Часть первая
Триста тысяч миль тому назад
Глава первая
Еще вчера вполне приличный человек…
1
Каждое утро, проснувшись в своей квартире на девятнадцатом этаже дома, расположенного через дорогу от океана, в Бруклине, я первым делом выглядываю в окно, чтобы проверить, стоит ли мой кэб там, где я поставил его с вечера. Машину эту, которую я арендую и за которую отвечаю головой, слава Богу, ни разу не угоняли, но автомобили в Нью-Йорке воруют так часто, что у меня выработался такой вот рефлекс.
Убедившись, что украшенный пилоткой рекламы чекер стоит на месте, и тихонько прикрыв дверь в спальню, где спит жена, и другую дверь – в спальню сына, мимо ставшего с недавних пор ненужным кабинета, я направляюсь в ванную. Накануне я вернулся с работы поздно, вымученный, и потому левая рука моя дрожит даже сейчас, после сна, и, чтобы донести пригоршню воды до лица, мне приходится как-то изловчиться. Впрочем, я к этому привык, приспособился и, умываясь, вспоминаю, что вчера, когда парковался перед домом, видел в нашем квартале только два желтых кэба, а сейчас, когда выглядывал в окно, заметил штук пять. Это машины моих соседей, таких же, как я, эмигрантов из России; значит, им пришлось работать до глубокой ночи, и они вернулись домой еще позже, чем я…
2
В нашем доме, а вернее, в огромном, построенном городскими властями жилом комплексе, образованном шестью корпусами, поставленными на границе с черным районом, живет много, чуть ли не половина "русских". Их привлекает и близость океана, и близость колонии земляков на Брайтон-Бич, и, конечно же, условия контракта: за отличные, комфортабельные квартиры мы платим вдвое меньше, чем жильцы окрестных частных домов. Мы живем в раю бедняков.
Разумеется, не все желающие могут попасть в рай; поселиться в нашем комплексе имеет право лишь семья с определенным доходом: не выше и не ниже установленных пределов. Если доход жильца повысится, то повысится и квартплата, а потому мы обязаны ежегодно подавать властям особую, заверенную нотариусом декларацию о своем финансовом положении…
Очутившись в чужой стране, еще не научившись связать на чужом языке и двух слов, "русские" сразу же разобрались в самой сути американских порядков. Они поняли, что предоставляемые здесь блага – реальны, а запреты – условны. Что шкала доходов – условность. Если, записываясь в очередь на квартиру, указать в анкете не сумму своих доходов, а разрешенную шкалой цифру, все будет хорошо. Эту цифру никто не проверяет. И ежегодную декларацию, тем паче, не проверяют. Да и сам принцип очереди, в которой нужно ждать и два, и три года, есть ни что иное, как иносказание, деликатный намек. Умным, понимающим что почем и умеющим быть благодарными людям чиновники предоставляют жилье без очереди. Для наших это было так просто, так естественно, ибо когда и какой еврей в Советском Союзе вселяется в квартиру без взятки?! И еще кое-кто из моих земляков, из тех, кто побойчей, посмекалистей, успел сообразить, что, получив от города квартиру, совсем не обязательно в нее перебираться. Живи там, где жил, покупай в Лонг-Айленде дом, а дешевую квартирку, накинув цену, можно сдать от себя менее расторопному эмигранту, – это бизнес! И потекли "русские" в наши дома, вызывая к себе неприязнь старожилов…
Дети наших эмигрантов, с удивлением замечаю я, стесняются языка своих родителей: мой шестилетний приятель дергает за юбку мамашу, разговорившуюся со мной в лифте: "Мама, перестань! Как тебе не стыдно…" Прискакав на детскую площадку, он уселся на лавочку, оглядел исподлобья рой галдящих сверстниц и сказал со вздохом:
– Я люблю девочек…
– Почему же ты с ними не играешь?
– Они говорят: "Ты русский, ты плохой…"
– Какие невоспитанные!.. Хочешь мороженного?
– А оно кошерное?
– А что это значит?
– Кошерное – значит очень вкусное.
Увидел у киоска размалеванную старуху и заподхалимничал, заулыбался.
– Тебе нравится эта тетя?
– Она богатая…
– А почему тебе нравится – богатая?
– Богатая – значит очень умная.
Этот мальчик не задавал вопросов. Он знал все ответы на все вопросы. Он был сыном единственного из моих знакомых, который вскоре стал миллионером…
В этом бруклинском раю, я прожил какой-то странной, призрачной жизнью около трех лет. Каждый день я покупал русскую газету. Книги, которые я читал, были изданы на Западе, но – на русском языке. Мы покупали в русских магазинах выпеченный по русскому рецепту хлеб, русские сушеные грибы, русскую ветчину и русскую минеральную воду.
Раз в неделю я садился в метро и с одного крошечного пятачка, на котором протекала моя русская жизнь в Америке, через весь Нью-Йорк переезжал на другой пятачок, где в нескольких комнатах в небоскребе на Сорок второй улице размещалось учреждение, сотрудники которого тоже думали и говорили между собой по-русски, печатали на русских пишущих машинках, а на библиотечных столах громоздились кипы советских газет (некоторые из них выписывались специально для меня) и здесь же я получал свой еженедельный чек на 190 долларов…
3
Каждую пятницу ровно в десять утра я входил в специальное помещение, задрапированное от пола до потолка поглощавшими отражения звука складками ткани, закрывал за собой тяжелую звуконепроницаемую дверь, садился лицом к стеклянной, во всю стену, тоже звуконепроницаемой перегородке и ждал, когда над моей головой вспыхнет красная сигнальная лампочка. Когда она загоралась, это означало, что микрофон – включен!..
Одновременно высокий седой человек за стеклянной перегородкой кивал мне головой, я отвечал ему кивком, и тогда он нажимал на кнопку, пуская записанную на пленку звуковую заставку:
– Говорит "РАДИО СВОБОДА". Сейчас вы услышите еженедельное обозрение нашего комментатора Владимира Лобаса…
Владимир Лобас – это мой литературный псевдоним, это я.
Чтобы помешать людям слушать нас там, в России, советские города окружались сетями сверхмощных радиостанций особого назначения, которые никогда нс передавали ни последних известий, ни прогнозов погоды, ни футбольных репортажей, а лишь непрерывно, двадцать четыре часа в сутки транслировали вой высокочастотных генераторов: "джаз КГБ". Это была война: за умы, за людские души, которая превращалась в эфире в войну западных передатчиков и советских глушилок.
4
Если бы всего лишь года три-четыре назад меня, нагловатого тридцатипятилетнего киношника, чье имя время от времени мелькало в газетах, спросили бы: что конкретно толкает тебя бросить благополучную жизнь и все связанные с ней, может, и не очень значительные, но такие приятные привилегии: смотреть западные, не доступные для "простых смертных" фильмы, ездить в не доступную для прочих заграницу, регулярно получать зарплату, появляясь на работе лишь иногда, уютную квартиру, купленную по льготной цене в писательском кооперативе – за тысячу двести рублей (за тысячу долларов!); оторвать от сердца могилы матери и вырастившей меня няньки: родных, друзей, отца – я ответил бы: вот эта красная лампочка, эта радиостанция, которая, я знал, где-то там, в далекой Америке, есть.
В этом странном, наверное, для западного человека побуждении не было, между тем, ничего личного, присущего именно мне. Миллионы других людей: умных и глупых, неудачников и баловней судьбы, копошившихся вместе со мной в той, советской жизни, тосковали и тоскуют о том, чтобы любой ценой, любым путем – используя туристскую путевку, гастроль, спортивные соревнования, израильскую визу, а то и ночью, под пулями, под колючей проволокой, в резиновой лодке, с аквалангом, совершенно не задумываясь о том, что ждет впереди – лишь бы оттуда вырваться!.. Вот и меня постоянно, годами жгла мысль, что когда-нибудь я окажусь перед этим микрофоном и получу возможность говорить правду людям, поколениям которых ежедневно вдалбливалась в головы злокачественная ложь. И потому я не задумывался над тем, сколько денег мне будут платить и выгадаю я или прогадаю, "изменив судьбу".
Денег же, которые я зарабатывал на радиостанции, нам вполне хватало. Мы с женой ни в чем себе не отказывали; сын учился в прекрасной частной школе, за которую мы не платили ни копейки; потом он поступил в колледж, и, хотя у меня не было ни знакомств, ни связей, сын не только учился бесплатно, но еще получал в колледже деньги на учебники и прочие расходы.
Мой отец, которому я подробно писал о нашей жизни в Америке, с некоторыми затруднениями, но все-таки переводил мои письма на советский образ мышления. Так, например, он не удивлялся, что студенту платят стипендию. Однако, когда я написал ему, что мать моей жены, которая эмигрировала вместе с нами, получает пенсию и снимает отдельную квартиру, папа рассердился и в ответном письме прикрикнул на меня из-за океана: дескать, ври, да не завирайся! Как могла твоя теща получить в Америке пенсию, если не работала там ни единого часу?! Впрочем, я и сам иной раз задумывался: в самом деле, а как это так?..
6
Но однажды к нам в дверь постучалась совсем другая Америка: у меня заболел зуб.
И опять через весь Нью-Йорк в метро, а потом на автобусе я отправился на пятачок, где среди сверкания прожекторных ламп и шкафов с инструментами царил дантист, который с акцентом, с трудом, но еще говорил по-русски. Услышав мою безупречно чистую речь, он попросил меня заплатить вперед за осмотр и рентген, а затем вынес приговор: удалить восемь зубов и поставить два моста.
– А почему это, если болит один зуб, – вскинулся я, – нужно удалять восемь?!
– Потому что они мертвы, – скорбно сказал дантист.
– Но у меня никогда не болели зубы…
– Это беда всех эмигрантов. Перемена образа жизни, пищи, воды – стресс…
Научная дискуссия кончилась.
– А сколько все это будет стоить?
Щелкнул выключатель, и яркий свет, бивший мне в лицо, погас.
– Четыре тысячи восемьсот пятьдесят долларов, – отчеканил дантист, и в глазах у меня потемнело. Я как-то, знаете, не привык еще оперировать – тысячами. Ни в один из месяцев, что я прожил в эмиграции, мой заработок не поднимался до суммы в тысячу долларов.
– Доктор, вас устроит, если я внесу, скажем, пятьсот долларов, а остаток буду выплачивать сотни по три в месяц?
Дантист обиделся:
– Разве я требую у вас всю сумму сразу? Разумеется, я могу подождать: месяц, два. Но я не могу ждать год!
7
По дороге домой на углу Кони-Айленд и Брайтон-Бич авеню под цветастым зонтом, водруженным на новенькую тележку, я увидел будущего миллионера. Он торговал сосисками.
– Ну, как делишки? – спросил я.
– Хорошо, – сказал Миша и добавил: – стыд, Володя, я потерял в Америке уже на другой день! (В Союзе он как-никак числился инженером).
Миша угостил меня горячей сосиской, открыл баночку кокаколы и вдруг спросил:
– Хочешь начать со мной бизнес?
– Смотря какой, – солидно ответил я.
Миша глядел на меня в упор, и я понял, что сейчас он скажет что-то ужасное… Но Миша сопел и молчал. Он запустил руку глубоко в карман своих широченных, советского производства штанов, долго шарил там (видимо, колебался: открываться ли?) и, наконец, решившись, шваркнул о никелированный прилавок тележки желтым, размером с долларовую монетку, кругляшом. На лицевой стороне его я увидел рельефно отчеканенную голову статуи Свободы:
– Володя, мы будем штамповать эту б…!
Он побледнел: в глазах полыхало безумство:
– Это чистое золото!
– Миша, – с тоской сказал я. – Ну, подумай сам: зачем я тебе нужен? В золоте я ничего не смыслю, денег у меня нет.
– Я знаю, знаю, – зашептал Миша. – Но, Володя, у тебя есть – язык!
– Какой "язык"? Я же говорю по-английски в сто раз хуже, чем ты на идиш.
– При чем тут "ты – хуже, я – лучше"? – Миша нервничал и сердился: – Неужели у тебя совсем нет этой жилки? Ты же даже меня не выслушал!
Миша перевернул кругляш, оборотная сторона которого оказалась гладкой, и объяснил, что я держу в своих руках "памятную медаль", которую нам предстоит продавать счастливым родителям новорожденных американцев. Если на гладкой стороне выгравировать имя и дату рождения младенца – какой отец, какая мать устоят перед соблазном иметь на всю жизнь "память"? А сколько детей рождается в Нью-Йорке! И Нью-Йорк это только начало. Короче, он, Миша, берет на себя раввинов и еврейские родильные центры, а мне предстоит действовать в англоязычных сферах: вербовать католических, протестантских и прочих гойских священников, которые, используя свой авторитет, будут активно способствовать сбыту медалей…
– Но с какой стати они станут нам помогать? – удивился я и почувствовал, какую боль способна причинить моя вульгарная наивность:
– Во-ло-дя, они же будут падать в долю!..
8
Почему-то именно в эти дни, когда я старался как можно реже открывать обезображенный рот, когда после продолжительных переговоров дантист удалил-таки мне зубы, пообещав, что, едва подзаживет десна, он бесплатно вставит временные мосты – у меня впервые зародилось сомнение в добросовестности свободной американской печати… Случилось это в приятный послеобеденный час, когда с океана уже потянуло прохладой, и я, развалившись в кресле, углубился в "Нью-Йорк Пост". Читать газету мне было трудно, но тут я как-то очень уж бойко одолел длинную статью о безработице. Незнакомые слова в статье на эту тему встречались редко, поскольку все вокруг: и пассажиры в метро, и соседи по дому, и телевизионные дикторы, и сенаторы, и сам Президент взахлеб говорили о безработице…
После еды меня клонило в сон, и, чтобы продлить ежедневный урок чтения, я стал просматривать самое легкое – объявления…
Почему же в каждом бюро, где выдают пособие, стоят в очередях сотни безработных?
За каждое объявление заплачены деньги. С какой же стати работодатели выбрасывают свои доллары на ветер вместо того, чтобы позвонить в бюро, где, конечно же, есть картотека, и попросить прислать безработного парикмахера или "энергичную личность"? Очевидно, я не понимал чего-то важного и потому приказал себе не занимать мысли решением государственных дел, а подумать о чем-нибудь земном, например, о том, как бы подработать на стороне четыре тысячи и поскорей заменить "временные зубы" – на "настоящие"… Но не тут-то было: едва я стал просматривать объявления целенаправленно, выяснилось, что подыскать для себя самый скромный приработок намного трудней, чем решить проблему безработицы в масштабах страны.
Ни бухгалтерского учета, ни программирования я не знал. В детективы не годился. Менеджером стать не мог уж хотя бы потому, что никогда не командовал и не умел командовать людьми.
Спускаясь по лесенке престижности профессий все ниже и ниже, я набрел на раздел "ТРЕБУЮТСЯ ВОДИТЕЛИ", не умещавшийся в трех колонках.
Требовались водители грузовиков, лимузинов, микроавтобусов, развозчики хлеба, воды, горючего…
Я никогда не водил ни грузовиков, ни лимузинов, но такая перспектива мне почему-то сразу понравилась. И до чего это сладко было: даже просто помечтать о лихой шоферской свободе!
Это объявление мне понравилось еще больше.
Чувство ответственности протестовало, а благоразумие подсказывало, что мне не следует садиться за баранку ни новенькой, ни старенькой машины, но ведь я занят на радиостанции только по пятницам и в остальные дни вполне… И почему бы мне не попробовать?..
Ну, как я мог упустить такую возможность?
Через плечо в газету заглянула жена. Полгода назад она потеряла место русской машинистки в переводческом бюро, а поскольку с английским языком была не в ладах, то нового места все никак найти не могла… Сейчас, взглянув на страницу объявлений, жена испугалась, что меня, чего доброго, и в самом деле возьмут на работу в гараж, и попыталась умерить мой пыл:
– Сиди уж, "водитель"! Кому ты нужен?
Я позвонил по объявлению, совершенно не веря в успех, как вдруг чертово колесо завертелось: фотовспышка, отпечатки пальцев, медосмотр, и вот уже в каком-то заплеванном сарае я стою перед экзаменаторами Комиссии такси и лимузинов..
Хотя я по-прежнему воспринимал предстоящий экзамен не совсем всерьез, однако, еще до того, как нам раздали листкивопросники, когда мы только рассаживались за столами, наметил я на всякий случай одного пуэрториканца с живым, осмысленным лицом и постарался пристроиться рядом с ним.
В первом пункте моего листка спрашивалось, где находится "Рокфеллер – центр"? Это, конечно, я знал. Ответ на второй вопрос: Где находится музей "Метрополитен"? – тоже не вызывал затруднений. Для начала дела шли неплохо. Но уже третий вопрос – о расположении Пенсильванского вокзала – показался мне заковыристым: я никогда на этом дурацком вокзале не был!
Отлично ориентируясь в нью-йоркском метро, запросто подсказывая приезжим, как пересесть с поезда "D" на поезд "Е" или "RR", о поверхности города я имел непростительно туманное даже для начинающего таксиста представление. Взгляд мой воровато забегал, проверяя, не следит ли за мной инспектор, глаза скосились на листок соседа, и от сердца сразу же отлегло: наши листки с вопросами были одинаковы. А сосед мой – в нем я не ошибся – знал все на свете: и про гостиницу "Вальдорф-Астория", и про госпиталь "Маунт Синай", и про небоскреб "Крайслер"…
Мы не обменялись ни единым словом, но, едва перехватив мой взгляд, этот пуэрториканец положил свой листок так, чтобы мне удобнее было списывать. Недаром в России говорили: "Среди евреев тоже бывают хорошие люди!"…
Шепелявый экзаменатор, которому тоже не помешало бы наведаться в зубопротезный кабинет, позвал меня к своему столу:
– Ты говорисс по-английски?
Я ответил, что в данный момент мы говорим по-английски.
Он протянул мне раскрытую брошюру и ткнул пальцем в Сорок второй параграф: "Читай вслух!". Я прочел:
"Водитель такси не имеет права ни словом, ни жестом и никаким иным образом отказываться везти пассажира. За нарушение этого правила штраф сто долларов, за повторное…"