Госпожа Кабураги открыла глаза. Их губы еще не соприкасались. Она открыла глаза в тот самый момент, когда мужественно решилась на самоотречение. "Если я прикоснусь к его губам, то после этого что-то упорхнет с легким трепетом крыльев. И никогда не вернется. Если я хочу сохранить между этим юношей и мной что-то похожее на музыку, которая никогда не закончится, я не должна пошевелить и пальцем. Дни и ночи я должна сдерживать свое дыхание так, чтобы даже пылинка между нами не всполошилась…" Она вновь совладала с собой и вернулась в свою постель. Прижалась щекой к теплой подушке и долго смотрела на барельеф в ореоле золотого свечения. Затем выключила лампу. Видение все еще пребывало в ее глазах. Она отвернулась лицом к стене. Уснула уже ближе к рассвету.
Тяжкое испытание увенчалось успехом. На следующее утро она проснулась с ясной головой. В ее глазах, какими она смотрела в лицо Юити, крепко спящего в это утро, была новая твердая воля. Ее чувства обрели закалку. Она схватила белую пуховую подушку и шутя швырнула в лицо Юити.
- Просыпайся! Какой прекрасный день! Я не могу спать весь день!
Этот день позднего лета, еще более свежий, чем предыдущий, обещал выпестовать прекрасные воспоминания о поездке. После завтрака они взяли с собой напитки и закуски, арендовали автомобиль и отправились на прогулку к самой оконечности полуострова Сима. Они запланировали вернуться в гостиницу на баркасе после обеда с песочного пляжа, где купались вчера. Из деревни Угата, ближайшей к гостинице, они прошли через красноглинистое обгоревшее поле с кряжистыми соснами, веерными пальмами и редкими лилиями и прибыли в порт Накири. Открывшийся с мыса Дайодзаки пейзаж с возвышавшейся огромной сосной был великолепен. Морской ветер ударял им в лицо. Они видели занятых своим промыслом ныряльщиц за жемчугом в белых одеждах, похожих на гребни волн; видели маяк Анори, который торчал, как высоченный кусок мела, на мысе в северной стороне; видели дым от костров ныряльщиц за жемчугом, поднимавшийся с прибрежной полосы на мысе Оидзаки.
Пожилая женщина, их сопровождающая, курила самодельную сигару, обернутую в лист камелии. У нее дрожали пальцы, желтые от старости и никотина, когда она показывала на мыс Кунидзаки в далекой дымке. Говорят, что в давние-давние времена император Дзито останавливался там дней на семь, когда вывозил на лодочные прогулки многочисленных придворных наложниц.
Утомленные как грудой бесполезных сведений о древних странствиях, так и своими новыми путешествиями, они вернулись в гостиницу после полудня не более чем за час до отъезда Юити. Не имея подходящего общения в этот вечер в Киото, госпожа Кабураги решила задержаться до следующего утра. Юити покинул гостиницу, когда наступало вечернее затишье. Госпожа Кабураги вышла проводить его до трамвайной остановки рядом с гостиницей. Подошел трамвай. Они пожали руки. После чего она внезапно повернулась и пошла. У изгороди обернулась и помахала рукой. Она махала долго, радостная и красивая, не выказывая чувств, пока малиновый закат освещал ее щеки.
Трамвай тронулся. Среди торговцев и рыбаков Юити почувствовал себя совершенно одиноким. Сердце его переполняла благодарность к этой благородной женщине за ее бескорыстность в дружбе. Это возрастающее чувство признательности было настолько сильным, что вызвало в нем ревность к госпоже Кабураги, такой же совершенной, как его жена.
Глава тридцать первая
ПРОБЛЕМЫ ДУХОВНЫЕ И ФИНАНСОВЫЕ
По возвращении в Токио Юити столкнулся с заботами. За время его недолгой отлучки обострилось заболевание почек у матери. Не зная, как бороться, как сопротивляться, и надо ли, вдова Минами отчасти оттого, что занималась самобичеванием, только довела себя до крайности. И при таких обстоятельствах у нее нередко бывали головокружения и обмороки, постоянно сочилась моча, а это уже свидетельствовало о начинающейся атрофии почек.
Он явился домой в семь утра и по лицу Киё, открывшей ему дверь, сразу догадался о тяжелом недуге матери. На пороге в ноздри ему ударил застоявшийся запах болезни. Приятные впечатления от путешествия мигом застыли в его душе.
Ясуко еще не проснулась. Она вымоталась за ночь, ухаживая за своей свекровью. Киё пошла приготовить ему офуро. Не зная, чем занять себя, Юити поднялся на второй этаж в их супружескую спальню.
Верхние окна были открыты на ночь, чтобы впустить прохладный воздух, и теперь утренние лучи проникали сквозь них, падая на край москитного полога. Постель Юити была застлана. Льняные подушечки лежали аккуратно. Рядом на полу спала Ясуко с Кэйко в обнимку.
Юити приподнял москитный полог и забрался внутрь. Тихонечко растянулся на своей родной постели. Малышка открыла глаза. Она лежала под рукой матери и спокойно таращилась на отца. Струился тонкий молочный запах.
Вдруг малышка улыбнулась. Будто с краешка ее рта упала капелька улыбки. Юити легонечко ткнул пальцем в ее щечку. Кэйко продолжала улыбаться, не моргая широко распахнутыми глазами.
Заворочалась во сне Ясуко - тяжко, будто в корчах; потом открылись ее глаза. И неожиданно близко от себя увидела лицо мужа. Ясуко не улыбнулась.
В течение этих мгновений, пока Ясуко пробуждалась, память Юити лихорадочно перебирала образы лица своей жены. Он вспомнил ее спящее лицо, на которое очень часто засматривался; ее спящее лицо, о котором мечтал, - это было такое безвинное безобидное обладание. Он вспомнил ее лицо, переполненное доверием, радостью и удивлением, когда он наведывался к ней ночью в больничную палату. Юити ничего не ожидал от своей жены, когда она открыла глаза. Он просто вернулся из путешествия, куда отправился, оставив свою жену наедине с ее страданием. Однако сердце его, привыкшее к прощению, истосковалось по ней; его невинность, приученная к тому, что ей доверяют, пребывала в мечтаниях. Его чувства в эти мгновения были сходны с чувствами нищего, который не просит подаяния, хотя никаким искусством, кроме попрошайничества, не владеет…
Ясуко проснулась с тяжелыми веками ото сна. Юити увидел Ясуко такой, какой никогда не видел. Это была другая женщина. Она говорила сонным, монотонным голосом, без двусмыслиц.
- Когда ты вернулся? Уже позавтракал? Мама захворала сильно. Киё уже сказала тебе? - произнесла она без пауз, словно считывала с листа заготовленные слова, затем продолжила: - Я приготовлю тебе завтрак быстренько. Подожди на веранде на втором этаже, хорошо?
Ясуко прибрала свои волосы и быстро переоделась. Взяла Кэйко и спустилась на первый этаж. Она не передала ребенка в руки отца на время, пока готовила завтрак, а положила его в комнате, ближайшей к веранде, где Юити читал газету.
Солнце с утра еще не пекло. Вину за свое смятение Юити взвалил на ночной поезд, где было так душно, что он не смог выспаться. "Теперь я четко понимаю, что называют размеренной поступью невезения. У него заданный ритм, как у часового механизма. Утром всегда так себя чувствуешь, когда не выспишься хорошенько. Это все из-за госпожи Кабураги!"
Юити цокнул язычком. В задумчивости он всегда так делал.
Перемены, произошедшие в Ясуко в тот момент, когда она открыла глаза, превозмогая крайнюю усталость, и обнаружила прямо перед собой лицо мужа, более всего поразили саму Ясуко.
Она уже взяла в привычку закрывать глаза и рисовать мысленно свои страдания в мельчайших подробностях, а затем открывать глаза и смотреть перед собой. Всегда возникала прекрасная и почти величественная картина. Сегодня утром, однако, это было совсем не то, что она видела прежде. Это было просто лицо одного юноши - в очертании лучей утреннего солнца, упавшего на уголок москитной сетки, создавалось впечатление, будто это неодушевленное глиняное изваяние.
Ясуко открыла банку с кофе и налила кипятка в белый фарфоровый кофейник. В движениях ее рук была какая-то бесчувственная расторопность, грусть не заставляла дрожать пальцы.
Спустя некоторое время Ясуко поставила перед Юити завтрак на большом серебряном подносе.
Это был вкуснейший завтрак для Юити. Сад еще занавешивали глубокие утренние тени. На белых выкрашенных перилах веранды ослепительно сияла роса. Молодые супруги молчаливо поглощали завтрак. Кэйко тихо спала. Больная мать еще не просыпалась.
- Доктор сказал, что маму следует отвезти в госпиталь сегодня днем. Мы ждали, пока ты вернешься, чтобы начать приготовления.
- Хорошо.
Юити пристально посмотрел в сад. Он сощурился, глядя на освещенные утренними лучами верхушки вечнозеленых деревьев. Когда с близкими людьми случается беда, это сближает супругов. Юити поддался иллюзии, что именно сейчас, когда мать расхворалась, он сможет вновь завладеть сердцем Ясуко, и пустил в ход свое обаяние, тривиальное для всех женатых мужчин.
- Как хорошо вдвоем, как мы сейчас, завтракать, не правда ли?
- Ага!
Ясуко улыбнулась. В ее улыбке было непроницаемое безразличие. Юити пришел в замешательство. У него покраснело от смущения лицо. Немного погодя удрученный юноша театрально изрек, возможно, самые ясные, мелодраматические, лицемерные и в то же время искренние и радушные слова признания, с которыми он никогда в жизни не обращался к женщине:
- В этой поездке я думал только о тебе. За последние дни нам всякого пришлось натерпеться, и я впервые почувствовал, что самый любимый человек - это ты!
Ясуко осталась невозмутимой. Она улыбнулась слегка, уклончиво. Она смотрела на движения его губ и не понимала его слов, будто кто-то другой на чужом языке говорил за толстой стеной из стекла.
Ясуко, однако, уже хладнокровно и твердо решила устроиться в этой жизни, воспитывать ребенка и никуда не уходить из дома Юити, пока не подурнеет от старости. Женская добродетель, рожденная из отчаяния, имеет такую силу, что никаким грехом не сбить ее с толку.
Ясуко покинула мир отчаяния, оставила его навсегда. Когда она жила в том мире, никакие улики не были властны над ее любовью. Черствость, резкие отказы, поздние возвращения домой, ночевки в чужих домах, тайны и даже нелюбовь к женщинам - все, чего она натерпелась от Юити, подметное письмо перед этими свидетельствами было для нее такой мелочью! Ясуко оставалась безмятежной, ибо жила уже по ту сторону своего мира.
И не по собственной воле покинула Ясуко этот мир. Уместней сказать, ее выдернули из него. Будучи слишком изнеженным мужем, Юити намеренно прибег к помощи госпожи Кабураги, чтобы вырвать жену из тихой вотчины ее пламенной любви, из этой прозрачной и нестесненной вотчины, где она жила до сих пор и где вообще не существовало ничего невозможного, и втащить ее в этот хаотический мир релятивистской любви. Отныне Ясуко окружали свидетельства этого релятивистского мира. Они были знакомы ей давно, уже стали близкими, они замыкали ее глухой стеной невозможности. Она справлялась со всем этим только одним способом - ничего не чувствовать, ничего не видеть, ничего не слышать.
Пока Юити был в поездке, Ясуко примеряла на себя житейскую мудрость этого нового мира, вынужденная в нем жить. Она не то чтобы смирилась со своей участью быть нелюбимой женщиной, а решительно приняла на себя эту долю. Как будто духовная немота и глухота завладели ею, с виду здравствующей.
Она подавала завтрак мужу в стильном фартуке в желтую клеточку.
- Еще кофе налить? - предложила она. Сказала без настойчивости.
Зазвонил звонок. Это звенел ручной колокольчик, стоявший у изголовья в комнате матери.
- Она уже проснулась, - сказала Ясуко.
Вдвоем вошли в комнату больной госпожи Минами. Ясуко отворила ставни.
- Давно вернулся? - спросила мать, не поднимая головы от подушки.
Юити увидел в ее лице смерть. Оно было отечным.
В этот год между 210 и 220 днями не было существенных тайфунов. Конечно, они приходили, но все краем миновали Токио, не причинив большого вреда ни ураганами, ни наводнениями.
Яитиро Кавада был весь в делах. С утра ходил в банк. После обеда присутствовал на конференции. На слете директоров обсуждали, как внедриться в торговую сеть конкурирующих компаний. В то же время он заключал сделки с электрической компанией и другими субподрядчиками. С дирекцией французской автомобильной компании, приехавшей в Японию, проводил переговоры о техническом соглашении, патентных правах и комиссионных. Вечерами, как правило, он развлекал своих банковских компаньонов в квартале гейш. Этим не ограничивалась его деятельность. Благодаря донесениям начальника отдела кадров, которого Кавада вызывал к себе периодически, он был в курсе событий и понял, что меры компании, направленные на срыв забастовки, провалились и профсоюзы подготавливают выступление.
Тик на правой щеке Кавады стал сильней. Это была единственная "лирическая" слабость в его внешнем облике, которая как-то угрожала ему. За фасадом его высокомерного германского лица с красивым носом, с четкой ложбинкой над верхней губой, с очками без оправы скрывалось чувственное сердце - оно кровоточило и стонало. Вечерами, перед тем как отойти ко сну, он перечитывал в постели страничку из сборника ранней поэзии Фридриха Гёльдерлина, украдкой заглядывая в томик, словно в порнографическую книжонку. "Ewig muss die liebste Liebe darben… - нараспев декламировал он последнюю строфу из стихотворения "К природе". - Was wir lieben, ist ein Schatten nur".
- Он свободен! - простонал состоятельный холостяк в своей постели. - Только потому, что он юный и красивый, он думает, что имеет право плевать на меня.
Двуликая ревность, которая делает любовь стареющего гомосексуалиста невыносимой, возникла между Кавадой и его одинокой холостяцкой постелью. Возьмите ревность мужчины к его неверной женщине и присовокупите ревность увядающей женщины к молоденькой красивой девушке, и этот запутанный клубок чувственности соедините с умопомрачительной мыслью, что человек любит человека своего пола, и вы получите преумноженное, совершенно непростительное унижение в любви. Если оскорбление нанесено в любви женщиной, то вытерпеть его способен человек исключительный. Однако, кажется, ничто так не уязвляет самолюбия человека, подобного Каваде, как унижение в любви к мужчине, брошенное прямо в лицо.
Кавада вспомнил, как по молодости лет однажды в Нью-Йорке в баре отеля "Уолдорф-Астория" его соблазнил один богатый торговец. Вспомнил вечеринку в Берлине, когда один джентльмен, его знакомый, повез его в своем автомобиле "испано-сюиза" в загородный дом. Двое мужчин во фраках обнимались на виду у всех в салоне, не боясь освещения фар проезжающих автомобилей. От обоих исходил крепкий аромат духов.
Это было еще в процветающей Европе накануне мировой депрессии. То была эпоха, когда аристократка могла переспать с негром, посол с бродягой, король с американским киноактером… Кавада вспомнил молоденького морячка из Марселя с его сияющей белоснежной рельефной грудью, как у водоплавающей птицы. Вспомнил других морячков. Подумал о красивом мальчике, которого подобрал в Риме в кафе на улице Виа Венето, и одном арабском мальчике из Алжира по имени Альфредо Джемир Муса Зарзаль.
Всех их превосходил только Юити! Однажды Кавада выкроил-таки время, чтобы встретиться с Юити.
- Не желаешь ли пойти в синематограф? - спросил Кавада.
- Нет, мне не хочется смотреть кино, - ответил Юити.
Когда проходили мимо бильярдной, Юити взбрело в голову зайти туда, хотя он никогда не увлекался этой игрой. Кавада не играл в бильярд. Юити три часа кряду слонялся вокруг бильярдного стола, пока этот занятой капитан индустрии, ютясь в кресле под выцветшей персиковой гардиной, с раздражением ожидал, когда закончится дурная блажь того, в ком он не чаял души. На лбу его вздулись голубые жилки, щеки его тряслись, сердце его брюзжало: "Он заставляет меня ждать в этой бильярдной в соломенном кресле с торчащими прутьями! Меня, кого никогда не заставляли ждать! Меня, того человека, который сам стеснялся заставлять людей ждать по нескольку дней!"
Крушение мира происходит по-разному. Крах, который Кавада предсказывал себе, для постороннего наблюдателя может показаться полной роскошью. Уже только то, что Кавада ощущал себя на грани серьезного поражения, было достаточным основанием, чтобы позаботиться о спасении.
Каваде было пятьдесят, а счастье, на которое он еще возлагал надежды, смотрело на жизнь с презрением. На первый взгляд это было как будто дешевенькое счастьице, и пятидесятилетние мужчины этого "подлунного мира" поступают совершенно безрассудно. Гомосексуалисты во враждебной по отношению к ним жизни отказываются подчиняться в работе, однако дерзостно затопляют мир своей чувственностью всюду, где найдется лазейка, и выжидают случая, чтобы проникнуть в мир мужских занятий. Он знал, что знаменитое высказывание Оскара Уайльда: "Я вложил гений в свою жизнь, а в свои произведения вложил талант", было вызвано только одним - нежеланием признать свое поражение.
Уайльд, конечно, сказал это вынужденно. Перспективный гомосексуальный мужчина, кем бы он ни оказался, подмечает в себе мужественное начало, он холит его, отстаивает его; вот и мужское достоинство, распознанное Кавадой в самом себе, было прилежанием в духе эстетствующего девятнадцатого века. Это так же странно, как связать себя по рукам и ногам веревками! В прошлые времена, когда чтилась воинская доблесть, любить женщину считалось немужественным делом, и Кавада тоже полагал, что страсть есть проявление женоподобности, что несовместимо с его мужским достоинством. Самым ужасным пороком для самураев и гомосексуальных мужчин была женственность. И самураи, и гомосексуалисты почитали "мужественность" - хотя вкладывали в это понятие разные смыслы - не как природную данность инстинкта, а, скорее, как моральный императив. И то, чего боялся Кавада, было крахом этих моральных устоев. Он был приверженцем консервативной партии по той причине, что она отстаивала принципы семейных ценностей, основанных на гетеросексуальной любви, несмотря на то что они должны были быть ему враждебны…
Тень Юити порхала над всей социальной жизнью Кавады. Подобно человеку, который нечаянно посмотрел на солнце и после этого всюду, куда бы он ни поглядел, видит его отпечаток, Кавада видел образ Юити в хлопанье дверей своего президентского кабинета, куда Юити не был вхож, в телефонных звонках, даже в профилях молодых парней на улице за окном его автомобиля. Ему просто-напросто мерещилось. Это было вроде паразитного изображения. С тех пор как его стала посещать мысль о том, что они с Юити должны расстаться, эта призрачная пустота становилась постепенно все более ужасающей.
По правде, Кавада смешивал пустоту своего фатализма с пустотой сердца. Его решение расстаться было продиктовано выбором: лучше самолично зверски и незамедлительно расправиться со своей страстью, нежели жить в боязни, что однажды обнаружишь в себе завядшую страсть. Так, на приемах, банкетах и раутах со знатью и знаменитыми гейшами прессинг решения большинства, что прочувствовал даже юный Юити, сокрушал надменное сердце Кавады, казалось бы, уж куда как добротно снаряженное, чтобы ему сопротивляться. Его многочисленные скабрезные россказни были "гвоздем" программы за банкетным столом, теперь же, по прошествии времени это освященное веками искусство наполняло Каваду чувством отвращения к самому себе. У директорского окружения от нынешней угрюмости его холодела кровь в жилах во время приемов. И хотя считалось, что было бы лучше, если бы директор не присутствовал на банкете, Кавада всегда аккуратно появлялся там, следуя своему чувству долга.