В новую книгу ленинградского писателя вошли три повести. Автор поднимает в них вопросы этические, нравственные, его волнует тема противопоставления душевного богатства сытому материальному благополучию, тема любви, добра, волшебной силы искусства.
Содержание:
ЧЕТЫРЕ ПОРТРЕТА 1
ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ НЕ УМЕЕТ КРИЧАТЬ - (Записная книжка Сергея Сеньшина) 20
КНИГА РАДОСТИ - КНИГА ПЕЧАЛИ 35
Пролог. Необходимые объяснения 35
Глава первая 37
Глава вторая 39
Глава третья 41
Глава четвертая 43
Глава пятая 45
Глава шестая 47
Глава седьмая 50
Глава восьмая 51
Глава девятая 53
Глава десятая 54
Глава одиннадцатая 56
Глава двенадцатая 58
Глава тринадцатая 61
Глава четырнадцатая 65
О ПРОЗЕ МИХАИЛА ЧУЛАКИ 68
Примечания 70
Книга радости - книга печали
ЧЕТЫРЕ ПОРТРЕТА
1
- Можно мне пошевелиться? - робко спросил Ребров.
Андрей с досадой оторвался от холста: ну чем этот тип недоволен?! Такое утро, такое солнце - радоваться надо жизни, а он сидит как уксусом облитый. Вообще Андрей испытывал к Реброву активную неприязнь: явный склочник, зануда, хам - как такого терпят в семье? И нечистоплотен в мелочах: тысячу рублей, может, и не украдет, побоится, а трешку - запросто. И робость его теперешняя только оттого, что здесь, в мастерской, он чувствует себя неуверенно, он на чужой территории, а попадись ему там, где он в силе, где правила игры ему известны, где он знает все входы и выходы, - с удовольствием наступит на ногу, двинет локтем под ребра да еще и обругает.
Андрей видел Реброва впервые, почти ничего про него не знал, но не сомневался, что все так и есть: и про трешку, и про острые локти. Одет был Ребров не без элегантности: светлый костюм, красная рубашка, и носки из-под брюк тоже выглядывали красные - а все равно он весь словно был окутан каким-то бурым туманом, так что и солнце сквозь эту бурость пробивалось с трудом. Надо же было такому типу навязаться с портретом!..
Андрей Державин уже обратил на себя внимание своими работами, исключительно полярными пейзажами: чистые цвета холодного моря, зеленых, синих, розовых льдов, грандиозные занавеси полярных сияний. Часто его сравнивают с Рерихом: мол, как Рерих открыл нам ослепительный мир Гималаев, так Державин открывает мир Ледовитого океана. Сравнивают и воображают, что тонко отметили да еще и польстили! Андрея эти назойливые сравнители - знатоки, называется, снобы проклятые! - приводили в ярость. Ну что общего?! Что там и там много льда? Тогда можно сказать, что Хокусаи похож на Айвазовского - оба маринисты! У Рериха мир покоя, тишины, мир, ушедший в себя, - а на холстах Андрея все время чувствуется страшная сила, вот хоть эти сползающие с Новой Земли языки ледника Норденшельда: они же как сжатая пружина, в них неимоверный напор, сокрушение всего, неотвратимость! У-у, ведатели искусства!
Среди полярных пейзажей, нарушая тематическое однообразие, висел у него в мастерской и один таежный. Только один. Когда-то в детстве дед взял его на заимку, и поразили там Андрея голубые кедры: он и не знал, что бывают такие. Поразила в них не только ледяная звенящая красота, но и необычайная жизненная сила, с которой они несли свою голубизну среди окружающего зеленого лесного моря. Сразу же Андрей ощутил их родными, уверился, что его жизнь связана с их жизнями. Как? Он и не пытался понимать: зачем понимать то, что доподлинно знаешь… И вот недавно вспомнил то детское ощущение, написал. Возродившееся чувство внутреннего родства помогло - потому получилось хорошо. Да только тогда, наверное, и получается, когда устанавливается связь души художника - с океаном ли, лесом или человеком…
Андрей хотя и работал много, и выставлялся, но с деньгами вечно было туго: на выставках почти все работы были не договорные, значит, писались ради одной славы - повисят и возвращаются в мастерскую. Продавались иногда мелкие вещи в Лавке художников, вот почти и весь заработок. Ну еще примут на лотерею. Андрей ненавидел ханжей, которые объявляют, что равнодушны к деньгам, сам он повторял, что любит деньги, что ему нужно много денег, но не желал их зарабатывать никаким способом, кроме своей живописи. Он пишет то, что хочет, пишет, как может, и раз он хороший художник - а Андрей знал про себя, что он хороший художник, в грудь себя по этому поводу не бил, но знал уверенно и спокойно, так же, как дед его (отца Андрей не помнил) знал, что он хороший енисейский лоцман, и очень удивился бы, если б кто-то в этом усомнился, - значит, работа Андрея должна давать ему пропитание. Поэтому отказался пойти в Антарктиду: брали мотористом (дескать, между делом станешь певцом Ледового континента ), но Андрей не был согласен заниматься своим делом между делом. Уж лучше писать портрет Реброва, хоть тот и противный тип. Ничего, рано или поздно из-за работ Андрея Державина передерутся Русский музей с Третьяковкой - конечно, лучше бы рано, чем поздно. Ну а пока вот лучший друг привел заказчика, желающего увековечиться на полотне.
В наше время даже и знаменитости редко заказывают свои портреты - чаще сам художник умоляет найти время и попозировать ему, чтобы потом на выставке все останавливались и обсуждали: "Смотрите, это же Тихонов!" - "Да что вы? Совсем не похож!" Ну а остальное население и подавно вполне довольствуется фотографиями. Поэтому прихоть этого Реброва была совершенно необъяснима, тем более не звезда эстрады, а всего лишь настройщик из телеателье. Реброва привел Витька Зимин, уверяя, что сам завален работой, что подходит срок договора. Вообще-то Витька и правда "попал в жилу", как он сам говорит, но все равно Андрей сразу понял, что Витька как настоящий друг дает ему таким способом подкормиться. И это тоже злило: не выносил он никакой милостыни, никаких благодетелей.
А вот все же взялся, взялся, хотя этот Ребров с первого взгляда не понравился. Все из-за подлого безденежья. Но ведь вовсе и не обязательно быть влюбленным в свою модель - мало ли известно портретов разоблачающих!
Ребров договаривался обстоятельно: сразу начал с цены за работу. А сколько назначить? Андрей понятия не имел. Вообще цены на искусство приводили его в недоумение: откуда они берутся? То и дело читаешь, что обокрали картинную галерею; последний раз не повезло Тинторетто: унесли его картину стоимостью в полтора миллиона долларов. Не один и не два, а именно полтора - вычислили! Его собственный пейзаж в Лавке художников недавно оценили в триста рублей, что, кстати, вовсе не наводило Андрея на мысль, что он во столько-то раз хуже Тинторетто: просто привычное обожествление старых мастеров, ведь самому Тинторетто при жизни не заплатили и тысячной части. А теперь вот загадка: откуда взялись эти триста? Почему не сто? Почему не пятьсот? Но триста так триста, и если бы в Лавке работы продавались регулярно, можно было бы жить. Ну а раз оценивала там, в Лавке, официальная комиссия, Андрей решил принять эти триста за точку отсчета - и назначил Реброву двести пятьдесят. Назвал цену и тут же подумал, что если этот Ребров станет торговаться, пусть идет к чертовой матери! Нужно совсем не уважать работу художника, если посчитать, что двести пятьдесят - дорого!.. Ребров согласился не торгуясь, но Андрей от такой сговорчивости не смягчился, потому что видел, что сговорчивость не от щедрости, а от неуверенности в себе, которую даже нахальные люди испытывают в совсем новой для себя обстановке, - Ребров просто боялся попасть впросак, показаться смешным, он подумал, что меньше художники и не запрашивают… Кстати, сходные чувства испытывал сам Андрей, когда только попал со своего Севера в Ленинград: очень старательно, например, обходился без ножа, когда ел рыбу на людях. А потом рассердился на себя: ну что за глупости! Да и запрет нелепый: почему мясо можно ножом, а рыбу нельзя?! И стал, наоборот, так же старательно резать рыбу ножом, даже когда и не нужно - пусть все видят!.. Интересно, а Ребров разозлится на свою первоначальную робость перед художником? Вряд ли: он привык унижать заказчиков в своем телеателье, а значит, унижаться самому для него так же легко и естественно.
Андрей портретов почти не писал. В свое время увековечил нескольких полярных мореходов, с которыми плавал, но к пейзажу его тянуло больше.
Он, может быть, так и не узнал бы себе цену, как не знали ему цены на кораблях, на которых плавал: раз свой матрос что-то мажет красками - значит, обычная самодеятельность вроде романсов, которые пела на всех судовых концертах буфетчица с "Индигирки" Клавка. И рисовал он (слова "писать" применительно к рисованию красками он не употреблял и не знал, что можно и чуть ли не необходимо употреблять) так легко, и естественно, что никак не считал свое рисование работой. Работа - это на вахте, это когда весь в поту и руки в мазуте (он состоял при машине и потому, наверное, особенно остро переживал свет и простор, видимый с открытой палубы). Ну, он знал, конечно, и все там у них знали, что существуют настоящие художники, для которых рисование - работа, но настоящие художники живут в столицах, ходят в бархатных блузах и вообще словно бы от рождения немного иначе устроены. Но в один счастливый день его маленькая выставка в Дудинке - директор Дома культуры решил украсить фойе перед кинозалом - попалась на глаза заезжим кинооператорам. Если бы на их месте оказался художник, тот самый настоящий художник из столицы, который в бархатной блузе и вообще немного иначе устроен, - еще вопрос, изменилось бы что-нибудь в его жизни. Ну а киношники восхитились бескорыстно, подняли шум - и разом началась совсем новая жизнь Андрея Державина: вместо вожделенной мореходки он очутился в Репинке. Когда-то она называлась Академией художеств - и Андрею это нравилось больше: благоговение особое должно было охватывать любого, кто впервые входил в стены академии, но теперь там давно уже не академия, а институт имени Репина, Репинка… Впрочем, поскольку мореходка тоже в Ленинграде, и, значит, жизнь так и так вела Андрея Державина на брега Невы, как выражался в подражание Пушкину первый помощник с "Индигирки" Сурин, помогавший Андрею готовиться в мореходку, может быть, и без счастливого случая с приездом киношников оказался бы он в конце концов здесь, в мастерской, в мансарде старого петербургского дома.
- Так мне можно пошевелиться?
А Ребров так и не шевелится до сих пор! Во дисциплина! Андрей и забыл про него совсем. То есть все время видел перед собой, и даже словно бы видел больше, чем можно увидеть глазами, потому что легкое бурое облако, окружавшее Реброва, в котором гасли даже солнечные лучи, так что сальная пористая кожа, особенно на носу, совсем не блестела, как должна была бы, - оно (это облако) не столько скрывало, сколько раскрывало: сокровенные побуждения, страхи, страсти. Но при этом Андрей забыл, что Ребров не только модель, но и живой человек: и уставать ему свойственно, и надоело сидеть неподвижно, да просто затекли спина и шея.
- Да шевелитесь, ради бога, кто вам не дает! А хотите, встаньте, пройдитесь. Про́ситесь, как первоклассник в уборную!
Давно не испытывал такой ярости. Вообще ярость была почти обычным состоянием Андрея. При том, что никогда не кричал, не устраивал громких сцен - все оставалось внутри, и только по ударам кисти, по тому, как выдавливает краски на палитру, тот, кто хорошо его знал, мог догадаться, каково ему сдерживаться. А кто знал похуже, тот считал его спокойным, чуть ли не флегматиком. Говорят, вредно держать гнев внутри - ну вредно, так вредно. Не орать же действительно, не кидать в стену табуреткой, хотя часто очень хочется. Но так распускаться простительно только бабам и истерикам.
А Ребров, воспользовавшись разрешением, пошел гулять по мастерской. Остановился перед одним из самых любимых пейзажей Андрея. Изображен там был Болванский Нос - есть такой мыс, северная точка Вайгача. Но Андрей не подписывал, что это Болванский Нос: а то пойдут совсем ненужные усмешки. Да и не очень точно он изображен, кое в чем Андрей природу поправил. Потому название нейтральное, без топографии: "Край земли". А любимым этот холст был потому, что удалось поймать настроение: не тоска при виде края земли, а ожидание новых неведомых чудес за горизонтом; и одиночество - но не безнадежное одиночество замерзающего путника, а одиночество первопроходца… Ну, словом, удалась эта вещь. Ей место в Русском музее, так считал Андрей. И ждал часа.
Ребров посмотрел, пошел дальше. Понял он что-нибудь? Почувствовал? Андрей около года работал: писал, отставлял, переписывал, а этот Ребров глянул и пошел дальше. (Кстати, в этом парадокс картинных галерей: слишком много картин, редко кто смотрит долго, по-настоящему, чаще вот так же - постоят полминуты и дальше. Потому-то Андрей и хотел, чтобы "Край земли" вывесили в Русском музее, и заранее приходил в ярость при мысли о таких вот посетителях. Идеал - павильон для одной картины, ну для двух-трех. Например, вывесить "Край земли" в любимом Андреем павильоне Росси в Михайловском саду, чтобы специально приходили ради одной картины.) Не только Ребров так смотрит, большинство, но оттого, что сейчас именно Ребров взглянул вскользь, небрежно, и пошел дальше, он стал еще менее симпатичен. К тому же у Реброва разные глаза: один серый, другой карий, отчего его взгляд кажется особенно скользким, и когда он этим взглядом по картине - как запачкал.
- Оттекли и хватит, садитесь снова! - резко сказал Андрей, хотя нужды в сидении Реброва не было: достаточно уже на него нагляделся: закроешь глаза - торчит! Как бы не приснился!
- Простите, куда потек? - чуть даже подобострастно переспросил Ребров.
- Не потекли, а оттекли. Сидели - затекли, погуляли - оттекли. Неужели не понятно? - До чего же Андрей не любил таких непонятливых!
- А, да-да, конечно.
Ребров поспешно сел и снова застыл старательно.
Проработал Андрей часа три, а по усталости - десять. Чем больше ярости внутри, тем быстрее устаешь. В какой-то момент вдруг разом почувствовал: все, предел. Даже рука затекла: на весу все время, наверное от этого. За работой не замечал, а тут разом побежали мурашки. До мурашек он еще не дорабатывался.
- Ладно, хватит на сегодня. Вставайте.
Ребров вскочил с явным облегчением. Тоже, видите ли, устал. Андрей стал мыть кисти.
Лучше бы всего Ребров сразу ушел, но он считал приличным завести ненужный разговор: светскую беседу, в своем понимании.
- Вы и живете тут?
Сказать бы прямо: "Не ваше дело! И не притворяйтесь, что вас волнует, как я живу!" Но, по обыкновению, Андрей сдержался.
- Нет, здесь только мастерская.
- То-то я смотрю, что мебели никакой, кроме картин. Но засомневался: может, обходитесь без мебели? Потому что площадь большая.
- Нет, не обхожусь. Художники тоже едят и спят как люди.
- Это хорошо. А то запахи тут - если все время жить.
Андрей как раз любил эти запахи: масляных красок, скипидара, лака - запахи работы. Но не стал объяснять Реброву, сказал только:
- Чего - нормальные запахи.
- И у вас голова не болит? У меня уже болит. Нет, эта работенка не для меня! - победоносно сообщил Ребров.
- Разве вам кто предлагает?
Ребров совершенно не чувствовал неприязни в голосе Андрея - разглагольствовал себе:
- Ну если прикинуть на себя. Каждый же человек ищет в жизни, как та рыба, которая где глубже. Вон мастерская у вас, а сколько площади! Метров сорок небось. Хоть и под самой крышей, а все равно. И картин сколько, а каждая ведь чего-то стоит. У кого деньги, норовят их в золото перевести, а ведь картины - тоже хорошее помещение. Если знать, кого купить, не прогадать чтобы. Коллекционеры к вам ходят - покупатели?
И видно было, что это уже не пустая завистливая болтовня, что Ребров и сам озабочен, как бы не прогадать.
- Вы уже свой капитал в портрет поместили. Внуки станут благодарить.
- Значит, думаете, расти цена будет?
- Обязательно.
И ведь действительно будет расти, Андрей в этом не сомневался. Досадно стало, что этот пошлый Ребров получит выгоду. Когда платят, чтобы иметь дома хорошую картину, наслаждаться искусством, - это естественно. А когда всего лишь вкладывают деньги - противно. Если бы картина могла чувствовать, ей бы должно казаться - раз она женского рода! - что вместо любви, для которой она создана, она подверглась изнасилованию. Глупое, конечно, сравнение: холст и краски, какие в них могут быть собственные чувства - чувствует художник, но Андрею часто казалось, что картины тоже чувствуют, что они одушевленные.
Двигаясь боком и будто рассматривая висящие и прислоненные к стенам работы, Ребров попытался зайти за мольберт. Но Андрей не хотел, чтобы Ребров увидел подмалевок: слишком это интимная стадия работы, чтобы ее показывать - все равно как разрешить подглядывать за своей женой, когда та одевается. Андрей выставил руку как шлагбаум.
- Еще рано смотреть. Тут пока наша живописная кухня.
Ребров отступил, но на лице его было написано: "Как бы меня не надули!" Впрочем, его явно утешала мысль, что денег он еще не заплатил - даже аванса. Мысль о деньгах вернула Реброва к волновавшему его вопросу - мысли своего заказчика Андрей читал так ясно, словно страдал телепатией, хотя раньше за ним такого не водилось.
- А почем вы свои картины продаете? Вот эти, с видами.
Андрей уже отчасти выдал себя, когда назначал цену за портрет, а то бы он огорошил этого любителя искусств!
- Разные бывают цены. И не от размера зависят, - добавил он злорадно. - Вот эту вещь, - он кивнул на "Край земли", - меньше чем за три тысячи не отдам. Ну а вот эта, - он указал рукой с кистями на одно из своих "Северных сияний", - пойдет и за триста.
- Значит, мне цена самая низкая?
Пожалуй, Ребров в первый момент скорее обиделся, чем обрадовался: такие всегда гоняются за самыми дорогими вещами.
- Я назначил цену заранее, потому что не знаю, как получится. На уровне сделаю наверняка, а шедевры не планируются. Но если хотите, давайте повысим.