В сражении передышка. На мосту Коржин спрашивает у армии слева:
"За кого сражаетесь?"
"За Ленин!"
Обращается к правой стороне:
"А вы за кого сражаетесь?"
"За Улиянов!"
"Лопни мои глаза! - произносит громовым голосом Алексей Платонович узбекское самопроклятие на узбекском языке. - Еще раз объясните. Вы кто?"
"Улияновцы!"
"А враги ваши кто?"
"Ле-ни-ны-цы!"
Да, белый халат - доказательство, что Коржин есть Коржин, - помог прекратить бой. Не будь белого халата - не один бы десяток был покалеченных. И мертвых, конечно, тоже.
Веселенький был ералаш… А Коржины в белых халатах не каждый день по мостам проходили.
Об этом пошла у нас беседа на обратном пути. Самая долгая моя с ним беседа. Во многом мы соглашались.
В одном - нет. Он в хорошее верил, я - в плохое. Его никому в другую веру не сдвинуть. Меня… как вам сказать? Сдвинуть он бы вряд ли сдвинул. Но силы мне добавить бы мог. Всем вокруг он ее добавлял, на всех у него хватало.
Но уж такое мое устройство. Когда отдавать - это я сразу. Когда брать долго раскачивался. Своей доли от Коржина взять не успел… Скачками, рывками двигалось то время. Хвать-похвать - август. Двадцать восьмого числа Фрунзе в Самарканд прибывает. Отсюда в первую же ночь начинает руководить наступлением Красной Армии на Бухару по всем направлениям. И меньше чем через неделю дает Фрунзе из Самарканда телеграмму Ленину о полной победе.
Кругом радость. Конец войне. Думали, вечный ей конец, наипоследний. Как же не радоваться?..
Но в первый день радости издалека довозят до нашей больницы нескольких раненых, чтоб именно Коржину в руки попали. Вечером это было. Алексей Платонович у двери под яркой лампой стоит, определяет, кого на стол, кто подождать может. Я рядом стою.
Сколько и каких годов прошло, а до чего же ясно помнится. Последние носилки вносят. Вижу я лицо юношеское. И такой красоты человеческой глаза на меня глядят, что озноб по душе проходит.
"Хороший мой, - говорит юноше этому Алексей Платонович, - ты же мертв".
И рукой по лицу его проводит. И не может даже Коржин сразу… медлит он, прежде чем глаза эти закрыть.
Но он какую-то секунду медлил и - скорей спасать остальных. А я всю ночь не в себе был. Не отступало лицо. Не отпускал взгляд живой, после смерти в глазах застрявший. Весь род людской этот взгляд срамил.
В ту ночь сочинилось первое мое в жизни и последнее стихотворение. Не хотел, думать не думал, само получилось. Алексею Платоновичу постеснялся его прочитать.
А теперь хочу, чтобы хоть один человек узнал. Слушайте. Стоящий композитор в кантату мог бы превратить. Называется "Роса и кровь".
Все зелено вокруг.
И ветер в это утро
Не просто веет,
Нет, голос певчих птиц
Он по небу несет.
Деревья высоки,
Нам заслоняют небо,
И зелень так густа,
Что мы не видим птиц.
Но нам видна земля,
Широкая дорога,
И с краю человек в шинели серой,
А на траве - роса и кровь.
И слышно нам, как говорит роса:
"А много уж лет человеку…
Он знает, как жили в пещерах,
Он помнит могущество греков
И стоны рабов на галерах.
И войны он первые помнит,
Когда каменищами бились,
И войны народов он помнит,
Когда топорами рубились,
И первую пулю он помнит,
И первую гибель флота,
И чудо воздушного боя,
И в небе убитых пилотов.
Все помнит - и проклинает.
Все знает - и повторяет…"
Тут солнце ярче осветило землю,
Сильней пригрело.
Роса исчезла.
А человек в шинели серой умер.
Мнения вашего о стихе не спрашиваю. Понравилось - будете хвалить. Не понравилось - тоже не разругаете, пожалеете…
Но автор с охотой еще раз читает стихотворение для точной записи, придвинув при этом свою скрипучую табуретку поближе, надев очки и без просьбы повторяя некоторые строки дважды и трижды.
Закончив, он снимает очки, отодвигается, обеими руками проводит по русым вперемешку с седыми вихрам от лба к затылку, как бы смахивая эту сугубо личную вставку, и продолжает так, словно ее не было:
- Остальные раненые живыми остались, годными для будущих войн. Но у Коржина - ну и ночка была!
Даже он изнемог. Напоследок немыслимый узел распутывал из рваных сухожилий, обломков костей, и сам черт не разберет, что там еще в этом месиве было. Любой другой - это фельдшер опытный сказал - ногу бы оттяпал, до таза. А наш, мокрый до нитки, колдует, складывает, сшивает. Помощники, глядючи, с ног валятся, а он четверть человека заново создает. Сказал я вам: остальные годными для будущих войн вышли - так этого тоже имел в виду.
К утру Коржин свою работенку кончил и просит дать ему три часа поспать, если не будет ничего неотложного.
А наутро заявляется в больницу - ни мало ни много - сам Фрунзе. Входит он и не по-командирски, скромно спрашивает, можно ли ему видеть Алексея Платоновича Коржина.
Дежурный фельдшер смотрит на него во все глаза и не знает, как быть, будить или не будить. Ума он не приложит, неотложным посчитал бы Алексей Платонович приход даже самого Фрунзе или отложным. Больной - это для него неотложно. Здоровый, кто бы он ни был, - это еще неизвестно.
А между прочим, кое-кто уже из окон увидел, как Фрунзе к больнице подходил. Двери палат начали приоткрываться, и кто-то из персонала, пока фельдшер раздумывал, к Коржиным успел вбежать и вот уже выбегает, приглашает Фрунзе в кабинетик Алексея Платоновича - наискосок от моей резиденции.
У меня дверь тоже приоткрыта. Минут через пять, вижу, топает по коридору Коржин, умытый, в тройке своей парадной, при галстуке. Смотрю на часы - двух часов не пришлось человеку поспать.
Слышу: здороваются.
"Рад познакомиться", - говорит Коржин.
"А я как рад, - говорит Фрунзе. - Давно хотел и наконец-то имею возможность поблагодарить вас за спасение моей сестры. Знаю от нее, какой это был для вас риск, вам это могло стоить жизни".
Слышу смех, коржинский, звучный, и такой его ответ:
"Ка-акое колоссальное преувеличение! Риск был ничтожно мал, ибо ваш конвертик с партийными документами уже знал, куда положу на время обыска, который незамедлительно последует после обыска у ваших. Место было придумано надежнейшее. А именно - ночной горшок, который стоял на виду у детской кроватки моего простуженного сына. О, как старательно у меня искали, исследовали пол, ворошили бумаги, белье, залезали в шкафы, на шкафы, под кровати, в кастрюли, но под крышку ночного горшка не заглянули. Когда перешли в детскую, потребовали, чтобы я перенес ребенка на кушетку, и начали обыскивать кроватку, моя супруга отчетливо для ушей жандармов спросила: "Сынок, что ты морщишься? Дать горшок?" На что наш мальчуган, видевший, как спешно его горшок превращали в сейф, ответил: "Живот болит, но еще не хочу"."
После этого засмеялся Фрунзе. И повел его Алексей Платонович на раненых поглядеть, потом повел к жене - чаем поить.
Недолго Фрунзе у Коржиных чаевал, но деловое предложение успел сделать, потому что в тот же день Алексей Платонович мне сказал:
"Я в пустыню удаляюсь от прекрасных здешних мест. - И добавил: Ненадолго, семья остается здесь".
Дня через четыре, дождавшись хирурга-заместителя, покатил он к Бухаре, в госпиталь, где многовато накопилось изувеченных.
Вернулся Алексей Платонович к Новому году. Да, как раз в канун двадцать первого. Не зажил он тут после этого, а, можно сказать, заездил. С полгода проработал в Коканде. Вернулся. Но покоя ему не давали. Звали то туда, то сюда - оперировать. Большие концы он отмахивал. Когда умудрялся научные статьи писать - понять не могу. Но знаю, что писал, потому что меня просил в Питер их отправлять. И журналы, где их печатали, сперва вместе с другой почтой ко мне в руки попадали, и большей частью я их раньше него прочитывал.
Году, кажись, в двадцать третьем, в одной из своих поездок познакомился он с художником молодым. Прибыл тот из Академии художеств в Самарканд на практику, побродил, покочевал вокруг, и в такое восхищенье пришел от этого края, от лиц, от одежды, от уклада восточной жизни, что повязал этот художник на свою белобрысую голову чалму, надел узбекский халат, взял псевдоним Модан, да и остался тут насовсем. Узбекам тоже он понравился - и тем, что свою западную одежку на ихнюю сменял, и тем, что здорово их на портретах изображал. "Понимает правильно", - говорили узбеки и очень скоро стали звать его Устб Модан, что означает "мастер Модан".
С Коржиным этот художник встретился, когда его уже так величали. Видел я эту фигуру в чалме и халате, с облупленным от солнца курносым лицом, с выпученными от интереса к жизни бело-голубыми глазами. Видел, как входит и направляется к двери Коржиных.
Зачастил он к ним, картины свои носил показывать и дарить. Кончилось дело тем, что женился он на их дочке Ане. Хоть считалась она рубенсовской красавицей, особой приятности в ней не было, один сонный каприз.
Впрочем, кто этого художника разберет, может, при его нервах встрепанных как раз такая пышнотелость сонная и была ему нужна.
Свадьбы и всякие такие ритуальные сборища Варвара Васильевна и Алексей Платонович ни во что не ставили, считали напрасной тратой времени и сил. Но к тому времени, то есть к осени двадцать пятого, получил уже Алексей Платонович приглашение в Минск лекции читать и стать во главе хирургической клиники, уезжал он туда с Варварой Васильевной и Саней на постоянное жительство, - вот почему была тут и свадьба дочери, и расставанье с нею, с друзьями, Самаркандом. Вот почему собрался у Коржиных весь больничный штат, за исключением двух дежурных, да и те менялись, чтобы все могли в тот вечер у них посидеть.
Сестры, санитарки только и старались слез наружу не выпустить. Варвара Васильевна не могла от расставания с дочкой совладать с собой, всплакивала и тут же улыбнуться силилась гостям, ободрить. Но плохо это у нее получалось.
Видя такую картину, Алексей Платонович как скажет:
"Сограждане и друзья мои! Что это за такая заупокойная месса?! Саня, помоги мне утереть слезы плаксивому обществу нашей любимой арией, которую нам удалось превратить в роскошный дуэт".
Саня застеснялся, буркнул, что лучше бы утереть слезы чем-нибудь другим, но подошел. Был он уже с отца, но потоньше костью. Оба стояли друг перед другом и дирижировали друг другу, то есть изо всех сил махали руками. Запели они - один зычным, другой переходного возраста голосом: "Торр-ре-адор, смеле-э-э-э-е!.."
Невозможно перевирали они мелодию, бычились, раздували легкие, а на повторе "Тореадор, тореадор" - такое пошло немыслимое, уму непостижимое вранье, что смеху полна стала комната. Все развеселились, кроме меня. Не терплю неверных звуков…
До сих пор не пойму, отчего именно в тот вечер начал я, как никогда, корить себя за то, что не сказал этому человеку без музыкального слуха, но со слухом к нутру человеческому, - отчего же не сказал ему о своем заветном?..
Через день они уехали.
Снова на стол легла рука. Другая по дороге к столу сделала плавное движение, похожее на дирижерское.
- Да, и теперь думаю: откройся я Алексею Платоновичу сразу по приезде его в Самарканд, когда еще минуты для бесед у него были, - подтолкнул бы он меня к моему делу. Не открылся, дурак. Считал, музыкой с малых лет надо… старый уже для музыки. А мне тогда двадцать пять было, неженатый еще. В любой консерватории попросить: дайте хоть на час студенческий оркестр той же "Неоконченной" продирижировать, - приняли бы.
А так - других дирижеров коплю…
Хотите послушать? Есть Бах: Страсти по Матфею, по Иоанну. Все симфонии Бетховена есть. "Неоконченная"
Шуберта, конечно. Дирижирует бывший ваш, ленинградский, Зандерлинг.
Входим в чистую комнату. Самодельные стеллажи с пластинками. Проигрыватель на столе. На другом краю стола - чайник, пиала и какая-то еда в бумаге.
Со двора вносятся две табуретки. Слушаем "Неоконченную".
Хозяин слушает, как главный дирижер своего подопечного. Слушанье для него - напряженная работа.
"Неоконченная" кончается. Он говорит:
- Хорошо. Но есть замечания. Суховато кое-где…
Да, надо было открыться…
Хозяин не провожает до калитки, остается в комнате.
Остается один, с обостренным, лютым голодом к своему делу…
- Вы что это о нем рассуждаете, будто он дирижер? - спрашивает один из сопровождающих меня по следам жизни Коржина.
- А может, и гениальный! - отвечает ему бородач. - Вот будь вы директором консерватории, приди он к вам в двадцать пять лет - ведь не дали бы ему ни на час студенческого оркестра.
- И правильно бы сделал.
Молчание. Висит тяжелая тишина несогласия.
Открываю калитку, выхожу. Ноябрьский день, солнечно, тепло, как летом. По обе стороны белые дома тремя окнами на улицу, для Самарканда юные, всего только прошлого века. Распаренные ребятишки возвращаются из школы, задевая землю непомерно большими, прямотаки министерскими портфелями и волоча по земле пальтишки, без которых по утрам холодно.
Откуда-то плывет чад, запах жареной баранины, многоголосый говор… Это за первым углом на пустырьке стоят, похоже, что наспех вынесенные, сплошь занятые мужчинами столики и стулья. Тут же плотный старик в тюбетейке, с розой за ухом, в белой куртке, распахнутой на груди, накалывает кусочки сырого мяса на шампуры, и тут же на жаровнях у него шипят, потрескивают обжаренными корочками сотни шашлыков. Их подает один официант, чайники другой. Чайники принимают из рук в руки с какой-то особой бережностью, чай как-то слишком быстро разливается в пиалы, и от него почемуто хмелеют.
Прохожу мимо этого увеселяющего заведения, навстречу идут двое, пошатываясь.
Первый, размягченно, нежно улыбаясь, показывает в чьи-то ворота на ветку абрикосового дерева:
- Смотри, кто на нас уставился? Соловей?.. Миленький, а не воробей ты? Ну, все равно. Может, соловейворобей, и не глупей ты меня, а я тебя птичьим мозгом обзываю. Извиняюсь… Не обзову никогда. Правильно я говорю?
- Аб-со-лютно, - соглашается второй.
Голос энергичного советчика над ухом:
- Ну что вы на них глаза тратите! Куда нам теперь надо по плану?
Останавливаюсь. Достаю из сумки книгу, сверкающе белую, она кажется покрытой глазурью. На обложке по серебряному фону белое тиснение древнего орнамента.
Сверху и на корешке крупными золотыми буквами:
САМАРКАНД
Ему недавно минуло 2500 лет - две тысячи пятьсот!
Разворачиваю карту этой юбилейной книги-путеводитетеля, показываю:
- Теперь нам надо вот сюда, на улицу Узбекистанскую. На ней была та больница, куда приходил к Хирурику дедушка. Это, к сожалению, все. О других следах не знаю кого и спросить.
Тут одни облегченно вздыхают, говорят, что следов и так вполне достаточно, кто такой Коржин - ясно. Другие считают, что про личную жизнь маловато, что личная жизнь тоже кое-что для человека значит и про личное интересно читать. Третьи напоминают, что пишущий-то дал всему вышеизложенному название "Следы поступков", и хотя в личной жизни тоже совершаются поступки, однако следы их почти всегда имеют значение только для членов семьи и близких друзей. Четвертые соглашаются с третьими, что, может, оно и так, но расставаться с Коржиным навсегда им неохота, и неужели пишущий человек, хоть он, конечно, и в возрасте, опустит из-за кое-каких тут споров-указаний свои руки и больше ничего про его жизнь не напишет?
Это звучит ободряюще-трогательно.
Ободряюсь и говорю:
- Если удастся собрать силы и снова вернуться к жизни Алексея Платоновича, это будет работа совсем иная, не похожая на проделанную вместе с вами. В ней будет только то, что увидено своими глазами во время приездов в его дом. Или услышанное от него и его близких. И не будет больше ни записи чьих-то воспоминаний, ни советов с вами - так или этак книгу строить. Тут уж сама жизнь ее построит. Но еще лучше, если вырастит ее, как дерево, хотя бы вот это, где на ветке сидит… нет, сидел соловей-воробей.
Мы сворачиваем на улицу Энгельса и выходим на Узбекистанскую. Она длинная, одноэтажная, с парадными крылечками. Проходим ее из конца в конец, туда по одной стороне, обратно - по другой. Ищем и не находим ни малейшего следа первой в Самарканде хирургической больницы, следа хотя бы в виде скромной дощечки с надписью.
Сопровождающие начинают утешать. Утешают те, кто не покладая рук готов помогать автору, и - кто бы мог подумать! - ядовито недоверчивые. Каждый утешает по-своему, но все от души.
И вот те, кто долго шли рядом, покидают меня, отходят и тают вдали… Сколько раз они не отходили, когда хотелось побыть одной, А теперь как-то сиротливо стоять в одиночестве, не найдя забытого улицей следа Коржина, такого недавнего следа по сравнению с вечностью этого города.
Решаю сделать последнюю попытку. Иду в горздрав.
Спрашиваю.
А горздравовцы спрашивают меня:
- На Узбекистанской? Не ошибаетесь? Где же там могла быть больница?
Из дальнего угла поворачивает седую голову машинистка.
- Была, - говорит она. - В каком доме, не помню.
Но, кажется, на ваше счастье, еще не ушел Авет Андреевич. - Незнакомое имя произносится так, словно оно должно быть всем знакомо.
- Здесь он, - подхватывает молодая сотрудница. - Я его только что видела в парткоме.
Дорогой Авет Андреевич! Как хорошо, что вы еще здесь…
Вы идете рядом по улице Узбекистанской, вы показываете дом, мимо которого мы дважды прошли, ничего не увидев, кроме надписи "Детский сад".
Он уже опустел и закрыт. Детей разрбрали родители.
Ступеньки крыльца домывает юная нянечка с множеством длинных косичек, те самые ступеньки, по которым поднимался Коржин…
Голос Авета Андреевича, негромкий, словно берегущий слух в наше громкое время:
- Привет, Халима! Во двор разрешается войти?
Летит отжатая тряпка в ведро, летят с крыльца косички и улыбка.
- Вам - раз-ре-ша-ет-ся. - Она с удовольствием и старанием растягивает слово и открывает калитку.
Двор-сад. Огромные кусты давно отцветшей сирени.
Не за ними ли, когда они были моложе, прокрадывался дедушка подглядеть, как мулла передает барана Хирурику-шайтану?..
Высокоствольный платан. Не к его ли стволу, когда он был глаже и тоньше, привязывали этот рахмат муллы, это четвероногое спасибо?
Авет Андреевич стоит рядом, но смотрит не на платан, - а на стену дома и куда-то поверх дома.
- Вот с этой стороны подняли и застеклили крышу для операционной. Я видел, как в самое тяжелое время Алексей Платонович этого добился. Я был неграмотным мальчишкой-рассыльным в здравотделе. Но я запомнил его с первого взгляда. Он вошел и поздоровался со мной, как с начальником. Он никого не уговаривал, никого не просил. Он энергично объяснял, почему это надо сделать неотложно. Он умел весело доказать, что польза - это польза, глупость - это глупость и что глупость убивает пользу, как вражеская пуля. Никто не хотел уподобиться вражеской пуле. Здесь была создана больница в очень короткий срок. Под ее крышей он сделал первую в Самарканде операцию на щитовидной железе, первую на головном мозге, первые сложные женские. За это я его чту. Но больше всего за то, что он первым ввел внутривенное вливание хинина больным малярией. А малярия была бичом Средней Азии…