- Я сам не понимаю кое–чего в себе, Папа. Но это не касается того, что случилось со всеми нами… Или касается? Я никогда не рассказывал никому о моей молодости. Никто из моих нынешних друзей не знает, что в своё время я был наёмником, солдатом фортуны. Но те годы исчезли… Я не отрезал их, но их нет. Однако с ними связана вся моя прошлая жизнь… Дело в том, что когда мне было двадцать лет, я подписал контракт на год и стал участником одной карательной экспедиции в Африке. Только не подумай, что я хочу покаяться. Нет. Мне не стыдно ни за один день моей жизни, даже за самый грязный. Я не считаю, что чёрные дни следует выбрасывать из своей биографии. Наоборот: их следует держать в себе, потому что это твоя жизнь, это ступени, по которым ты поднимался вверх или спускался вниз. Их надо знать. Они ценны, уникальны, потому что они - твои… Так вот, отправился я карателем. Я к тому моменту уже достаточно дерьма наглотался, возненавидел весь свет и был рад не столько заработку (не подумай, что это лёгкие деньги), сколько возможности официально выплеснуть накопившуюся во мне злость на весь мир. Главное было - стрелять, уничтожать, видеть кровь и чужую боль. Для меня не осталось людей, достойных любви. Всякий человек сделался объектом ненависти, хотя в детстве я был другим. Меня тошнило, когда я познал женщину, потому что это показалось гадким… Ну, значит, отправился я стрелять. Джунгли, болота, пороховая вонь - это стало мне таким родным, что я решил было совсем посвятить себя данному ремеслу. Мне на самом деле становилось легче, когда на моих глазах погибали от моих рук люди. Когда я осознал, что малейшее движение моего пальца на спусковом крючке заставляет человеческое тело дрыгаться и лопаться, брызгая кровью, я успокоился. Было то, чего я хотел. Я ненавидел людей, я нашёл способ ублажить собственную ненависть. Мне не хотелось снимать с себя пятнистую униформу. Но я ничего из тех времён не перенёс на бумагу. Пишу о другом. Создаю иной мир… Но однажды моя военная жизнь изменилась… Мы тогда зачищали одно ущелье. Устали за три дня, бродили голодные, грязные, вонючие. Сбились с пути. Партизаны здорово нас покровавили. Из пятнадцати человек нас осталось шестеро. Мы выбрались в долину и наткнулись на деревню. Деревенька так себе, запущенная, стёкла битые, стены кривые, дорога вся в ямах. Мы ввалились туда, как говорится, под барабанный бой. Лупим из всех стволов во все стороны. Стены домов (солома с глиной) в пыль разлетаются. Поросята визжат, женщины орут. Только мы поджигать стали, как пошёл дождь. С тех пор меня преследует дождь… Земля потекла под ногами, стоять не было сил. Вода заполнила деревню по колено. И вдруг тишина. Над головой синее небо и три облачка пасутся, как овечки. Три белых пятнышка на голубом полотне. И под ногами то же самое отражается. Шагнуть стало страшно. Стою и шевельнуться боюсь, кажется, что сделаю шаг и провалюсь в небо. На несколько минут совершенно растерялся. А впереди стоит дом. Не такой, как все хижины, где черномазые живут, а крепкий такой дом (там контора какая–то находилась) из кирпича. Я стою неподвижно. Вокруг гудят мухи, вода капает где–то. А я посреди мира завис, посреди воды и неба, которые уже не отличались друг от друга… Смотрю вниз и вижу собственные глаза под ногами. Моё лицо на меня снизу смотрит. Или сверху вниз… И вдруг слышу, как бежит кто–то. Поднимаю голову и вижу парнишку в цветастой майке. Коричневые ноги и руки мелькают, несётся во всю прыть к тому кирпичному дому, а из–под ног вода хлещет. И бежит он так, что вот–вот в облако наступит своей грязной пяткой. Я поднял автомат и полоснул, вспарывая водную гладь. Африканец упал, ноги его вскинулись и согнулись, как сломанная шоколадка. Я достал для проверки "магазин", а там один патрон остался… Вокруг висит тишина… Куда все мои подевались? То ли притаились, то ли положили их всех… В тишине слышится громкий скрип, открывается в том доме дверь, куда парнишка–негритос спешил. Появляется человек. Белый человек. В руках держит винтовку. Откуда там белый, да еще вооружённый? Я ему кричу, чтобы он бросил своё ружьишко, а он неторопливо поднимает и целит в меня. Я ту же вскидываю автомат и беру идиота на прицел. Успеваю разглядеть, что он в светлой одежде, пиджачок, рубашечка, галстук. Даже лицо увидел его, хорошее лицо, аккуратное… Я ему прямо в лицо и пустил пулю, последнюю мою пулю. И тут что–то произошло. Я увидел, как он дернулся, взмахнул руками, схватился за голову. И мне стало больно. Он не стрелял, я точно знаю, что он не успел выстрелить, но мне стало больно в голове, будто моя пуля попала в меня. Может, он передал мне свои чувства? Я упал, у меня пошла кровь… И я умер… вернее, потерял сознание… Разумеется, мои парни подобрали меня, доволокли до нашей базы. Но в памяти моей осталось, кроме того человека, и другая фигура - моя собственная. Я видел себя со стороны глазами того, которого я убил… Я вскидываю автомат и стреляю… И умираю… После того случая я оставил службу… Что–то сильно изменилось во мне. В меня будто кто–то память свою вживил. Нужно было девать куда–то эту память. И я начал излагать её на бумагу. Так и появился писатель по имени Кадола.
Рудик внимательно смотрел на приятеля.
- Ты не сочинил это?
- Нет, Папа, но я сочинил всё остальное. И этот мир, где мы сейчас находимся, написан мною. Я знаю о нём всё.
- Ребятушки, - простонал Павел и поднял голову. - Мне, похоже, кто–то в задницу вставил палку, и она проникла в самые мозги. Да ещё расковыряла там дырку, через которую всё утекло, и теперь я ничего не помню.
- То есть ты теперь не чёрный квадрат?
- Какой квадрат?… Я треугольник без углов, мужики. Голова моя превратилась в резиновую грушу, по которой лупят кулаками. - Павел упёрся руками в шершавый подоконник и высунул голову наружу. - Что у вас тут за карнавал? Ох, как голову ломит, парни… Вот бы в такой момент чудо произошло. Сошла бы с курчавого облака чудненькая стройненькая фея с оливковыми глазами, притронулась бы к моей голове волшебной палочкой и сняла бы всю боль… Парни, а что такое происходит? Концерт, что ли, какой? Танцы, факелы. Почему–то мне кажется, что я уже где–то видел это вчера. Вон и голые какие–то ходят. А вот в куртках крутятся. Ой, а девицы–то какие фигуристые! Тут обязательно должна быть выпивка…
- Тебе и без того плохо.
- Да, мне плохо. Только, судя по вашим лицам, дело не во мне, - Павел с трудом поднял брови и изобразил на помятом лице неудовольствие, - дело, как я понимаю, не во мне. Я ничего не совершил, стёкол не бил, драк не учинял…
- А губа у тебя разбита…
- Это вы меня мутузили, мистер Шпенглер, я помню вашу рожу в тот момент. Откуда у писателей столько силы? А что вы так смотрите? Не то умных из себя строите, не то идиотов… Ой, вы посморите–ка скорее в окно! Какая женщина там стоит. А волосы! Смола, а не волосы. Мне бы сейчас бутылочку шампанского, так я подкатил бы к ней. Только мордашка у неё не весёлая. Что ж ты потупилась в смущении? Так, что ли, поэты говорят?
- Паш, - приблизился к нему Кадола и положил ему руку на плечо. Прикосновение таило в себе нечто такое, что заставило Павла замолчать. Он настороженно обернулся. Странно ощущалась рука. Кадола то ли кивнул, то ли отрицательно покачал головой. И голос его показался Павлу на удивление неожиданным, почти незнакомым, словно проскальзывало в его интонациях скрытое счастливое потрясение. - Паш, утихомирь немного свой пыл. Сейчас у тебя голова либо перестанет болеть, либо вовсе отвалится. Послушай меня. И ты, Папа, тоже послушай… Кому–то легче, кому–то труднее, один уже трезвый, другой еще нет… Человек верит в невероятное, если он слышит о нем от кого–то, если воспринимает это в качестве небылицы. Реальность, если она невероятна, сводит человека с ума, доказывая, что на деле он ни во что не верил. Увидеть, как на твоих глазах кто–то взлетает без всяких крыльев, можно, но это труднее, чем поверить в такое же во время сна… Мы попали в другой мир. Вы по пьяному делу согласились в него прийти, кричали, посуду били, что верите мне, и вера ваша материализовалась. Вы там, где никто не был никогда. Вы, два осла, никогда не принимали меня всерьёз. Я был вашим приятелем, но вы не думали о том, что я пишу. Для вас любое моё сочинение оставалось простым словоблудием. Теперь же вы попались. Вы во мне. Я вас проглотил в тот самый момент, когда вы согласились, на долю секунды согласились… И это произошло. Так случается, когда человек со смехом, без всякого серьёзного намерения, заявляет, что отдаст душу дьяволу, а тот пользуется таким моментом и захватывает душу.
Павел вытаращил мутные глаза и протянул вперёд руку, на которой дрожал указательный палец с обгрызенным ногтем. Ноготь, продлившись невидимой линией, уткнулся в центр головы говорившего Кадолы, изогнулся вопросительным знаком и растянул на лице Кадолы очередную непонятную улыбку.
- Вы, конечно, в праве не верить, как и прежде. Но от этого ничто не изменится. Ситуация поменялась. Я могу наплевать на вас. Поступайте, как желаете. Я‑то в любом случае остаюсь здесь. А вы? Вы желаете уйти, так ведь?
- Хоть сейчас.
- Так уходите, - Кадола вновь скривил губы, - уходите. Это мой мир. Я его придумал, мне в нём жить и умирать. Ваше дело было убедиться, что всё, о чём я пишу, есть правда. Вы убедились, теперь можете уматывать. В ближайшее время, поверьте создателю, здесь будет настоящий ад. Погибнут все. Самый малый отправится на смерть, чтобы не потерять свободу, не потерять жизнь, оказаться за пределами цепей, которые несут с собой парши. Вы, конечно, можете взглянуть на завтрашнюю битву, но вряд ли она вам доставит приятные минуты.
- Как ты можешь знать, что мы увидим? - с ужасом спросил Рудик. - Это знает только Господь.
- Так я и есть своего рода Господь в этом мире. Это моё творение. Меня сотворил Бог, а я породил всех этих людей, все эти события… Рудик, милый, неужели ты не понимаешь этого? Я тебе говорю, что здесь будет Прощание. Руты погибнут. Они уйдут. Их не станет. Руты не признают смерть, потому что я так придумал. Они схватятся с паршами, но здесь даже крови не будет, когда руты станут погибать. Я придумал им не смерть, а уход. Здесь не будет смерти, и парши останутся в дураках, потому что они, как и ты, верят в смерть. Они ждут смерти. И сейчас руты поют Песнь Прощания, Песнь Истины и Добра…
- Как можешь ты, - внезапно вспылил Рудик, скрутив брови в строгие пружины, - как смеешь ты говорить о добре, когда привёл нас в кошмар? "Как можете говорить доброе, будучи злы? Ибо от избытка сердца говорят уста. Добрый человек из другого сокровища выносит доброе, а злой из злого выносит зло". И не смей по этой причине произносить слова, о коих ты понятия не имеешь! - совсем уже громко закричал Рудик.
- Уходите, братцы, время не ждёт. Мне надоело убеждать вас в чём–либо. Если хотите, то считайте, что вам всё снится. Вы вернётесь назад, потому что вы тут случайно оказались. Для вас это лишь сон. Он останется сном. Ступайте, выпейте за покой моей души в нашем "Сидалище", - подтолкнул их Кадола.
- Старик, - медленно пошевелил губами Павел, - ты либо спятил, либо я очень пьян и ничего не понимаю.
- А за окном тоже спятили? Посмотри! Они прощаются друг с другом и празднуют свой последний день… Вы лишние здесь. Уходите теперь.
- Но как?
- Я сочинил для каждого дома тайный ход. У всех должно быть право выбора. Вот люк, куда вы должны уйти. Вы пройдете по нему за поселения рутов, выберетесь наружу, затем доберетесь до подземных проходов, которые скрыты под чёрными глыбами крепости паршей. Те коридоры приведут вас в наш, то есть ваш мир… Идите и ни о чём не жалейте. Вы увидели людей, которых нет. Можете считать себя избранными… Будьте счастливы, - Кадола распахнул внезапно тяжёлый дубовый люк и ловко столкнул в него своих приятелей. Снизу ударил запах плесени и лягушек. И крышка опустилась над лазом с грохотом и скрипом.
Провалившись в темноту, Рудик и Паша потеряли друг друга. Слышался стук капель и напряжённое дыхание.
- Кретин! - не выдержал Павел. - Бумагомаратель! Трепло сочинительское!
- Паша, я очень прошу тебя, - взмолился невидимый Рудик и нащупал локоть Павла, - не шуми… Страшно до невозможности.
- Ну и заткни свою невозможность в задницу, - огрызнулся тот, - тоже мне тайный советник. Посоветовал бы, куда нам ползти… Ну, писатель, накрутил ты на наши головы.
Оба замолчали и прислушались к шуршанию над головой.
- Ладно, плевал я на этих коротышек. Коли Кадола продался им с потрохами, так махнем на него рукой. Пусть пропадает… А я ведь голову готов положить под топор, что он среди них карликовую русалочку присмотрел себе. Что ты фыркаешь? Может быть, ты считаешь, что поэты из ничего черпают вдохновение? Шиш тебе с майонезом. На те же женские ноги, что и мы, пялят они глаза, туда же поцеловать бабу хотят, куда и мы, простые и бескрылые. И между прочим, ту же колбасу жрут и водку. Как пить дать, выдумал в своей книге наш Бредбери очаровательную коротышечку с неописуемыми формами и остался с ней. Писатель писателем, а пистон свой мужицкий наготове держит для подруги…
- Зачем ты так о нём?
От стены отскочила тяжёлая капля воды и шлёпнула Павла по носу.
- Впрочем, - шмыгнул он носом, - всё может быть и не так… Ты ведь тоже видел, как у них там песня на небе в узлы стягивается… Сколько же он сочинял всё это? Ведь он и вправду может сочинить женщину, у которой от женщины только внешнее. Ты помнишь, Папа, как он говорил однажды, что мечтает повстречать женщину, которая лишена всего того, от чего кобели слюни пускают. Помню, он сказал, что придумал такую героиню, у которой нет ничего между ног. Представляешь себе: женщина, но не женщина! Чёрт меня дери, я только сейчас уловил это, вспомнив песню на небе.
- Пойдём, - сказал Рудик и зачавкал в темноте, медленно переставляя ноги.
Павел, упираясь в стену руками, побрёл следом за чавканьем.
Позже они не смогли сказать, долго ли провели в подземелье, но когда вышли через просторный грот наружу, солнце стояло высоко в лазурном небе. Повсюду тучами летали всякие насекомые. Они стукались о лицо, руки, плечи, они гудели и, казалось, продолжали ночное пение маленьких людей–рутов.
- Знать бы, какие законы он сочинил для этого мира, - пробурчал Павел, - а то ведь покусают эти твари, потом лечись от сифилиса и доказывай жене, что не от проститутки такой подарочек.
- Мне любопытно другое, - вздохнул Рудик и обратил взор к небу. - Как там все эти человечки? Ведь Кадола сказал, что они сегодня умрут. Может быть, их всех уже нет?
Павел вытаращил глаза, потом многозначительно постучал пальцем по лбу.
- Думай, что ты говоришь, Папуля. Разве он похож на тронувшегося умом? Он просто остался со своей девочкой–недодевочкой.
- Но он уверял, что сегодня никого из этих рутов не останется. Всех убьют какие–то парши.
- Я так понимаю, что парши - это вроде колонизаторов.
- Именно. И руты падут от их руки. Не останется никого из маленького народа. Для чего же ему оставаться с ними, если их не будет, если не для того, чтобы тоже погибнуть? Только вот что: они–то не умирают, говорил Кадола. Я так понимаю, что их Бог принимает.
- Опять ты за свои штучки.
- Их Бог принимает. Но ведь Кадола не сочинил себя в этом мире. Получается, что он просто погибнет, умрёт, как обыкновенный человек. Возьмёт в руки нож (ты же видел, сколько всяких ножей у коротышек) и пойдёт прямо на паршей. А кто знает, какие они? Может, это черти, может обезьяны или обыкновенные фашисты… Всё–таки мы с тобой свиньи порядочные, Павел. Не читали никогда Кадолу нашего. Сейчас, быть может, смогли бы что–нибудь предпринять. А так…
Они брели по рассыпанным камням и отмахивались от наседавшей мошкары.
- Заткнись, что ты душу травишь? В этой психованной стране все наизнанку. Как тут знать, что делать? - Павел резко остановился и прислушался. - Стреляют? Или гром? Ох, чует моё сердце, Папа, что нам с тобой отстрелял яйца в ближайшее время. Давай, работай ногами, - Павел побежал.
Они кинулись прочь. Но прочь от чего? Они не представляли, где они и куда им надо. Они бежали быстро, сочно потея под мышками, на спине и на лице.
Вскоре Рудик упал. Трава исколола ему лицо, и он заплакал. Мир окончательно растерял свою прелесть. Потерялся и ужас. Осталась одна усталость.
- Ну и влипли мы с тобой, Папа. Уж влипли так влипли. Детская сказка, а посреди нее два взрослых дяди торчат и разводят руками. Проклятье! Эту кашу не расхлебать. Это тебе не любовный треугольник разламывать…
До их ушей долетел слабый голос.
- Приплыли, - заключил Павел. - Теперь накроют нас. Табак дело. Пора завещание составлять.
С минуту они лежали неподвижно в траве, затем Павел решил всё же посмотреть, что поджидало их за холмом. Он разгреб густую траву и почти перед собой увидел маленького старичка. Дряхлый рут стоял на коленях и упирался руками в землю.
- Руки мои омертвели. Сила ушла, покинув меня, оставила, сделала ненужным, лишним. Сгубила. Нынче я никто. Я стал трупом и не смог с моим народом паршей встретить. Это страшит меня. Я не умер, но стал безжизненным. Для чего столько жизни дано было мне?
Старик уткнулся лицом в траву. Множество букашек сию же секунду поползло по его белой бороде на лицо ему, в нос, в рот, в глаза.
- Прими меня! Успокой, приласкай, от тяжести освободи! - пропел старик.
Букашки стремительно вырастали числом и быстро покрыли всё тело рута. Они копошились на нём, шелестели тоненькими ножками, и вскоре не стало видно старика. Живая куча насекомых копошилась в траве.
- Вот это фокус! - воскликнул подползший Рудик.
- Давай–ка мотать отсюда. Не ровён час и нас обглодают. Я на такое внимание не напрашиваюсь.
Куча букашек в этот момент загудела и вдруг взметнулась с места, будто кто–то сильно подул на неё. Чёрными песчинками поднялись насекомые в небо и рассыпались в его голубизне. Ровно колыхалась трава. Старика не было.
- Ушёл, - прошептал Рудик, - в Бога ушёл.
- Иди ты… Мошкара, что ли, эта - Бог? Хоть бы косточка осталась, а то просто исчез Ну, Кадола, ну, сочинитель…
- А что там? - показал Рудик куда–то в сторону, и Павел увидел странные чёрные глыбы, похожие на плиты заброшенного строительства. Приятели осторожно направились туда.
- Тоннель. Это не то, о чём говорил Кадола?
- У него бы спросить, - злобно оскалился Павел, - пошли. Рискнём. По сей момент удача была с нами.
Они углубились в проход. Маленькие тусклые лампочки освещали сырые стены. Тут и там виднелись толстенные ржавые цепи, опускающиеся со стен на пол. Вдоль коридора прорисовывалось множество громадных дверей. Где–то слышался тяжёлый скрип открытой двери.
- Средневековье какое–то.
- Давай войдём в эту, раз отперта. Терять уж нечего, - сказал Павел и согнулся слегка, чтобы не удариться о мощный косяк. Рудик поспешил не отстать от приятеля. Пройдя в дверь, он потянул за собой железную ручку, дверь охнула, и что–то с грохотом обрушилось с обратной стороны. Рудик толкнул дверь назад, но она не поддалась.
Павел бросил на друга испепеляющий взгляд.
- Для таких как ты, Папа, в музеях пишут, чтобы руками не трогали, - произнёс он. - Если мы тут останемся, дружочек, то ты покинешь мир первым, потому что я тебя сожру, когда проголодаюсь.
Павел зашагал вперёд, но идти пришлось недолго. Дорогу снова преградила дверь.