До него с опозданием дошло, что папиросой его угостил Москвин, а он, балбес, спасибо пожалел сказать знаменитому артисту. Вот бы Татка узнала, на месте бы съела… Но она не узнает. С ней - все. Пускай ей Гоша стихи декламирует.
Обеденный перерыв еще не кончился. В конторе было пустынно. Прилежная Надя линовала бумагу.
- Я сейчас Москвина видел, - сказал он. - Настоящего.
Она подняла круглое, кукольно-розовое личико.
- Ты как женский день наметила провести? - спросил он деловито.
- Не знаю. Шахтком петь в хору приказал.
- Подумаешь, хор. Пойдем в ресторан. На мои деньги. Коньяк будем глотать. А?
Надя внимательно посмотрела на него.
- Ты чего это? Ты чего? - спросила она, вынимая из его рта папиросу. - Поругали тебя, Митенька, да?
И эта пигалица сочувствие проявляет!
- Какой я тебе Митенька? - проговорил он гневно. - Твой Митенька на колбасе катается…
Он подождал гостя минут пять, не дождался и отправился в бригаду.
У проходной маячил сутулый парень с фотографическим аппаратом на животе. Парень промерз до костей. Хрящеватый нос его отливал красно-сизым блеском, в рукавах заношенного макинтоша едва виднелись кулаки, а глубоко на уши была натянута лыжная шапочка с помпоном.
Усмехнувшись про себя, Митя спросил:
- Вы будете поэт Гоша?
- Я. Добрый день. - Гоша торопливо подал плохо разгибающуюся, замороженную руку. - Очень приятно. Я вас сразу узнал. По Татиному описанию.
- Описала, что рыжий?
Гоша смутился.
- Вам надо было в контору зайти. - Митя нахмурился. - Я там из-за вас полчаса околачивался… Это со мной, - небрежно кивнул Митя вахтеру. Как только он увидел помпон на шапочке, настроение его улучшилось. - Чего вам от меня надо?
- Очень немного. Сведите меня, пожалуйста, с девушкой.
- Насовсем или на время?
Гоша смущенно хихикнул.
- Мне очерк заказали. В праздничный номер. К Восьмому марта. Обязательно нужна девушка. - Гоша робко улыбнулся, открыв лиловую, тоже как будто замерзшую десну. - Ударница нужна. Желательно с шармом. Мне ее снимать придется.
- Со шрамом у нас ни одной нету, - сказал Митя. - У нас техника безопасности поставлена - во! А ударницу подберем. Марки собираете?
- Нет. В детстве собирал, бросил. А вы?
- А я и не начинал. Портянки крутить умеете?
Портянки крутить Гоша не умел: кое-как натянул резиновые сапоги и вслед за Митей двинулся к похожему на Тайницкую башню копру. Мешкать не было времени. Бригада ждала своего бригадира.
Они забрались на деревянную платформу, огороженную вроде телячьей стойки, рукоятчица просигналила "живой груз", шестеренки запричитали, и клеть пошла вниз.
- Глубоко? - прокричал Гоша в Митино ухо.
- Сорок пять.
- Трос надежный?
- Пока держит. - Митя сощурился и добавил - А все до поры до времени. Не трос - мочало. Кабы увидели, ахнули!
И Гоша затих.
Потом они долго шли штольней по скользким доскам, шлепающим под ногами мокро, как прачечные рубельники, шли, прижимаясь к стене от груженых вагонеток, сказочно бежавших без мотора и без толчка под невидимый уклон; вагонетки гремели, откатчики, умостившиеся на рамах, орали в темноту "Бойся!", с кровли шел дождь. Редкая цепочка электрических лампочек блестела елочными бусинами в банном тумане под низким потолком и изгибалась направо, в бархатную подземную тьму.
- Ты, друг, давай активней нагинайся, - обернулся Митя. - Фару навесишь - отвечать не буду.
Интерес к поэту он потерял и соображал, как бы поскорее от него избавиться.
На его счастье, в дневную смену работала Мери. Он увидел издали мигающую контрольку.
- Вот она, - сказал Митя. - То, что надо. Звать Мери.
Мери бесцеремонно ослепила фонариком сперва Митю, потом Гошу.
- Товарищ к тебе, - объяснил Митя. - Из редакции. Куплеты про тебя будет складывать.
Сбагривать корреспонденцию на Мери было удобно. Она обладала техническим образованием и нахальной красотой. С ней неоднократно беседовал Первый Прораб.
- А, из газеты! - обрадовалась Мери. - Вот хорошо! Киршона знаете? Нет? А я знаю… Ничего малый. Вас как звать? Гоша? А фамилия? Успенский? Чего-то я ваших книг не читала… Писателей много, а я одна. Женатый? Чудно! Писатель, а неженатый! Я и Пушкина читала, да позабыла. Минуточку… Патрон присобачу, поговорим ладком. Только так: я вам - мерси и вы мне - мерси… Тут надо туляка одного покрепше продернуть.
- Какого туляка? - насторожился Митя.
- Да ты его знаешь, слюнявый такой, с Тулы трубы возит. Как в Москву, так и давай разлагаться. Пускай жена почитает, зуб ни за что вышиб, падла. Вот, гляди.
Она оттянула распухшую губу.
- Ему поручено не про зуб писать, красавица, - пояснил Митя. - Ему поручено про Восьмое марта, про Международный женский день писать… А тебя в данный момент не то что на карточку снимать, на тебе клейма ставить негде. Пошли.
И Гоша захромал натертыми ногами дальше, вслед за бригадиром.
Они остановились в углублении, разработанном в виде пещеры. Серые песчаные стены поблескивали как халва. Под тусклой угольной лампочкой висела табличка "Аварийный запас", и перечислялось, сколько багров, топоров, ведер, досок и бревен- должно быть припасено на случай беды. Из обязательного ассортимента осталось только четыре осклизлых обрубка. На одном из них коротал рабочее время Осип. Он упирал перочинный нож в колено и ловчился, чтобы, кувырнувшись двойным сальто, нож воткнулся в землю.
- Получается? - спросил Митя любезно.
- Ничего, - ответил Осип. - Раз уткнется, два раза лягет.
- А девять и четыре кто достигать будет?
- Топор тупой, - сказал Осип.
- Тупой - наточи, - Митя готов был сорваться с любезного тона.
- Оселка нету.
Мимо прогремела вагонетка. Голый по пояс парень в пиратской косынке соскочил на ходу.
- Гони крепаж, бригадир! - заорал он. - Потолок валится!
- Где?
- У меня, где же? Запустил перфоратор, а кровля - бенц! С головой накрыла! Ладно, филат углом уперся, а то бы хана! Марчеванкой прижало - ни туда, ни сюда.
- А подручный?
- Подручный за сменным побег. Ребята на обеде. Руку прижало - спасу нет. Васька не выручила бы, хана бы. Зависла вниз головой, давай пилить. Раз-два, перепилила. Я через фурнель вниз - бенц! Ладно, песок…
- А Васька?
- Ее за ноги вытащили. Давай доски! Не то план завалим! - И парень исчез в темноте.
- Чего встал? - накинулся Митя на Осипа. - Лакеев ждешь? Топор тупой - ищи точило!.. - Он вспомнил про Гошу, обернулся. - Да и вам тут делать нечего. У меня бригада - одни мужики, если не считать Васьки.
- Простите… - возразил Гоша робко. - Я, кажется, недопонял. А кто Васька?
- Васька - женского пола.
- В ушах звенит… Не могу ухватить.
- А что тут ухватывать? Крестили Риткой, а кличем - Васька.
- Так, так… И, насколько я уловил, этот Васька, простите, эта Ритка выручила из беды землекопа?
- Землеко-оп? Это Круглов Петька. Ясно?
- А кто он такой?
- Круглова не знаете? Зря. На всю шахту гремит. Лучший забойщик. Первая лопата.
- Так что же вы раньше не сказали?! Это мне и нужно! Где-то там на льдине летчики спасают женщин. А здесь, в подмосковных недрах, женщина спасает героя. Символично, не правда ли? Если вы устроите мне беседу с Васькой и Филатом, мы с Татой будем вам очень обязаны.
- С каким Филатом?
- Я недопонял… Круглов слишком лапидарно изъяснялся - хана, бенц, и я не уловил… По-моему, он упоминал какого-то Филата.
- Филат - это доска. Ясно?
- Ах, доска. Тем лучше! Филат отпадает. Достаточно побеседовать с Васькой.
- Пожалуйста. Только учтите, с ней говорить - все одно что с филатом. Она с новым человеком говорить не может. Сопит как телуха, и только.
- Я разговорю, - тонко улыбнулся Гоша. - Маяковский с памятником Пушкину ухитрялся беседовать.
- Так то Маяковский! В общем, дело ваше. А ты все тут? - снова набросился он на Осипа. - После смены мы с тобой тоже побеседуем. Где Васька?
- За оселком пошла, - доложил Осип.
Митя велел Гоше ждать, прыгнул на пробегавшую вагонетку и поехал звонить по телефону.
Вагонетка ушла. На фоне ненадежной тишины любой звук жирно пропечатывался в Гошиных ушах. Вот шлепнулся коровьей лепешкой кусок глины. Вот упорно стреляют по лужам грузные капли, каждая на свой тон. Вот, набирая силу, возник ватный звук двигателя, и резиновый шланг, змеей распластавшийся у Гошиных ног, ожил, напружинился, петлистая часть его поднялась стоймя и, равномерно дергаясь, плюхнулась на другой бок. Рядом ни с того ни с сего треснул здоровенный, в обхват толщиной, стояк.
- Что это? - Гоша вздрогнул.
- Город давит, - объяснил Осип. - Горное давление.
- Это опасно?
- Чего опасного? Я же сижу.
Стеклярусный блеск лампочек делал трущобную тьму плотнее и гуще. Сверху и с боков сквозь расщелины досок сочилась вода. И невозможно было представить, что где-то над головой ходят москвичи, бегут "газики", автобусы, громыхают трамваи. Гошу мутило, но он решил довести дело до конца, чего бы это ни стоило. От будущего очерка зависело многое в его горемычной судьбе.
9
Почти с пеленок Гошу Успенского убеждали, что он необыкновенный. Изысканный, душистый отец его посвятил жизнь древним остским языкам. В оставшееся от остских языков время он мылся и чистился. Он был брезгливый чистюля. А мать курила пахитоски, обожала футуристов и работала в Музее изящных искусств у знаменитого Цветаева. В ту пору было модно работать.
Салон Успенских был известен в Москве. У них бывали Гершензон, Бахрушин, Бердяев. Они слушали, как пятилетний Гоша декламировал по-немецки стихи из "Путешествия на Гарц", пророчили: "Этот ребенок далеко пойдет", - и пили чай с сухариками. Сухарики подавались особые, аристократические. Для приготовления их с Патриарших прудов привозили мамину сестру. Сестра была баптисткой. Ее стыдились и гостям не показывали.
Учиться Гоша пошел сразу во второй класс. В первом учиться ему было нечему. Грянула революция. Наступил голод. Гоша хорошо помнит, что бывал сыт один раз в месяц. По двадцатым числам отец приносил из университета паек: мешочки с крупой, а иногда коровью голову без языка (язык отрезали для пайщиков высшей категории).
В образцовой школе имени Бебеля Гоша без всяких усилий оказался первым учеником, а когда Гоша заметил, что лозунг "Кто не трудится, тот не ест" принадлежит библейскому апостолу Павлу, обществовед до судорог возненавидел профессорского заморыша и прозвал его мосье Жорж.
Бесноватые школьники раскачивали мосье Жоржа на канате до рвоты, подвешивали на трапеции, стягивали с него трусы. Гоша растерялся. Все то, за что его хвалили дома, в трудовой школе жестоко осмеивалось.
Однажды он проснулся ночью. Чужие мужчины перетаскивали его вместе с кроватью в папин кабинет.
Позже стало известно, что самодеятельная "трудовая группа" постановила оставить профессору Успенскому три комнаты, а в остальные две вселить работника чаеуправления Наумова. Профессор не согласился, и уплотнение проводилось ночью в принудительном порядке. Мама билась в истерике. Папа сидел в кабинете и подравнивал пилкой ногти.
Бывший политкаторжанин Наумов был известен всему дому. Его называли ходячей совестью. Он неколебимо стоял за справедливость в большом и малом и часто спасал Гошу от дворовых мальчишек. Тем не менее суд Хамовнического района решил вернуть самовольно занятые комнаты интеллигентному труженику профессору Успенскому, а незаконную "трудовую группу" распустить.
Адвокат настоял, чтобы на процессе в зале суда присутствовала вся семья. Сиренево-бледный Гоша и несчастная мать изображали, так сказать, вещественное доказательство - притесненные личности. И действительно, контраст был разителен. Наумов, фанатик с упрямым лбом, с горящими черным огнем глазами, кричал о несправедливой жилищной политике, дерзил и ругался. Оказалось, что судится он не первый раз. В 1918 году он застрелил из браунинга приведенного ему на допрос князя Меншикова. Ревтрибунал приговорил его за самосуд к общественному порицанию и запретил носить оружие в течение года. Теперь же ему было предписано освободить занятые комнаты и вернуться на прежнее место жительства.
Суд кончился. Гоша вышел с родителями на улицу. Отец шел немного впереди, размахивая палисандровой тростью, и слушал болтовню адвоката. У поворота в Штатный переулок его окликнул Наумов, сказал: "Тебе квартира нужна - вот получай!" - и выстрелил. Гоша хорошо помнит: после выстрела отец брезгливо посмотрел на крахмальную, набухшую кровью манишку и упал как срезанный. Наумов подошел к нему вплотную, подул в ствол и выстрелил еще два раза.
С тех пор Гоша стал нервозно относиться к прямолинейным борцам за справедливость, и эта черта характера осталась в нем на всю жизнь.
Отца хоронили с оркестром. Кто-то посоветовал превратить квартиру профессора в музей. Но вскоре их уплотнили еще раз, официально и по правилам, а в мемориальный кабинет вселили семью из шести душ. Это несчастье сразило мать окончательно. В четырнадцать лет Гоша остался сиротой. И к нему переехала тетка-баптистка.
А учиться становилось все мучительней. Старшеклассники считали Гошу юродивым. Ребят смешило, что он знает, кто такой Тутанхамон, и умеет говорить по-немецки. И Гоша бросил бы школу, если бы его не взял под свое покровительство староста группы, второгодник Курбатов.
После школы друзья покойного отца устроили Гошу в Институт восточных языков. Там он поражал студентов робостью и удивительными способностями. Его считали лентяем. Но это была не лень, а страх сделать что-нибудь такое, что насмешит людей.
Гоша не ходил ни на лекции, ни на коллоквиумы. Целыми днями валялся он на продавленной кушетке и сочинял стихи.
Изредка, когда на душе становилось особенно тошно, Гоша ходил в Каретный, в садик "Эрмитаж" играть в шахматы. Там встречал однокашников. Некоторые питомцы образцовой школы стали образцовыми начальниками, директорами. Курбатов выдвинулся в редакторы молодежной газеты. Услышав эту новость, Гоша расстроился. Как же так? Ему, необыкновенному Гоше, приходится существовать на жалкую долю родительского наследства, а невежда, уверявший, что турки живут в Туркестане, раскатывает на персональном "газике".
Гоша ожесточился, принялся изучать итальянский и через полгода запросто декламировал терцины "Ада". Между тем наследство было проедено, а тетка стала запирать свой хлеб на ключ. Стипендии Гоше, как обеспеченному сыну профессора, не полагалось. Тетка глумилась над его стихоплетством и настаивала, чтобы он "оформлялся".
Разозлившись, Гоша снес в комиссионный магазин мамин пуховый платок, присвоенный теткой. Тетка расстроилась, простудилась, и ее увезли в больницу. Гоша залег на кушетку и стал сочинять автобиографическую поэму "Розовый омут". Дело продвигалось туго. Гошу раздражало, что строчки самовольно складываются в терцины. Давало себя знать пресыщение "Божественной комедией".
Пока он мучился, голодный кот Марсик ходил по комнате и орал так, что пришла соседка из смежной квартиры. Это и была Тата. Затаив дыхание, выслушала она начало поэмы и предрекла Гоше путь, усыпанный розами. Он улыбнулся и напомнил, что гению уготована трагическая судьба.
Гоша знал, что ему суждено сгореть, как сгорел Джордано Бруно. Он ждет своего часа. Ждет с нетерпением, даже с радостью. Лишь бы найти достойную защиты идею или встать на защиту гонимого, ибо любой неординарный человек - уникум, мистическая идея… Тата перебила его: трагедия гения, сказала она, типична для капиталистического общества. А в нашей стране, в героическое время пятилетки, поэзия нужна не меньше, чем хлеб и сталь. Они поспорили и остались в восторге друг от друга.
После ухода Таты он с новой силой принялся за поэму, но ненадолго. Из больницы пришло извещение - скончалась тетка. Для захоронения надо было сдать ее хлебную карточку. Гоша перерыл всю комнату - карточки не было. Он взломал шкатулку. В шкатулке не оказалось ничего, кроме пузырька с хлороформом и записки: "Когда Господь призовет меня - усыпи Марсика. Не то буду являться". Каждый день к Гоше ходили люди с портфелями и значками, про тетку говорили, что она преет, грозили судом, заставляли писать объяснения, подписывать какие-то бумаги. Кот сбежал, будто и он прочел теткину записку, и Гоша растерянно слонялся по комнате в полном одиночестве. Первого числа тетку разрешили хоронить без карточки. А у Гоши не оказалось ни копейки. В смертельной тоске валялся он на кушетке, проклиная свою недолю, и в голову лезли слова великого флорентийца: лежа на перине, счастья не найти. Ночью он ни с того ни с сего вспомнил своего бывшего заступника, редактора молодежной газеты Курбатова, и к утру сочинил стихи:
Нам не страшны ни грозы, ни угрозы.
И плану пятилетнему в зачет
Текут зерна потоки из колхоза,
И из вагранки жарко сталь течет.
И труд, и стих мой людям угнетенным
Звезду освобождения несет.
И так дальше - всего восемь терцин.
Курбатов встретил Гошу скифским гоготом. Машинистке было приказано подать чай.
Гоша протянул редактору свое произведение.
- Чего это все кинулись стишки писать? - сказал Курбатов. - Даже бабы пишут. Читал эту Веру Инбер - с души воротит. Слабовасто пишет. Губной помадой.
- Поэзия требует известной культуры, - заметил Гоша.
Гошины стихи редактор просмотрел, прикуривая папиросу. А прикурив, сказал:
- Слабовасто. У Инбер и то лучше.
- Что ж, - Гоша, бледнея, поднялся. - Не в коня корм.
- Слабовасто, слабовасто, мосье Жорж. Навряд ли твой стишок принесет угнетенным звезду освобождения. И учти, из вагранки течет не сталь, а чугун. Тысячу двести градусов вагранка не выдержит. Расплавится.
- Буду иметь в виду, - слегка поклонился Гоша.
- Слабовасто, слабовасто… - бормотал Курбатов. - А, была не была! Тиснем в подборке "Молодые голоса"… Ты же меня все-таки ливерной колбасой кормил. Немного мутатис, мутандис, как говорится, и тиснем.
Суровая машинистка принесла чайник, стаканы с подстаканниками и сливочное печенье.
- Садись, пей. А подписывать стишки как будем - "Мосье Жорж"?
Гоша был возмущен до того, что не мог поймать подходящего ответа. Сглотнув голодную слюну, он проговорил:
- Я пришел не чаи распивать, а предлагать стихи. Вместо того чтобы получить официальный отзыв, я слышу дурацкий смех и не менее дурацкие мутатисы… Вызубрил два латинских слова и думаешь, что этого достаточно для…
- Ошибаешься, - сказал Курбатов. - Еще знаю. Альма матер.
- Ну альма матер. А еще?
- Идефикс.
- Это по-французски, полиглот!
- Тогда больше не знаю.
- Ну вот. А берешься судить, что слабовасто, что не слабовасто… Вызубрил мутатис мутандис… в легковушке раскатываешь!..
- Тебе денег надо? - просто спросил Курбатов.