещать. – Мой папа был большевик, его родной брат, мой дядя, был меньшевик. Папа приговорил дядю к расстрелу. Эсерка-мама исключительно из идейных соображений ушла от папы к эсеру. Бундовец-дедушка их всех проклял. Не потому, что они так себя вели, а потому, что не вступили в Бунд. Тогда моя бабушка сказала: "Не нравится мне все это". Она как в воду глядела: папу расстреляли, а мама умерла в лагере. И тогда моя бабушка дала мне мудрый совет. Она сказала: "Если хочешь долго прожить – не верь коммунистам. Даже если они будут говорить на белое – белое, не верь – это черное. Даже если они будут говорить на воду – вода, не верь – это камень. Даже если они будут говорить на хлеб – хлеб, не верь – это яд!" Я следовал бабушкиному совету всегда! Знаете, сколько мне лет? Это бессмысленно говорить, потому что все равно не поверите!
Теперь старик выстраивал композицию кадра, меняя местами хихикающую Анджелу Дэвис, смущенного Кима и недовольного, раздраженного Илью.
– Знаете, до какого времени я собираюсь дожить? – продолжал он. – Я собираюсь дожить до того времени, когда на свете останется всего один коммунист, последний коммунист! Его никто, никто не пожалеет! Женщины категорически откажутся продолжать с ним свой род. Мужчины не будут говорить с ним о футболе и играть в шахматы. А маленькие дети будут бегать за ним, показывать пальцем и кричать: "Коммунист! Коммунист!" Это будет самое страшное, самое последнее слово!
Старик хотел еще что-то сказать, он даже вскинул руку, но Илья его остановил:
– Значит, для того, чтобы вы поверили, надо на воду говорить – камень, а на хлеб – яд?.. Надо белое называть черным, и тогда вы поверите?
Илья смотрел на фотографа, прищурившись, ожидая от него ответа. Старик опустил руку.
– Ты умный мальчик. Ты, возможно, даже очень умный мальчик, – сказал он как-то робко и попятился по-рачьи. Остановившись у аппарата, старик еще раз взглянул на Илью и продолжил свою мысль: – Беды начинаются тогда, когда появляется один очень умный мальчик…
Илья готов был и на это что-то сказать, но старик торопливо спрятался под толстую и глухую шерсть накидки.
– Приготовились! – крикнул он из своего укрытия специальным голосом.
Илья бросил на соратников горящий взгляд и прошептал:
– Да здравствует коммунизм!
– Да здравствует коммунизм, – согласился Ким.
– Да здравствует коммунизм, – повторила Анджела Дэвис.
Глава пятнадцатая. А ВОТ ЭТО ЗДОРОВО ПРИДУМАНО!
1
В небе – среди темных и плотных, накачанных водой облаков – глухо ворочался гром. Губернские начальники на высокой трибуне посматривали, улыбаясь, вверх и удовлетворенно кивали, переглядываясь, соглашаясь, что и там сегодняшнее мероприятие наверняка вызывает одобрение.
Густой неподвижной толпой стояли на Заводской площади праздничные любопытствующие придонцы, глазея на хрустальную маковку и золоченый крест часовни, на начальство, среди которого выделялся стоящий в центре Печенкин в белом костюме, белой сорочке и белом галстуке, на концертную площадку, где сводный хор потомков казаков и наследников белогвардейцев слаженно и красиво исполнял "Боже, царя храни!".
– Нет, что ни говорите, но красноармейцев в буденовках здесь все-таки не хватает, – дружелюбно посетовал стоящий по левую от Печенкина руку губернатор. По правую руку от него стоял митрополит в парчовой ризе – седенький старичок с добрыми слезящимися глазками. Митрополит мелко закивал, то ли соглашаясь, то ли испытывая краткий, неопасный приступ какого-то старческого недуга.
Владимир Иванович не слышал губернатора, наверное, потому, что не остыл еще, не отошел от речи, которую сам толкнул несколько минут назад. Обычно Печенкин говорил без бумажки, и хорошо говорил, просто, доходчиво, убедительно, но здесь – такой случай – приказал написать Прибыловскому, и тот, надо сказать, постарался на славу. Особенно хорошо было про дорогу, ведущую к храму: мол, у нас теперь не только дорога есть, но есть и сам храм. И не просто храм, а чудо. Русский народ всегда мечтал о чуде. И вот оно – чудо, хрустальный храм, какого нигде больше нет! Восьмое чудо света! Придонское чудо!
Хлопали минут десять… Ну, если не десять, то пять точно. Печенкин был счастлив. Это был его день.
Боже, царя храни,
Боже, царя храни,
Дай ему долгие дни.
Слабых хранителю,
Гордых смирителю
Мир ниспошли, –
торжественно выводил хор.
– Вот гимн так гимн! – обратился Печенкин к митрополиту. – И слова и музыка!
Митрополит мелко закивал.
– Ну, наш был не хуже, – подключился губернатор. – Помните, как Роднина под него плакала? На весь мир…
– Мотив хороший, а слова? – выдвинул довод Владимир Иванович.
– Слова тоже хорошие, – губернатор стоял на своем.
Владимир Иванович не стал дальше спорить – не потому, что боялся испортить настроение, это было невозможно, просто он отвлекся, переведя взгляд с хрусталя часовни на гранит памятника Ленину, окончательно утверждаясь в собственной правоте: одно другому не мешает. А в том, что Ленин, получалось, указывал рукой на храм, в этом тоже был свой смысл. И преемственность поколений, и покаяние, и терпимость – все эти слова, которые Владимир Иванович не то чтобы не любил, но не очень хорошо понимал и как-то их стеснялся, – все это было теперь на Заводской площади, присутствовало, имело место.
В небе громко громыхнуло, и сразу вдруг потемнело. Народ внизу заволновался.
– Не будет дождя! – громко проговорил Владимир Иванович и нахмурил брови, вспомнив, что нет здесь родных и близких: у Галины Васильевны был приступ мигрени, Гелю он даже не приглашал, потому что знал, что она все равно откажется, а Илья только усмехнулся в ответ на предложение, чем обидел и разозлил.
2
– Пора! – решительно проговорил Илья, разматывая красное знамя на длинном тонком древке. Знамя было шелковое, то самое – из дедушкиного сундучка, цирковое.
Ким и Анджела Дэвис смотрели на Илью растерянно, не веря, похоже, в то, что задуманное им произойдет. Они стояли в пустом переулке рядом с площадью, откуда доносились голоса хора. Илья торопливо натянул на голову бандитско-омоновскую шапочку с прорезями для глаз и, подняв знамя, стремительно побежал вперед – к людям, стоящим на Заводской площади.
Дул сильный встречный ветер, и знамя сразу расправилось и затрепетало. Илья бежал прямо на толпу, и толпа его испугалась, подалась назад, расступилась. Он вошел в людскую массу, как нож входит в масло, разделив ее на две половины, и теперь это было две толпы: над одной возвышался Ленин, над другой – православный крест.
Среди начальства первым оценил происходящее губернатор. Он просиял и воскликнул, одобряя:
– А вот это хорошо придумано!
Митрополит подслеповато сощурился, вытянул цыплячью шею и, передернув плечами, крякнул, как будто выпил мерный стаканчик горькой микстуры.
Печенкин наблюдал за бегущим знаменосцем неподвижно и бесстрастно.
Хор сбился: казаки еще кое-как пели, а белогвардейцы уже даже не раскрывали ртов.
– Да здравствует коммунизм! – звонко прокричал на бегу Илья, и после этого замолчали и казаки. На Заводской площади стало совсем тихо. Милиционеры вертели головами, но не пытались задержать бегущего, думая, видимо, что так и должно быть.
Илья уходил и – ушел, выбежав из толпы и скрывшись за углом стоящего на краю площади дома.
– Заср-ранец, – прорычал сквозь сжатые зубы Печенкин.
Глава шестнадцатая. БОЙ БЕЗ ПРАВИЛ И ДО ПОБЕДНОГО КОНЦА
В юности Владимир Иванович занимался боксом и даже стал кандидатом в мастера. Званием своим он гордился и, стараясь ему соответствовать, поддерживал спортивную форму. Время от времени, когда было настроение, устраивались публичные поединки с кем-нибудь из коллег по бизнесу или из ближайшего окружения, чаще из охраны. Для этого на поляне среди сосен, неподалеку от кинотеатра "Октябрь" натягивались канаты боксерского ринга, Седой снимал пиджак и галстук и надевал черную судейскую бабочку, собиралась веселая, возбужденная публика: гости и домочадцы, и – начиналось…
Обычно поединок случался неожиданно, без объявления, ночью, после насыщенного дня, когда Печенкину удавалось сделать что-то особенно важное или, наоборот, не удавалось. Вот и в день торжественного открытия храма, вернувшись поздно домой, вместо того чтобы пойти, по обыкновению, в кино, Владимир Иванович приказал натягивать канаты.
Илья не знал про эту отцовскую забаву, точнее, знал – по письмам матери, но забыл и, идя к дому, с удивлением смотрел на ярко освещенный квадрат, где метались два добровольных гладиатора и бесновались окружившие ринг зрители.
Илья узнал сначала рыжего охранника, потом отца и, поколебавшись, направился к ним.
Это был странный бой. Печенкин был боксером, а рыжий – борцом‑самбистом, и экипированы они были соответственно: Владимир Иванович – в трусах и старой, как видно, мемориальной майке с каким-то линялым спортивным знаком на груди, его противник – в подпоясанной крепкой самбистской куртке.
Это был странный бой: Печенкин бил, стараясь свалить, рыжий хватал, пытаясь заломать. Судил Седой. Большинство болело за хозяина:
– Давайте, Владимир Иванович!
– Бейте, Владимир Иванович!
– Эх, Владимир Иванович!
Кричали громко, то искренне радуясь, то неподдельно сокрушаясь.
– Молодец, рыжий! Дави боксера! – заорал Илья, подходя к месту боя.
Стоящие впереди болельщики удивленно оглянулись, увидели Илью, стали смущенно здороваться, называя его по имени-отчеству и пропуская вперед.
И боксер, и самбист сражались нешуточно и уже порядком устали – первому никак не удавалось ударить, второму свалить.
– Дави, рыжий, дави капиталиста! – закричал Илья.
Владимир Иванович услышал, коротко взглянул туда, но тут же почувствовал на своей шее цепкую пятерню самбиста.
– Вали, рыжий, вали! – завизжал Илья.
Рыжий и впрямь валил Печенкина, и голос Ильи в этот момент был единственным, остальные молчали.
Владимира Ивановича спасло то, что его шея и ладонь рыжего были мокрыми от пота, он не вывернулся, а выскользнул. Растерявшись, рыжий на мгновение раскрылся и тут же получил точный и сильный удар в челюсть. Его ослабшие колени подогнулись, взгляд рассредоточился. Дело было сделано, но Печенкин сгоряча ткнул противника в лоб, и тот опрокинулся на спину.
Все закричали, празднуя победу, и только Илья резко повернулся и стал смотреть в противоположную сторону.
Печенкин победно кружил по рингу и выкрикивал:
– Самбо! Тьфу ваше самбо! И карате тоже тьфу! И кунг-фу, и фу-сю, и го-мо-жо – прямо в жо – тьфу! И все ваши черные пояса против майки мастера спорта СССР – тьфу!
Владимир Иванович преувеличил свое спортивное звание, но никто, разумеется, не стал его поправлять.
Держа за руки победителя и побежденного, Седой торжественно объявил:
– Победил мастер спорта СССР Владимир Печенкин, Придонск, "Трудовые резервы", – и вскинул руку Печенкина вверх. Зрители закричали, засвистели, зааплодировали, и тут же заиграл советский гимн – это тоже была традиция.
На глазах Ильи выступили слезы.
– Эй, ты, коммуняка, иди сюда! – весело и грозно проорал Печенкин.
Илья не двинулся.
– Слышь, что ль! – требовал улыбающийся Владимир Иванович, перекрикивая гремящий на всю катушку гимн СССР.
– Вас папа зовет, Илья Владимирович, – трогая за локоть, услужливо подсказали стоящие рядом.
Илья повернулся. Он улыбался, но с места не двигался.
– Иди-иди, не бойся, звезду на груди вырезать не стану, – подбодрил отец. – Звездану один раз, и всё!
– Я не боюсь. – Илья хотел, видимо, сказать громко, но почему-то получилось тихо, и направился к рингу.
Вокруг смеялись – осторожно и немного нервно. Илья подлез под канаты и остановился напротив отца. Владимир Иванович подскочил, широко размахнулся, и Илья испуганно зажмурился. Печенкин не ударил, он и не собирался бить, а сердито закричал: