Возбужденный молодой человек, не выдержав груза собственных мыслей, осторожно двинулся по проулку. На него кинулась собака; пришлось отгонять ее камнями; из двери появился мужчина и обругал собаку. Джордж зашел на пустырь и, закинув голову, поглядел в небо. Он ощущал себя несказанно большим и обновленным благодаря этим впечатлениям и в порыве чувств поднял руки, протянул их во тьму над головой и забормотал. На него нахлынуло желание произносить слова, и он произносил слова без смысла, перекатывая во рту и произнося их, потому что это были сильные слова, полные смысла. "Смерть, - бормотал он, - ночь, море, страх, прелесть".
Джордж Уилард ушел с пустыря и опять встал на тротуаре, лицом к домам. Он ощущал, что все люди на этой улочке - ему братья и сестры, и жалел, что у него недостанет смелости вызвать их из домов и пожать им руки. "Эх, если бы тут была женщина, я бы схватил ее за руку и мы бежали бы, пока не выбились из сил, - подумал он. - Тогда мне стало бы легче". С мыслью о женщине он покинул улочку и пошел к дому Беллы Карпентер. Он думал, что она поймет его настроение и что теперь он сумеет поставить себя так, как ему давно хотелось. Прежде, когда Джордж встречался с ней и целовал ее в губы, он после свиданий сердился на себя. У него было чувство, что его используют в каких-то непонятных целях, - и чувство это не было приятным. Теперь же ему казалось, что он стал чересчур взрослым, чтобы им пользовались.
К тому времени, как он добрался до дома Беллы Карпентер, у нее уже успел побывать один посетитель. Эд Хэндби подошел к двери, вызвал Беллу на улицу и хотел с ней поговорить. Он собирался предложить ей, чтобы она ушла с ним и стала его женой, но, когда она появилась в дверях, Эд потерял уверенность и набычился.
- Ты с этим пацаном не крути, - прорычал он, имея в виду Джорджа Уиларда, а затем, не зная, что еще сказать, повернул прочь. - Поймаю вас вместе - обоим кости переломаю, - заключил он. Бармен пришел с намерением свататься, а не угрожать и был зол на себя за неудачу.
Когда поклонник удалился, Белла вошла в дом и взбежала наверх. Из верхнего окна она увидела, как Эд Хэндби перешел улицу и сел на колоду перед соседним домом. Он неподвижно сидел в полутьме, опустив голову на руки. Ей было приятно это видеть, и, когда к дверям явился Джордж Уилард, она горячо приветствовала его и быстро надела шляпу. Она решила, что Эд Хэндби пойдет следом, когда они с Джорджем отправятся гулять, - а ей хотелось, чтобы он страдал.
В эту ясную ночь Белла и молодой репортер с час гуляли под деревьями. Джорджа Уиларда переполняли громкие слова. Ощущение собственной силы, возникшее за тот час, что он пробыл в темном проулке, сохранилось, и он разговаривал самонадеянно, вышагивал важно, размахивал руками. Ему хотелось внушить Белле, что он сознает свою прежнюю слабость, что теперь он другой.
- Увидишь, я уже не тот, - объявил он, сунув руки в карманы и дерзко глядя ей в глаза. - Почему - не знаю, но это факт. Либо относись ко мне как к мужчине, либо прощай. Вот так вот.
Взад и вперед по безлюдным улицам, под молодым месяцем ходили женщина и юноша. Когда Джордж перестал говорить, они свернули в переулок и по мосту вышли на тропинку, поднимавшуюся на холм. Холм начинался у Водозаборного пруда, а на верху его была Ярмарочная площадь Уайнсбурга. Склон порос густым кустарником и деревцами, а маленькие прогалины в кустарнике высокой травой, жесткой сейчас от мороза.
Джордж поднимался за женщиной на холм, и сердце его застучало чаще, плечи распрямились. Он вдруг решил, что Белла Карпентер готова ему отдаться. Что новая сила, проявившаяся в нем, подействовала на женщину, покорила ее. От этой мысли, от сознания своей мужской силы он охмелел. Правда, во время прогулки Джорджа сердило, что она не прислушивается к его словам, но то обстоятельство, что она пошла с ним сюда, рассеяло его сомнения. "Все по-другому. Все теперь по-другому", - подумал он, взял Беллу за плечо, повернул к себе и взглянул на нее сверкающими от гордости глазами.
Белла Карпентер не сопротивлялась. Когда он поцеловал ее в губы, она тяжело приникла к нему, глядя поверх его плеча в темноту. Вся ее поза выражала ожидание. Снова, как и в проулке, ум Джорджа разродился словами, и, крепко обнимая женщину, он пустил их шепотом в тихую ночь.
- Желание, - прошептал он. - Желание… ночь… и женщина.
Джордж не понял, что случилось с ним в ту ночь на склоне холма. Позже, когда он вернулся к себе в комнату, ему захотелось плакать, а потом он чуть с ума не сошел от злости и ненависти. Он ненавидел Беллу Карпентер и думал, что будет ненавидеть до самой смерти. На холме он привел эту женщину на прогалину между кустами и упал перед ней на колени. Как перед тем на пустыре за домами поденщиков, он поднял руки, благодаря за новую силу в себе, и ждал, чтобы женщина заговорила, - но тут появился Эд Хэндби.
Бармен не хотел бить паренька, пытавшегося, как он думал, увести у него женщину. Он знал, что обойдется без битья, что у него хватит силы добиться своего без помощи кулаков. Он схватил Джорджа за плечо, поставил на ноги и держал одной рукой, глядя на Беллу Карпентер, все еще сидевшую на траве. Потом быстрым и широким взмахом руки он отшвырнул молодого человека в кусты и начал поносить женщину, которая уже встала на ноги.
- Дрянь, - сказал он грубым голосом. - Прямо возиться с тобой неохота. Развязался бы я с тобой, кабы не так тебя хотел.
Стоя на четвереньках между кустов, Джордж Уилард смотрел на эту сцену и пытался собраться с мыслями. Он хотел броситься на этого человека, который его унизил. Быть избитым, ему казалось, в тысячу раз лучше, чем вот так позорно отлететь в кусты.
Трижды бросался молодой репортер на Эда Хэндби, и трижды бармен, поймав его за плечо, отшвыривал в кусты. Старший соперник, по-видимому, был согласен продолжать это упражнение до бесконечности, но Джордж Уилард ударился головой о корень и затих. Тогда Эд Хэндби взял Беллу Карпентер повыше локтя и увел.
Джордж слышал, как они продираются сквозь кустарник. Крадучись, он двинулся вниз по склону; на душе у него было погано. Он ненавидел себя, ненавидел судьбу, подвергнувшую его такому унижению. Он вспомнил, что с ним происходило в безлюдном проулке, и озадаченно остановился, прислушиваясь к темноте, - не донесется ли еще раз извне тот голос, который совсем недавно вселил в него мужество. По дороге домой ему снова пришлось выйти на улицу, застроенную дешевыми деревянными домишками: он не вынес этого зрелища и побежал, желая поскорее убраться из поселка, который выглядел теперь донельзя убогим и пошлым.
ЧУДАК
Перевод Н. Бать
Сидя на ящике в грубо сколоченном дощатом сарае, который торчал, как нарост, у задней стены магазина "Каули и сын", Элмер Каули, младший член фирмы, видел сквозь грязное стекло окна то, что делается в типографии газеты "Уайнсбургский орел". Элмер вдевал в ботинки новые шнурки. Шнурок никак не пролезал в дырочку, и ботинок пришлось скинуть. Так, держа в руках ботинок, сидел он и разглядывал огромную дыру в носке, из которой торчала голая пятка. Внезапно подняв голову, он увидал в окне Джорджа Уиларда, единственного газетного репортера в Уайнсбурге. Джордж стоял у заднего крыльца типографии и рассеянно смотрел по сторонам.
- Ну, вот только этого не хватало! - воскликнул молодой Каули, с ботинком в руке вскочил на ноги и, крадучись, отошел от окна.
Лицо Элмера залила краска, руки дрожали. В магазине "Каули и сын" еврей-коммивояжер, стоя у прилавка, вел беседу с его отцом. Элмер вообразил, что репортер прислушивается к их разговору, и при одной мысли об этом рассвирепел. Прячась в углу сарая и все еще держа в руках ботинок, он в ярости топнул необутой ногой о дощатый пол.
Магазин "Каули и сын" был не на Главной улице Уайнсбурга. Он выходил на Моми-стрит, за ним шла колесная мастерская Войта, а за нею сараи, где фермеры привязывали лошадей. Рядом по переулку, позади магазинов на Главной улице, день-деньской громыхали фургоны и подводы, спеша доставить и увезти товар. Магазин "Каули и сын" было бы трудно описать. Уилл Хендерсон как-то сказал, что там торгуют всем и ничем. В витрине, выходящей на Моми-стрит, красовался огромный кусок каменного угля величиной с бочонок, и это означало, что здесь принимают заказы на уголь. Подле черной громады угля стояли в трех деревянных рамках соты с коричневым, потемневшим от грязи медом.
Этот мед стоял в витрине уже целые полгода. Он предназначался для продажи, как, впрочем, и вешалки для пальто, и патентованные пуговицы для подтяжек, и банки с кровельной краской, и бутылки с лекарством от ревматизма, и суррогат кофе. Все эти товары терпеливо старались привлечь внимание публики.
Хозяин магазина, Эбенезер Каули, на которого из уст коммивояжера сыпался целый ворох слов, был высокий, тощий и грязный старик. С его костлявой шеи свисал большой зоб, прикрытый сверху седой бородой. На нем был долгополый сюртук фасона "Принц Альберт", который он купил еще перед свадьбой. Прежде чем заняться торговлей, Эбенезер был фермером. В те времена он облачался в свой сюртук лишь по воскресеньям, идя в церковь, да по субботам, отправляясь в город за покупками. Когда он продал ферму, чтоб заняться торговлей, то стал носить сюртук не снимая. С годами сюртук от старости побурел и покрылся жирными пятнами, но Эбенезер всегда чувствовал себя в нем нарядно одетым и готовым к деловому дню.
В торговле Эбенезеру не везло, как не везло ему и на ферме. Все же он кое-как перебивался. Семья его, состоявшая из дочери, которую звали Мэйбл, и сына Элмера, жила на втором этаже над магазином. На жизнь им хватало. Дело было не в деньгах. Несчастье Эбенезера заключалось в том, что всякий раз, когда заезжий коммивояжер появлялся на пороге, лавочника охватывал страх. Он стоял за прилавком и покачивал головой: боялся, что заупрямится и упустит товар, который можно было бы сбыть, или, наоборот, что не устоит и в минуту слабости накупит вещей, которые потом не продашь.
В то утро, когда Элмер Каули увидел на пороге типографии Джорджа Уиларда и предположил, что репортер прислушивается к разговору старика с коммивояжером, в магазине происходило как раз то, что всегда приводило Элмера в неистовую ярость. Приезжий говорил, а старик слушал, и вся его фигура была воплощением нерешительности.
- Видите, как это ловко получается - раз, и готово! - сказал коммивояжер, демонстрируя маленькую металлическую пластинку, - новый тип запонок для воротников. Одной рукой он быстро отстегнул воротничок от рубашки и снова пристегнул его. Он заворковал льстиво и вкрадчиво: Поймите, ведь всем давно надоела возня с этими запонками. Скоро им конец. И вы первый на этом крупно заработаете. Здесь вы будете единственным представителем нашей фирмы. Послушайте меня, возьмите двадцать дюжин, и ни один магазин в городе от меня их не получит. Вам предоставляется огромное поле деятельности.
Коммивояжер облокотился о прилавок и, тыча пальцем в грудь Эбенезера, продолжал:
- Ловите момент, пока не поздно. Я не хочу, чтобы вы упускали такой случай. Я знаю о вас от одного приятеля. "Повидайся с Каули, - говорил он мне, - это делец".
Коммивояжер выжидательно молчал. Затем, вынув из кармана книжку, начал писать заказ. Элмер Каули, все еще с ботинком в руке, направился через весь магазин прямо к витрине возле входной двери. Из-под стеклянной крышки он извлек дешевенький револьвер и принялся им размахивать.
- Вон! - заорал Элмер. - Пошел вон со своими запонками! - Потом он опомнился. - Я вовсе не угрожаю, - и добавил: - Я же не сказал, что буду стрелять! Может, я вынул револьвер просто так, поглядеть на него. А вы сматывайте удочки подобру-поздорову. Ясно? Собирайте свои монатки и вон отсюда!
Голос молодого Каули снова поднялся до яростного крика, и, пройдя за прилавок, парень стал наступать на отца и коммивояжера.
- Хватит нас дурачить! - орал он. - Никаких покупок, пока не начнем продавать. Довольно на нас людям глаза пялить да подслушивать. Побыли чудаками, хватит. Вон отсюда!
Коммивояжер сгреб с прилавка застежки в черный кожаный саквояж и кинулся к выходу. Он был маленького роста и трусил неуклюжей рысцой на своих кривых ногах. Выбегая, коммивояжер зацепился саквояжем за дверь, споткнулся и упал на тротуар.
- Сумасшедший, это же просто сумасшедший, - пробормотал он, поспешно поднимаясь, и пустился наутек.
Отец и сын уставились друг на друга. Теперь, когда случайная жертва его гнева исчезла, Элмер смутился.
- Так ему и надо. Довольно нам чудаков из себя строить, - заявил он и, подойдя к витрине, положил на место револьвер.
Затем он уселся на бочку, надел ботинок и завязал шнурки. Элмер ждал от отца хоть слова в знак сочувствия, но то, что изрек Эбенезер, только разожгло его ярость, и он молча выбежал из магазина. Почесывая седую бороду костлявыми грязными пальцами, торговец обратил на сына тот же растерянный, блуждающий взгляд, которым он смотрел на коммивояжера.
- Ну и ну! - тихо промолвил он. - Пусть меня прокипятят, проутюжат и накрахмалят!
Элмер Каули вышел из города и побрел по проезжей дороге, которая тянулась рядом с железнодорожным полотном. Он и сам не знал, куда и зачем идет. Под сводом моста, там, где дорога круто сворачивала вправо и, спускаясь, проходила под железнодорожным полотном, он остановился, и гнев, вызвавший недавнюю вспышку в магазине, снова закипел в нем.
- Не буду я больше чудаком, чтобы все на меня пальцем указывали да глаза пялили, - громко сказал он. - Буду таким, как все! А этому Уиларду я еще покажу, он у меня узнает, я ему еще покажу!
В сильном волнении Элмер остановился посреди дороги, гневно взирая на город. Он не был знаком с репортером Джорджем Уилардом, и у него не было никаких личных счетов с этим высоким юношей, который целый день носился по Уайнсбургу, собирая городские новости. Но Джордж Уилард работал в редакции и в типографии "Уайнсбургского орла", а поэтому приобретал в глазах молодого торговца особое значение. Элмер видел, как Джордж то и дело проходил мимо магазина "Каули и сын", останавливался на улице поболтать с прохожими, и ему казалось, что юноша следит за ним и втайне подсмеивается. В глазах Элмера Джордж Уилард как бы представлял весь город, воплощал дух города. Ему и в голову не приходило, что у Джорджа Уиларда тоже бывало подчас нелегко на душе и его тревожили смутные мечты и томили тайные, неясные желания. Для Элмера именно Джордж был глашатаем общественного мнения в Уайнсбурге, а разве оно не наложило на все семейство Каули клеймо чудачества? Разве Джордж Уилард не прогуливался по Главной улице, посмеиваясь и посвистывая? И потому, нанеся удар Джорджу, он тем самым обрушится на более мощного врага, который, ухмыляясь, невозмутимо идет своей дорогой, - на общественное мнение Уайнсбурга.
Элмер Каули был необычайно высок. И руки у него были длинные и очень сильные. Его белесые волосы, брови и мягкий пушок пробивающейся бородки казались совсем белыми. Изо рта торчали длинные зубы, а глаза были такими же водянисто-голубыми, как гладкие камешки, которыми уайнсбургские мальчишки набивают карманы. Элмер прожил в Уайнсбурге целый год, но ни с кем не подружился. Ему казалось, он обречен прожить жизнь без друзей, и сознание этого глубоко его удручало.
Засунув руки в карманы брюк, долговязый парень мрачно брел по дороге. Дул сырой ветер, и день был холодный, но вскоре показалось солнце, дорога стала мягкой и вязкой. Твердая корка мерзлой земли подтаяла, башмаки Элмера облепила грязь. Ноги его озябли. Пройдя несколько миль, он свернул с дороги, пересек поле и вошел в лес. Он собрал хворост и разжег огонь, сел у костра, пытаясь согреться, измученный душой и телом.
Часа два просидел он так на коряге у огня, потом поднялся и, осторожно пробираясь сквозь заросли кустарника, дошел до изгороди, откуда была видна маленькая ферма, окруженная низкими пристройками. На губах его появилась улыбка, и своими длинными руками он стал делать знаки человеку, обчищавшему на поле кукурузные початки.
В тоске и тревоге молодого торговца потянуло на ферму, где прошло его детство и где жил единственный человек, с которым он мог поговорить по душам. Это был полоумный старик по имени Мук. Когда-то Эбенезер Каули нанял его в работники, и старый Мук так и остался на ферме после того, как ее продали. Он жил в одном из деревянных хлевов за фермой и целый день копошился в поле.
Полоумный Мук жил счастливо. Он с детским простодушием верил в то, что животные, живущие с ним в хлеву, - существа разумные, и, когда ему становилось скучно, старик вел продолжительные беседы с коровами и свиньями и даже с бегавшими по двору цыплятами. У старого Мука Эбенезер Каули и перенял свою поговорку. Когда Мук бывал удивлен или чем-нибудь взволнован, на лице у него появлялась бессмысленная улыбка и он бормотал: "Ну и ну! Пусть меня прокипятят, проутюжат и накрахмалят!"
Бросив работу, старик направился к лесу. Неожиданный приход Элмера не вызвал в нем ни удивления, ни любопытства. У старика тоже озябли ноги, он сидел на коряге у огня, радовался теплу и, по-видимому, проявлял полное равнодушие к рассказу Элмера.
Расхаживая перед стариком взад и вперед, размахивая длинными руками, молодой торговец говорил необычайно свободно и горячо:
- Конечно, тебе все равно, ведь ты не понимаешь, что со мной творится. А я больше не могу. Подумай только, как я рос. Отец у меня всегда был чудаком, да и мать тоже. И одевалась она по-чудному, не как все. Ты посмотри, в каком сюртуке отец щеголяет по городу, и ведь главное, думает, вырядился, как на бал… А отчего он себе другой не купит? Невелик расход… Я-то знаю отчего… Отец у нас вообще не понимает что к чему. И мать не понимала… Вот Мэйбл у нас другая. Она понимает, да только все молчит… А я не буду молчать! Довольно на меня глаза пялили… Ты думаешь, Мук, что отец видит, какой у него магазин? Не магазин это - свалка разного хлама… Ему это и в голову не приходит… Иной раз забеспокоится, отчего нет покупателей, а что толку? Уйдет и, глядишь, какую-нибудь дрянь тащит… А по вечерам сидит у печки и уверяет, что дела пойдут на лад. Ему все нипочем. Чудак он… Что ему беспокоиться? Он же ничего в этом не смыслит.
Волнение Элмера все нарастало.
- Отец не смыслит, зато я смыслю! - крикнул он и уставился на тупое, равнодушное лицо дурачка Мука. - Я все отлично понимаю. Не могу я так больше… Когда мы жили на ферме, все было по-другому… Днем наработаешься, ночью завалишься спать, и люди перед тобой не мельтешат целый день, и мысли не лезут в голову… Не то что теперь. Теперь в городе пойдешь вечерком на почту или на станцию сходишь встретить поезд, и никто с тобой словом не перекинется. Стоят да языки чешут, а со мной ни слова. И тогда я себе таким чудаком кажусь… И язык у меня словно отнимается. И я ухожу. Так ничего им и сказать не могу. Не могу, хоть ты тресни.
Элмер больше не владел собой.
- Хватит! - рявкнул он, уставившись на голые ветви деревьев. - Сил моих нет все это терпеть. Не желаю!
Тупое лицо сидящего у костра старика привело его в бешенство, и в глазах Элмера засверкала та же ненависть, что и там, на дороге, когда он смотрел на Уайнсбург.