– Ни капейки! Прихажу в третий раз. Постригли, уложили волос, я небрежно кидаю сто рублей, парикмахер говорит:
– Большое спасибо. Заходите к нам, уважаемый!..
Тут, наверное, мне бы самое время, воспользовавшись дружеской беседой, расспросить таксистов, сколько они заработали накануне и поподробнее выяснить, как вообще делает деньги водитель желтого кэба, но вместо этого я зачем-то сказал:
– Не знаю, какую ты получал зарплату, а я из своей не мог платить по сто рублей парикмахерам. На сто рублей моя семья должна была жить дней десять.
Лица грузин расцвели, так приятно им было слышать мои слова:
– Чтоб моя мама была так здорова, – побожился любимец парикмахеров. – Никогда в жизни не получал я никакой зарплаты!
– Как же ты жил?
– Я хорошо жил. Красиво.
– Я имею в виду, кем ты работал?
– Скульптором я был, – с горечью ответил грузин. – Понимаешь: скульптором…
Но я не понимал:
– Почему же ты водишь такси?
– А что еще скульптор может делать в этой паскудной Америке?!
Над сонной стоянкой пронеслось движение: стеклянные двери аэровокзала отворились, взревели пять-шесть одновременно включенных моторов, кэбби спешили к своим машинам. Промелькнул таксист с железными зубами; он бежал, прижимая к груди, словно раненую, левую руку…
5
Хорошо в аэропорту на рассвете! Тишина, ветерок… Нас пятеро или шестеро заспанных русских водителей. Всей компанией, заперев машины (кое-кто из ребят еще сунет электронный счетчик под мышку, чтоб, часом, не свистнули), – мы отправляемся в буфет пить кофе. По дороге опять начинаются таксистские байки. Хотите послушать еще одну? Ну, хотя бы о том, как Доктор получил свой первый доллар на чай…
Он тогда только-только провалил медицинский экзамен, и его благоверная велела ему либо идти работать, либо убираться из дома ко всем чертям. Старый знакомый, с которым они вместе работали в Одессе в таксомоторном парке, научил Доктора, как купить за стодолларов "лайцен", и вчерашний врач стал кэбби.
Нужно ли упоминать, что разговорная речь таксистов отличается от учебных текстов, по которым иммигрант изучает язык. Куда ни приедет Доктор: в аэропорт, к гостинице, в ремонтиую мастерскую – всюду слышит: "фак-ю! фак-ю!". Спросил своего кореша: что это значит? Тот объяснил: – Жаргончик… Вместо thank you таксисты в Нью-Йорке обычно говорят fuck you.
– А почему они так говорят?
– Почему да почему. Они так говорят в шутку…
Что-что, а пошутить Доктор всегда любил. Но, чтобы шутка была уместна, нужен повод. Однажды какая-то старуха из Боропарка, расщедрившись по случаю пятницы, оставила а идише драйвер доллар на чай!
– Фак-ю! – осклабился Доктор.
– Как вам не стыдно, я старая женщина…
– По-моему, вы совсем не такая старая, – галантно отвечал Доктор.
– Закрой свой грязный рот! – зарычала старуха. – Где твоя благодарность?! Такое говорят – человеку, который дал тебе целый доллар?!
– Ша! – сказал Доктор. – Если вам мало, я могу сказать – больше: Ай фак-ю вэри мач!
…Хорошо среди своих. Я знаю уже почти всех русских, встречающих в Кеннеди ранние самолеты. Вот Алик-с-пятнышком – официант из ленинградского "Интуриста". Смазливенький, с розовой родинкой на щечке, он подмигивал посетителям и потихоньку предлагал им расплатиться валютой. Принимал валюту по официальному советскому курсу: семьдесят копеек за доллар, – и спускал эти доллары на "черном рынке" раз в семь дороже. Алик-с-пятнышком был самостоятельным человеком.
– Как же тебя не взяли за одно место? – поинтересовался я.
– О чем ты говоришь? Я восемь лет проработал, ты спроси: хоть тучка над моей головой пронеслась?!
– Значит, ты был полезным человеком.
– Не говори глупостей!
– По-другому не бывает.
– Ты не все знаешь! – фыркал Алик. – Я никого не закладывал. Но если меня просили…
– О чем же тебя просили?
– Боже мой! Ну, могли сказать, чтоб я задержал людей за столом, пока в номере посмотрят ихние вещи. Так я подавал горячее на полчаса позже. "Биг-дил"!..
– И это все?
– Ну, Боже мой! Ну, могли сказать, чтоб я поставил на стол тарелочку с микрофоном… Биг-дил!
Дальше в своих откровениях Алик не шел. Да и к чему мне было добиваться его признаний? Здесь в приличный ресторан официантом Алика не брали, а подручным он даже начинать не хотел. Не позволяла профессиональная гордость.
– Я обслуживал дипломатические приемы – по четырнадцать блюд на обнос! Пусть я сгнию в этой желтой клетке, но убирать со стола грязную посуду не буду!
Раньше всех приезжали на стоянку Помидор или Валет, партнеры. Они купили такси пополам и работали на нем через день.
Помидор был краснощекий, кругленький, а кличка второго происходила от названия корпорации, от надписи на дверце кэба: "Valet Taxi Corporation".
Золотые руки, слесари экстра-класса, они по приезде, однако, бедствовали, гладили за гроши одежду в химчистке. Вдруг работа нашла их! Мелкий бруклинский подрядчик выхватил горящий заказ: срочно смонтировать сантехнику в надстройке на Паркавеню.
– Сумеете?!
– Что за вопрос!
Стелился под ноги, еду ребятам заказывал в китайском ресторане – только работайте! Работали день и ночь. Не успели закончить – выгнал…
Слесари умели читать чертежи, но не умели читать поанглийски. К унитазам они подключили горячую воду…
К тому времени, когда мы встретились, у Валета и Помидора мнение об Америке сформировалось окончательное:
– Язык педерастов и страна педерастов!
Завсегдатаем утренней стоянки был и Длинный Марик, неизменно возлежавший на капоте своего форда. В ясную погоду одессит, принимая солнечные ванны, сбрасывал рубашку, и тогда с его ностальгической груди в американское небо глядел грустный Ленин…
Длинный Марик, однако, не презирал Америку. Он был разочарован. Он всю жизнь рубил на Привозе мясо…
– Неужели невозможно устроиться рубщиком на Брайтоне? спросил я.
– Поц! – отвечал Марин. – Причем здесь твое "невозможно"? Рубщик, по-твоему, это что – призвание? Как народный артист? В Одессе я делал дела…
– А здесь?
– А здесь я могу делать только на горшок…
Единственный человек, от которого я услышал нечто вразумительное на ту же тему, был Ежик.
– Ты когда-нибудь обращал внимание на то, как тут строят дома?
– А как?
– Видел ты особняки в Форест-Хиллс, в Дугластаун? Симпатичный фасад, на втором этаже – балкончик. Но выходит на балкон не дверь, а окно…
– Ну и что?
– Балконом нельзя пользоваться.
– Какой из этого вывод?
– Выслушай! Строят жилой дом рядом с Линкольн-центром. На двести квартир. Каждая чуть ли не полмиллиона, а балконов нет!
– Ты чокнулся: балконы, балконы… Навязчивая идея?
– Как ты не понимаешь: это же архитектура "фак-ю", философия "фак-ю"!
– У тебя есть право судить о подобных вешах?
– "Право"! Я архитектор! Мы с женой специально ходили смотреть эти квартиры. Звукоизоляции нет, планировка жуткая: не комнаты, а какие-то кишки, каморки. Лишь бы считалось – "три спальни"! При входной двери – мраморный порожек: лишь бы считалось "люкс" – и гоните бабки!
– Тихий бред, – отрубил я. – Сто домов построили хорошо, а десять плохо. Что из этого следует? Если хочешь говорить всерьез, скажи: почему ты, архитектор, водишь такси?
– А что еще мне остается делать? Кому здесь нужны архитекторы?
– Если не передергивать, это будет звучать иначе. Сегодня любому архитектору трудно найти работу. Кто же виноват, что ты приехал, не выучив языка, что тебе теперь – вдвое трудней?
– Пошел ты, знаешь куда! – взорвался Ежик.
Он, безусловно, чего-то не договаривал. Многие инженеры из эмигрантов работали в Нью-Йорке, не зная языка. Им меньше платили, они занимали должности техников, но не садились за баранку такси. Почему он не устроился для начала простым чертежником? Откуда это – ненависть, отчаяние?
Ответить на эти вопросы мог только сам Ежик, который, нахамив мне, перестал со мной здороваться. Я же на него не сердился, но и не терзался его судьбой…
6
Приятно, когда ты всех знаешь, а еще приятней, когда все знают тебя! Ко мне больше не обращаются "Эй, чекер!". Меня называют Бублик. Если мне лень тащиться в буфет, те, что идут, спрашивают:
– Бублик, тебе принести кофе? С молоком?
Даже Макинтош меня отличает: всем – общий кивок, а со мною – за ручку. Доктор мой лучший друг:
– Я свою суку зарублю топором!
– Что такое?
– Вчера я чинил машину, не сделал бабки. Прихожу домой – она не дает мне кушать…
– Вы серьезно?
– Нет, я смеюсь… Сняла с плиты кастрюлю с горячим борщом: "Если откроешь холодильник, этот борщ будет у тебя на голове!".
– А дочь – не вмешалась?
– У меня нет дочери!
Молчу уж, чтоб не бередить его раны, но у него потребность – высказаться:
– Голодный сажусь к телевизору: надо же успокоиться, от нервов меня аж трусит. А эта дрянь стала перед телевизором и закрывает экран!
– Зачем?
– "Ты его не покупал, ты не будешь его смотреть!".
– Сколько ей лет?
– Шестнадцать.
Взрослый, сформировавшийся человек… За стеклами очков – слезы.
– Доктор, милый, плюньте! Будь они трижды неладны, уйдите от них. Вы же молодой, здоровый мужик. Сколько здесь одиноких эмигранток, симпатичных, добрых, которые счастливы будут…
Рассердился:
– Не порите херню! Что я – плэйбой? Жених? Это моя семья. Это мой крест, мой позор, но я не могу без них жить…
В расписании произошло изменение, о котором никто не знал. Стеклянные двери аэровокзала растворились внезапно, но еще большей неожиданностью было то, что из них – к нашим желтым машинам повалила черная толпа…
Вместо международного рейса первым прибыл внутренний. А внутренними рейсами по ночам, по сниженным ценам, летают, в основном, черные пассажиры: у них меньше денег.
Кэбы один за другим выезжали со стоянки и мчались мимо черной толпы. Уехали пустыми Доктор, Ежик, Макинтош. Удрали двое моих знакомых – чех и поляк. Удрал толстый смешной мальчишка, Иоська, который стеснялся мочиться на асфальт и возил с собой баночку с крышечкой… Приехав в аэропорт порожняком, проторчав здесь часа полтора в ожидании самолета, таксисты не желали впускать негров в свои машины. Неужели они так их боятся?..
Я остался и получил работу. Правда, не на двадцать долларов, а, примерно, на десять – в Джамайку. Отвезти нужно было солдатаотпускника и его стереозвуковую установку в картонной коробке.
Установка была громоздкой, коробка не лезла в салон; мы с солдатом изрядно намучались, прежде чем сообразили пристроить ее торчком в открытом багажнике… Зато солдат оказался душа нараспашку парнем! "Стерео" он купил случайно, вчера, в Чикаго, прямо на улице, где живет его девушка. Шикарная вещь, даже не распечатанная – и всего сто долларов!..
"Краденая" – подумал я, но не попрекнул солдата. К любимой девушке он прилетел из Европы, сюрпризом решил нагрянуть, а тут под руку подвернулся такой подарок… Сторговался с продавцами, что за ту же цену они еще и помогут поднять установку на четвертый этаж. Подняли, позвонили:
– Кто там? – слышит солдат родной голосок.
– Доставка! Из магазина "Сирс"…
– Что такое? Почему? Кто заказывал? Ах!.. – звякнула, натягиваясь, цепочка, забилось сердце солдата. Сейчас обовьет его – обалдевшая от радости, горячая спросонья… Да не обвила. Из-за двери выглянул задрапированный в простыню мужской торс; такие дела…
Из Чикаго солдат полетел в Нью-Йорк, где его ждут всегда – родители, сестренки. Им сейчас мы и везем злосчастную стереоустановку…
Рассказывал солдат и об армии: уважительно, серьезно. В армии он стал другим человеком: отучился бессмысленно убивать время. За год из него сделали классного автомеханика. Да и вообще он обучен теперь уйме полезнейших вещей, буквально на все случаи жизни!
– Ну, например…
Задумался солдат: какой бы привести пример, и привел такой, что для меня интересней и быть не могло: как должен вести себя американский десантник, если попадет в плен к русским.
Прежде всего, надо пытаться бежать. Даже если шансов на успех нет.
– Зачем же тогда бежать?
– Они будут меня ловить, а это отвлекает силы противника.
– Ну, а если тебе удалось бежать, что же ты, черный, будешь делать на советской территории? Где спрячешься?
– Спрятаться нужно у священника или у проститутки.
– Но ведь могут и поймать; начнут допрашивать…
– На допросах нужно прикидываться дурачком. Если спросят, сколько в полку людей, надо сказать: очень много, я не считал. Я вообще, мол, плохо учился. Если спросят, сколько танков, надо сказать: тьма-тьмущая, тысяч пять!..
– Поверят ли? – усомнился я.
Солдат подмигнул: какое ему дело – поверят, не поверят. Главное, задурить им головы…
На крылечке отчего дома солдата встречала вся семья. Ойкнула и повисла на шее молодая мама. Крепко обнялись отец с сыном, визжали сестренки, одаренные серебряными долларами. Мы с папой, уже собравшимся на службу, – при галстуке, в жилетке, – втащили стереоустановку на крыльцо.
Оторвавшись от сестренок, солдат вынул бумажник:
– Сколько с меня?
– На счетчике 7.75, – дипломатично ответил я.
Солдат отсчитал восемь долларов, я дал ему квотер сдччи. Монетка нырнула в карман мундира. Повисла драматическая пауза.
– Почему ты так заплатил? – спросил я. – Разве я обязан таскать твое "стерео"?
– Но мы ведь не просили вас это делать, – вежливо возразила светящаяся радостью мама.
Я уже слышал, да и по своему скромному опыту знал, что черные клиенты, как правило, не платят чаевых, но я не предполагал, что это может быть до такой степени обидно…
7
Мое новое положение среди русских таксистов, которым я очень гордился, досталось мне нечаянно. Въехав однажды на стоянку, я занял очередь за щуплым, с железными зубами Узбеком, которого уже пару раз в моем присутствии осматривал Доктор. Узбек курил, щурясь от дыма, не выпуская сигареты изо рта, а правой рукой тем временем баюкал, нянчил – левую: "Болит!.."
– Дать тебе таблетку?
– А что она поможет?!
– Снимет боль.
Запил таблетку моей кока-колой и, ни слова не сказав, отошел. А минут через десять вернулся: "Отпустило!". С видимым удовольствием вращал кулак, сжимал и разжимал пальцы,
– Что у тебя с рукой?
– А я знаю?..
– Какое у тебя давление?
– 210.
– Тебе нельзя работать…
– А платить за меня будешь – ты?
Узбек – еврей из Самарканда – купил медальон год назад. Своих денег было мало, нахватал у ростовщиков. Откуда ему было знать заранее, что он заболеет? И о чем теперь говорить? Лучше посмотри на мою фамилию…
Как и многие из таксистов, Узбек возил с собой фотографию в рамочке на передней панели: супруга, детишки. Мне казалось это странным, я не понимал еще, что кэбби почти не видятся со своими семьями…
– А продать медальон трудно? – спросил я.
Совсем нетрудно. Но так не делают: сегодня купил, завтра продал. Бедняк всегда теряет при купле-продаже. Ему, Узбеку, если он теперь загонит свой медальон, – не хватит даже расплатиться с долгами.
– Сколько же часов в день ты работаешь?
– Как придется: когда пятнадцать, когда восемнадцать.
– Сколько дней в неделю?
– Семь… Будь она проклята, эта Америка!
В разговор, не замечая меня, вмешался Ежик.
– Тебе сто раз говорили: ростовщикам, конечно, не платить нельзя, но банку месяц-два не платить можно.
– Они же отнимут машину!
– Слова не скажут. Им нужно написать письмо. Что ты заболел и в этом месяце вынужден пропустить платеж. Укажи, какое у тебя сейчас давление. Если ты хоть несколько дней посидишь дома, попьешь лекарство – полегчает.
– Ты хорошо говоришь, но кто это может – писать такие письма?
– Хочешь, я напишу, – предложил я.
– По-английски?!
– Я напишу с ошибками, но смысл будет понятен.
Пока я писал, вокруг собрались таксисты. Скульптор заглянул через плечо и тоном знатока похвалил; "Мне нравится твой слог".
– "Ви" надо говорить. "Ви"! – строго указал ему Габардиновый Макинтош, а Доктор посетовал вслух:
– Культурный человек должен возиться из-за этой скотины! Пусть я не доживу до завтрашнего утра, если он отправит письмо…
– А почему нет? – Узбек неуверенно пожал плечами. – Что мне, жалко наклеить марку?
Не знаю, отправил ли Узбек письмо, но он продолжал работать по семь дней в неделю, и нянчил больную руку, и просил у меня таблетки. Мой же общественный статус подпрыгнул на триста пунктов! Чувствовавший себя одиноким среди таксистов Макинтош решил, что общаться с человеком, который умеет написать по-английски письмо, для него не зазорно, и почти силой вытаскивал меня из кружка.
– О чем ви можете разговаривать с этими торгашами?
– Почему "торгашами"? – неуверенно протестовал я. – Гиви, например, скульптор…
– Какой он скульптор! Надписи на кладбище на памятниках делал…
– А этот, архитектор?
– Ви очень наивный, – покровительственно произнес Макинтош: – Он числился архитектором при ипподроме. Ему говорили: поставьте здесь еще одну кассу; к этой трибуне сделать навес…
– Он был рабочим?
– Он выписывал рабочим наряды. Лично я такого, извиняюсь за выражение, горе-архитектора не взял бы даже на сто рублей.
– А кем вы работали? – спросил я и – понял, как болезненно ждал Макинтош этого вопроса!..
Эффектным, отработанным жестом откинул он габардиновую полу и вынул из прорезного кармашка старого пиджака темнокрасную книжечку – удостоверение своего былого могущества. Секунду-другую у меня перед глазами маячила тисненная золотом надпись: СОВЕТ МИНИСТРОВ АБХАЗСКОЙ АССР… На таксистской стоянке, куда мы оба, не доспав, спешили на рассвете, эта претензия, эта красная книжечка могла вызвать только насмешку. И все-таки я протянул руку, чтобы взять документ. Мне хотелось своими глазами прочесть, что записано в удостоверении: был ли в действительности Габардиновый Макинтош тем, за кого с такой настойчивостью себя выдавал, – номенклатурным вельможей?
Печать, залихватские подписи… Ага, вот: "Заместитель начальника республиканского стройуправления".