Весенние каникулы Юити закончились. Начинался последний год его студенческой жизни. Его курс был последним по старой системе. На окраине леса, пышно разросшегося вокруг университетского пруда, многочисленные травяные холмики катились по ландшафту до самого спортивного поля. Трава на лужайках еще не выросла, и, хоть небо прояснилось, дул холодный ветер. Во время ленча везде и всюду на этих оккупированных холмиках виднелись фигурки студентов. Сезон, располагающий к таким посиделкам на свежем воздухе за раскрытой коробочкой обэнто, уже вступал в свои права.
Студенты расслаблялись - кто-то беззаботно раскинулся во сне; кто-то сидел со скрещенными ногами; кто-то жевал светло-зеленую сердцевину выдернутой травинки; кто-то наблюдал, как атлеты старательно нарезают круги на спортивном поле. Один из них поблизости выделывал курбеты. Когда тень его, уменьшенная полуденным солнцем, одиноко вырисовывалась на песке, казалось, что он чем-то сконфужен, пристыжен, покинут, - еще мгновение, и он превратится под небесами в обнаженную плоть и закричит во весь голос: "Эй! Быстро назад! Пожалуйста! Скорей овладей мной! Пожалуйста! Мне стыдно до смерти! Быстрей! Ну же!"
И вновь атлет запрыгивал в свою тень. Пятки его впивались в тень его пяток как влитые. Было безоблачно, и солнце сияло беспредельно.
Юити в костюме сидел на траве. Один студент, изучавший древнегреческий язык и литературу, рассказывал по его просьбе сюжет трагедии Еврипида "Ипполит".
- Ипполит закончил свою жизнь трагически. Был целомудренным, чистым, непорочным. Он, обвиненный во лжи, умер от проклятия, веря в свою невиновность. Собственно, честолюбивые притязания его были скромными, и желания его могли быть дозволены любому смертному.
Этот юный педант в очках, щеголяя своей ученостью, процитировал речь Ипполита на древнегреческом. Когда Юити спросил его, что это означает, он пересказал такими словами:
- Я хотел бы победить всех мужчин Эллады на состязаниях и стать первым из них. Однако я согласен и на второе место в полисе, если мне достанется долгая жизнь с добродетельным другом. Ибо здесь возможно настоящее счастье! Ибо свобода от опасности принесет мне большую радость, чем…
"Разве такие надежды, как у него, дозволены каждому? Вовсе не так, вероятно", - размышлял Юити. Однако дальше этого сомнения мысль его не продвинулась. А что же Сюнсукэ? Возможно, он сказал бы, что такое маленькое желание Ипполита никогда не будет исполнено, поскольку его желание - всего лишь эмблема чистоты человеческой страсти, это вещь ослепительная…
Юити думал о письме от Сюнсукэ. От его письма исходило обаяние. Это был приказ к действию. И не важно, будет ли это действие поддельным, искусным. Более того - если верить Сюнсукэ, - в таком действии имелся некий предохранительный клапан совершенного циничного богохульства. Ни один из его планов не был скучным.
- Ну конечно, я теперь вспомнил, - пробормотал себе под нос Юити.
"Я проговорился однажды, что хотел бы чему-то отдать себя - пусть даже фальшивому, пусть даже бесцельному. Он, должно быть, запомнил мои слова и состряпал этот план действий. Господин Хиноки, видать, еще тот субчик, из партии негодяев".
Юити улыбнулся. В этот момент радикальные студенты левого толка спускались по трое и по пять человек вдоль зеленеющего холма. Он вдруг подумал, что этими студентами двигал тот же самый импульс, что и им.
Был час дня. Забили часы на башне. Студенты продолжали шагать. Они смахивали грязь и травинки со своей униформы. На китель Юити тоже налипла весенняя пыль, соломинки и сорванные травинки. Его товарищ, отряхивая мусор со спины Юити, был восхищен тем, с какой небрежностью он носил свой выходной китель отменного покроя.
Его друзья вернулись в аудиторию. Юити же, имея договоренность с Кёко о встрече, оставил их и прямиком направился к главным воротам. Он удивился, когда увидел Джеки в студенческой униформе - тот выходил из городского трамвая в окружении четырех-пяти других студентов. Он был настолько ошеломлен, что не успел запрыгнуть в трамвай.
Они поздоровались за руку. Растерявшись, Юити пялился в лицо Джеки, ничего не говоря. Для постороннего зрителя эти двое сошли бы за беспечных однокурсников. Яркое полуденное солнце скрадывало возраст Джеки - казалось, ему лет двадцать. Джеки громко рассмеялся над изумлением Юити и отвел его под сень деревьев, росших вдоль университетской ограды, оклеенной политическими плакатами всех мастей и цветов. Он разъяснил вкратце причину такой маскировки. Юнца таких же наклонностей он мог заприметить с ходу, но в конце концов пресытился торопливыми приключениями, которые ничем не заканчивались. Его подмывал соблазн одурачить какого-нибудь студента и раскрутить его на всю катушку - ведь, прикинувшись однокашником, можно рассчитывать и на привязанность, и на раскованность, и на приятное впечатление. Джеки специально сшил себе студенческую униформу и повадился ходить на охоту в этот гарем молодых мужчин из Ооисо.
О Юити ходила хвалебная молва, и Джеки был рад его встретить. Он спросил с жалостью в голосе, почему Юити не заезжает в Ооисо поразвлечься? Одной рукой он опирался на дерево, грациозно скрестив ноги; пальцы его барабанили по плакату на ограде, выражение на его лице как бы говорило: "Да мне все равно, собственно".
- Они играют в эти забавы с той же прытью и с тем же размахом, что и двадцать лет назад, - пробормотал нестареющий юноша.
Подошел трамвай. Юити оставил Джеки и уехал.
Кёко ожидала Юити в здании международного теннисного клуба, расположенного на территории Императорского дворца. В теннис играла до полудня. Переоделась. Перекусила. Поболтала со своими компаньонками. Когда все разошлись, она осталась сидеть в теннисном кресле в одиночестве. Запах ее духов "Черный атлас" смешивался со слабеньким ароматом роз от ее пылающих щек - словно какое-то смутное беспокойство тревожило ее сладостную усталость после тренировки на этом сухом безветренном полуденном воздухе. "Не слишком ли я надушилась?" - спрашивала себя Кёко. Она вынула зеркальце из своего ридикюля цвета морской волны и посмотрелась в него. Зеркало не могло отражать благовония духов. Удовлетворенная, она спрятала зеркальце.
Весной она не имела обыкновения носить пальто в светлых тонах. Темно-синее пальто она надела из любви к элегантности, и теперь оно раскинулось на белом крашеном кресле. Пальто защищало ее изнеженную спину от грубого каркаса сиденья. Сумочка и туфли были того же синего цвета; костюм и перчатки были ее любимого розовато-желтого оттенка.
Следует сказать, что Кёко Ходака нисколько не любила Юити. Ее фривольное сердце обладало необычайной уступчивостью, в отличие от других твердокаменных сердец. В легковесности ее чувств была элегантность, которой недоставало целомудренности в любом ее проявлении. В глубине ее сердца незаметно для нее самой, бывало, внезапно вспыхивали и так же внезапно угасали порывы к искренним самообманам, которых она нисколько не осознавала. Кёко добровольно возложила на себя одно легко исполнимое обязательство: никогда не быть сторожем своим чувствам.
- Я не видела его полтора месяца, - произнесла она. - Как будто день прошел. За все время я ни разу не подумала о нем.
Один месяц и еще полмесяца! Чем занимала себя Кёко? Несчетные танцы. Несчетные фильмы. Теннис. Несчетные покупки. Она посещала вместе с мужем всевозможные вечеринки, устраиваемые Министерством иностранных дел. Красивые гостиные. Шоферы. Фантастическое количество бесполезных аргументов в защиту множества влюбленностей и адюльтеров. Бесчисленные прихоти и бесчисленные случайные затеи, возникающие за домашними делами…
Например, масляную картину с пейзажем, которая висела на стене над лестницей, она переместила за это время на веранду; затем она перенесла ее в гостиную; потом передумала и снова повесила на прежнее место над лестницей; сделала перестановку на кухне и обнаружила пятьдесят три пустые бутылки; продала их старьевщику, а денежки пустила на карманные расходы; купила настольную лампу, сделанную из бутылки "Кюрасао"; потом ей разонравился этот светильник, и она подарила его подруге, а взамен получила бутылку "Куантро". Она держала пастушью собаку. Вдруг ее собака свалилась с чумкой. Изо рта пошла пена, лапы ее затряслись. Не издав ни звука, собака сдохла. На морде ее было подобие улыбки. Кёко рыдала три часа кряду, а на следующее утро позабыла о своей собачке.
Жизнь ее была завалена несметным количеством всякой рухляди, подобно той лакированной шкатулке, куда она складывала большие и маленькие английские булавки с тех пор, как заболела в девичестве манией собирательства. Жизнью Кёко двигало почти то же самое воодушевление - иначе говоря "экзистенциальная лихорадка", - что и жизнью какой-нибудь простой бедной женщины. Если жизнь Кёко и называется "серьезной", то это нисколько не вступает в противоречие с ее легкомыслием. В своей серьезной жизни, никогда не ведавшей нужды, она кое-как находила выход из затруднений.
Точно бабочка, залетевшая в комнату и порхающая, не зная, из какого окна ей выбраться наружу, Кёко неугомонно вращалась в своем внутреннем мирке, именуемом жизнью. Не всякой глупенькой бабочке дано понять, что комната, куда она случайно залетела, это ее собственная комната. И вот однажды истощенная бабочка шарахается в живописную рощу картины и падает замертво.
Еще ни один человек не видел Кёко в оцепенении, подобном оцепенению бабочки, когда она свалилась бы с широко раскрытыми глазами, растерянная, в беспамятстве. Никогда не было такого, чтобы муж ее подумал бы: "Ну вот, опять началось!" Или чтобы ее друзья, кузины или кузены подумали: "Она снова влюбилась - ну, это на полдня, не более!"
В клубе зазвонил телефон. Пришел охранник с главного входа спросить, можно ли выдать пропуск посетителю по имени Минами. Вскоре Кёко увидела сквозь сосновые ветви Юити, шедшего со стороны каменной стены. При своей щепетильности и самоуважении она была удовлетворена, что юноша пришел сюда, на тщательно обдуманное место встречи, точно к назначенному времени. Это давало ей достаточно оснований, чтобы простить ему пренебрежение к ней. Однако она не осмелилась подняться с кресла; растопырив перед собой пальцы с ярко накрашенными ногтями, она поклонилась и улыбнулась.
- А ты изменился за тот недолгий срок, пока мы не виделись, - сказала она, словно извиняясь за то, что смотрела ему прямо в лицо.
- Каким же образом?
- Ну, стал прямо как зверь лесной.
Юити громко рассмеялся от этих слов. Кёко смотрела на его смеющийся рот с белыми зубами - как у плотоядного животного. Прежде он озадачивал ее еще больше; он казался ей куда более взрослым человеком, и все же ему не хватало уверенности. Однако теперь, когда из тени сосен он размашисто вышел на солнце, позолотившее его волосы, когда пружинисто прошел вперед - шагов двадцать - и замер, по-юношески держась настороже, в нем угадывались повадки молодого одинокого льва, в котором клокотала животная жизнестойкая сила.
Казалось, будто в нем что-то проснулось внезапно, оживилось и выскочило навстречу свежему ветру. Его чарующий взгляд завораживал Кёко, он был неотступным, бесподобно нежным и в то же время грубоватым и сдержанным. Этот взгляд говорил о его желании.
"А он весьма преобразился за это короткое время, - заметила Кёко. - Это, должно быть, благодаря попечению госпожи Кабураги. Ну, вот и мой час настал! Их отношения распались, он бросил работать на ее мужа, и, пока госпожа Кабураги в отъезде в Киото, я должна сжать весь этот урожай!"
Они не слышали сигналов автомобилей, проезжающих вдоль крепостного рва за каменной стеной. Они слышали лишь ритмичные удары теннисных мячей и ракеток. Счастливые голоса, выкрики, короткие смешки и прерывистое дыхание. Изредка ударяли по ушам вялые, томные звуки, выталкиваемые из гортани в пыльную атмосферу.
- Что у тебя сегодня, Ютян, насчет свободного времени?
- Я свободен целый день.
- А что за дело у тебя ко мне?
- Ничего особенного. Я просто хотел повидаться с тобой.
- О, как это мило с твоей стороны!
Они посовещались и приняли легко предсказуемый план развлечений: синематограф, ужин, дансинг. Но сперва им захотелось прогуляться немного пешком, пусть для этого им пришлось бы проделать окружной путь, прежде чем они покинут Императорский дворец через ворота Хиракава. Их путь пролегал по второму древнему валу вдоль клуба наездников, через мост за конюшней; затем дорога поднималась на третий древний вал возле книгохранилища и выходила к воротам Хиракава.
Когда они тронулись в путь, подул легкий ветерок. На щеках Кёко вспыхнул бледный румянец. Она забеспокоилась, как бы не простудиться. Все же на улице стояла весна.
Ее наполняла гордость оттого, что рядом с ней вышагивает красивый молодой человек. Его рука время от времени терлась о ее руку. И тот факт, что ее сопровождал красавчик, внушал ей мысль, что они симпатичная пара. И то, что она любила Юити, служило ей надежным залогом того, что она тоже красивая женщина. С каждым ее шагом розоватая подкладка незастегнутого элегантного темно-синего пальто мелькала, подобно яркой прожилке киновари.
Просторная площадь между служебным помещением клуба наездников и книгохранилищем уже просохла. Кое-где в воздухе клубилась пыль, пока ее не подхватило порывом ветерка. Они пошли сквозь этот вихрь, и тотчас послышался гул знаменосцев, пересекающих по диагонали площадь. Это была процессия пожилых людей из провинции - приглашенных в Императорский дворец родственников погибших в Великой войне.
Процессия двигалась медленно. Многие были облачены в хакама и хаори, обуты в гэта, на головах - старинные шляпы. Согбенные старухи вытягивали вперед шеи, будто у себя на распахнутой груди они высматривали куда-то девшиеся банные полотенца. И хотя еще была весна, из-под воротников у некоторых выпростались края шелкового исподнего; лоск деревенского шелка оттенял морщины на почерневших от загара затылках. Все, что слышалось, это только цоканье гэта и дзори, устало волочившихся по земле, и клацанье вставных челюстей на каждом шагу. От усталости и благочестивой радости пилигримы едва ли были в силах произнести хотя бы словечко.
Кёко и Юити пришли в большое замешательство, озаботившись тем, как им разминуться бы с этой процессией. Старые люди разом повернули головы в их сторону. Даже смотревшие себе под ноги и то почувствовали что-то неладное, подняли свои изнуренные взгляды на молодую пару и больше не отводили их.
Их взоры были без малейшей тени порицания и чрезвычайно открыты. Множество глаз, словно черные каменья, таращилось пристально и хитровато из морщин, из липких век, из слез, из-под бельм, из грязных прожилок… Юити замешкался, прибавив шагу, однако Кёко присмирела. Что касается Кёко, то она не мудрствовала лукаво и верно судила о реальности. Несомненно, этих людей поразила только ее красота.
Процессия провинциальных ходоков неторопливо и волнообразно прошествовала в сторону Управления Императорского дворца.
Они прошли вдоль конюшни, ступили на затененную дорожку. Их руки сплелись локтями. Перед ними выросло возвышение с земляным мостом, сооруженным наподобие косогора. Это возвышение обрамляли валы. Ближе к вершине зацветала одинокая сакура в окружении нескольких сосен.
Мимо двух пешеходов промчалась вниз по взгорью дворцовая повозка, запряженная одной лошадью с развевающейся на ветру гривой; перед их носом мелькнула шестнадцатилепестковая золотая хризантема. Они взобрались на косогор. С возвышенности третьего вала открывалась за крепостной стеной панорама города.
С какой прытью бросился им навстречу весь город! Какая бойкая жизнь там - блестящие автомобили скользят туда и обратно! Какой деловитый и цветущий после полудня квартал Нисикитё! Как вращаются многочисленные флюгера на метеостанциях! Что за революция! С каким напряжением они прислушиваются к ветрам, несущимся в атмосфере! Как заигрывают! Какие вертихвостки! Как неутомимо кружатся!
Они вышли через ворота Хиракава. Они оба еще не нагулялись. Побродили по кромке крепостного рва. И в самый разгар этого бесцельного послеполуденного гуляния, посреди буйства автомобильных гудков, в эпицентре гуда сотрясающейся от проезжающих тяжеловесных грузовиков почвы Кёко вдруг вкусила прелесть самой жизни, что называется, в реальных ощущениях.
…Пусть странно это выражение "реальное ощущение", но в тот день оно прочно запечатлелось в Юити. Кажется, он проникся убеждением, будто перевоплотился в человека, каким больше всего хотел стать. Это самое "реальное чувство", если можно так выразиться, стало подлинной благодатью в особенности для Кёко. До сих пор этот молодой красивый мужчина как будто состоял из фрагментов, из кусочков, из обрывков сексуальности. Его тонкие брови, глубокие опечаленные глаза, изумительная переносица, бесхитростные губы наполняли сердце Кёко радостью, однако у нее сохранялось чувство, будто в этом простом перечне недоставало какой-то очень важной детали.
- А ты вовсе не выглядишь женатым мужчиной, - сказала Кёко, распахнув глаза с простодушным удивлением.
- Ну да, порой я чувствую себя холостяком.
Они переглянулись. Этот сумасбродный ответ рассмешил обоих.
Кёко никогда не касалась щекотливой темы о госпоже Кабураги, и Юити тоже взял себе за правило не заводить разговора о том самом Намики, который однажды отвозил их в автомобиле в Йокогаму. Эта обоюдная галантность помогала им поладить друг с другом, делала их чувства похожими. Кёко склонялась к мнению, что Юити был соблазнен и брошен госпожой Кабураги, точно так же с ней обошелся Намики, - вот это как раз и подогревало ее чувства к Юити.
Рискуя быть многословными, напомним, что Кёко уже нисколько не любила этого молодого красавца. Для них обоих это рандеву явилось равной усладой и равной отрадой. Ее понесло как по течению. Ее подлинно легкое сердце несло, как подхваченное ветром семечко травы, как белый венчик чертополоха. Соблазнитель не всегда домогается возлюбленной женщины. Эта женщина, не отягощенная духовностью, всем своим нутром тянулась к чему-то высокому. Она была настолько реалистом, насколько и мечтателем, и в конечном счете не более чем приманкой для соблазнителя.
В этом пункте госпожа Кабураги и Кёко были диаметрально противоположны друг другу. Кёко сторонилась всякой абсурдности, закрывала глаза на всякую алогичность, при этом никогда не забывала о том, кто был влюблен в нее. Наблюдая за тем, как обходителен с ней Юити, как равнодушно смотрит на других женщин - одной только Кёко не пресыщались его глаза, - Кёко пребывала в предсказуемом настроении. Она была счастлива.