В кабине лифта тесно. Они стоят почти вплотную друг к другу. Его так и тянет обнять ее, прижать к себе. Но он, разумеется, этого не делает, наоборот, всеми силами старается даже случайно не задеть ее, потому что еще не забыл, как она, оцепеневшая, выдавила из себя в машине: "никогда не прикасайтесь ко мне… Больше никогда, я прошу вас, Филипп!"
На втором этаже повсюду картины, и скульптуры, изображающие людей, человекоподобных животных и звероподобных людей, а под стенами расставлены стулья и маленькие диванчики для уставших посетителей. "Ощущение такое, будто ты попал в дом, в котором все его обитатели счастливы, - думает Филипп. - Да, Клод права, этот музей, наверное, самое замечательное из всего, что есть в Женеве". Вдруг он увидел пожилую женщину. Ей никак не меньше семидесяти, седые волосы совсем поредели. Ее морщинистое лицо с множеством коричневых пигментных пятен напоминает кратер вулкана. Взгляд потухший, одно из крыльев носа совсем отсутствует - очевидно, после много лет назад сделанной операции. Рот запал так, что его почти не видно. Она, с искривленным позвоночником, сидит в инвалидной коляске перед мраморной статуей девушки-водоноса с кувшином на левом плече. Эта мраморная девушка неизъяснимо прекрасна. Старуха неподвижно сидит перед скульптурой и рассматривает ее.
Клод тихо говорит Филиппу:
- Эту скульптуру девушки-водоноса Пти Пале приобрел год назад. Ее изваял Феликс Сарваж, живший в Женеве с 1940 по 1946 годы. Через три месяца после того, как эту скульптуру выставили, старуха в первый раз появилась в музее. Ее подняли сюда в коляске на лифте. И она день за днем, с утра до вечера сидела перед этой мраморной девушкой. Через две недели она на некоторое время пропала, заболела, наверное, но потом появилась вновь, и с этого момента она стала словно частью этого дома. Она появляется здесь не реже, чем через день. Конечно, на это обратили внимание. Но кто бы с ней ни заговаривал, она не отвечала, пока одна из тех двух дам, которые встретили нас в вестибюле, не спросила ее прямо, кто она такая. Тогда что-то ожило на ее мертвом лице и в потухших было глазах, она даже растянула в некоем подобии улыбки свои бескровные губы. Указывая на прекрасную девушку, она тонким голосом проговорила: "Она - это я. Весной 1944 года я позировала месье Сарважу для этой статуи девушки-водоноса".
7
Осмотрев все картины в этом зале, они снова спустились на первый этаж. Здесь у самого входа в зал их встретил "Вечный жид" Марка Шагала, человек в костюме из серого плотного сукна и в грубых башмаках. На голове у него напоминающая горшок шапка, а на суковатой палке, которую он держит через плечо, - узелок со всем его добром - весьма небольшой узелок. Из таблички на стене явствует, что это автопортрет: посреди ночи, мимо спящих домов и церкви уходит Шагал из Витебска, где родился, оставляет свою родину, чтобы уйти далеко-далеко. Света в окнах покосившихся домов нет, только одно яркое пятно в ночной мгле - это белый осел, который не обращает на еврея никакого внимания.
Филипп отпрянул от неожиданности - он оказался перед огромной картиной, яркая киноварь которой могла бы, кажется, осветить весь зал, даже если бы не было верхнего света, - такой пронзительной яркости были ее краски. Подойдя поближе, он прочитал на табличке: "Мане-Кац. Три раввина с торой". Трое мужчин в меховых шапках и в длинных, до пола, ярко-красных одеяниях, у каждого в руках по свитку торы. По выражению их лиц видно, что думают они о страданиях и преследовании - столько боли у них в глазах. Казалось, они прижимаются щеками к свиткам, потому что ищут в них опору.
А рядом другая картина Мане-Каца "Бродячие музыканты". На ней изображен человек с контрабасом, который больше его самого. Рядом на маленькой скрипке играет мальчуган в сером кафтане, а за ним стоит одетый во все черное великан, который дует в трубу. Все они в кипах, белой, серо-голубой и черной, и в глазах каждого из них тоже притаилась шеститысячелетняя тоска.
И еще одна огромная картина: "Рыжебородый раввин с торой". На голове у раввина мягкая шляпа, он в черной рубашке и с черно-белым маленьким шарфом. Его огромная рыжая борода поражает воображение. У него в руках тора, закрывающая его по пояс. Видно, что она тяжелая и он с трудом держит ее на весу обеими руками. В правом нижнем углу стоит одетая в белую рубашку девочка с невероятной глубины черными глазами.
- Мане-Кац мог бы быть братом Шагала, - говорит Клод, подойдя поближе и заметив, какое впечатление на Филиппа произвели картины.
- Да, - сказал он с придыханием. - Но тут все иначе… Эта религиозная истовость, художник, который так верит в Него… с такой силой…
- Да, в нем это было, - согласилась Клод. - Он, как и Шагал, тоже родом из России, - и она посмотрела на табличку. - "Рыжебородого раввина" он написал в 1960 году, за два года до смерти…
"Вот оно опять, это слово, - подумал Филипп. - С тех пор как я в Женеве…"
- Привет вам обоим! - услышал он и, оглянувшись, увидел подошедшего к ним Сержа Молерона. Тот нежно поцеловал Клод в обе щеки, и она тоже поцеловала его.
"Ему она позволяет целовать себя, - подумал Филипп, - а мне нельзя к ней даже прикоснуться! Но ведь они уже очень давно знакомы, к нему у нее, конечно, самые теплые чувства. А я… а для меня придуман этот день…"
Молерон пожимает ему руку и сдержанно улыбается.
- Мерси, месье Сорель, мерси!
- За что?
- Вы знаете за что, - сказал Молерон.
- Вы должны были повести себя таким образом. Я это отлично понимаю.
- А я понимаю вас, - Молерон положил ему руку на плечо. - Все зло проистекает от наших предрассудков. Потому что мы ничего друг о друге толком не знаем, месье Сорель!
- Давайте покончим с этим! - сказала Клод. - Филипп и Серж, вот так и называйте друг друга!
- Я согласен, если вы не возражаете, - Молерон посмотрел на Сореля.
- Бонжур, Серж, - сказал Филипп.
- Бонжур, Филипп, - ответил Серж, и оба рассмеялись.
- Мане-Кац, - нравятся ли вам его картины, Филипп?
Прежде чем тот успел ответить, Клод сказала:
- По-моему, он от него в восторге.
- Ах, как это замечательно! - Серж захлопал даже в ладоши от удовольствия, совсем как ребенок. - Пойдемте, пойдемте со мной!
- Куда?
- В паб, - сказал Серж, идя впереди них. - Сейчас самое время выпить по глоточку! За нас!
8
Пабом оказался небольшой бар в цокольном этаже, обставленный в чисто английском вкусе. В это время дня там не оказалось никого из посетителей, кроме них. Но сколько Серж ни звал, официант не появлялся.
- Оставь это! - предложила Клод. - Выпить мы всегда успеем. Сядем, mes enfants, садитесь, наконец!
Они сели за угловой столик. Над головой Клод на деревянной панели висела копия картины Шагала "Букет", а под ней на табличке было написано:
ИСКУССТВО НА СЛУЖБЕ МИРУ
- Теперь давай, Серж! - сказала Клод.
- Да, - кивнул тот и протянул Филиппу маленький пакетик.
- Что это?
- Подарок, - сказал Серж.
Филипп развернул бумагу, и у него в руках оказался мешочек из зеленой замши с золотистого цвета тиснением звезды Давида. Мешочек был перевязан шнурком. Развязав его, Филипп достал из мешочка золотой амулет величиной с монету в пять марок, но прямоугольный.
- Да ведь это… - Филипп даже потерял дар речи.
- Вы ведь тоже под сильным впечатлением картин Мане-Каца?
- Особенно от его "Рыжебородого раввина", - сказала Клод.
В амулете оказалось совсем крошечное ушко, на одной стороне пластины был рельефно изображен бородатый мужчина с большим свитком торы в руках, а на другой его стороне - две таблички с написанными на древнееврейском языке законами, а над ними - великолепная корона.
- Что означают эти символы? - спросил Филипп.
- Это десять заповедей, - объяснил Серж. - А на обратной стороне - Моисей со свитком торы. У Мане-Каца есть такая картина, только висит она не здесь, но очень напоминает "Рыжебородого раввина".
- Там есть еще и маленькая девочка, - напомнил Филипп.
- Это не девочка, - поправил его Серж. - Это маленький мальчик. Как и на той большой картине. Там это видно отчетливо.
- И кто этот мальчик?
- Этого никто не знает. Это было известно одному Мане-Кацу. Этот мальчик присутствует на многих его картинах.
- Это тайна, - сказала Клод. - Может быть, прекрасная тайна, Филипп. А внизу справа очень маленькими буквами, но вполне разборчиво картина подписана художником. Видите?
- Этот амулет должен хранить и оберегать вас, - сказал Серж. - И еще он должен принести вам счастье, Филипп.
- Спасибо, Серж, - поблагодарил Филипп. - Сердечное спасибо.
- Не обязательно носить его на цепочке на шее. Но мы с Сержем решили, что у вас обязательно должен быть такой талисман. Носите его при себе в портмоне! Его можно купить здесь, в Пти Пале. Он и в самом деле помогает. Когда-то давно Серж подарил мне точно такой же… Она расстегнула верхнюю пуговицу блузки и показала ему золотой прямоугольник, висевший у нее на шее. - Он охранял меня, Филипп, на многих войнах… И у Сержа есть такой…
Филипп почувствовал себя вдруг страшно уставшим. "Сколько времени мы пробыли в квартале ООН? - подумал он. - А потом Пти Пале со всеми его картинами, а под конец еще и этот амулет от Сержа - тут радости и счастья хватит на годы, если сопоставить это с жизнью, которую я вел до этого".
- Что это с вами? - спросила Клод, не спускавшая с него глаз.
- Насчет Пти Пале вы были совершенно правы - здесь любой человек почувствует себя счастливым. И даже устанет от этого счастья - так его много. Большего счастья человек испытать не в состоянии, и не должен к этому стремиться. За один-то день…
- Но ведь сейчас всего четыре! - воскликнул Серж. - Я думал: вот перехвачу вас в галерее, а потом заеду в синагогу - Клод вам, наверное, говорила, что это в моих правилах?
Филипп кивнул.
- Я вовсе не богобоязненный еврей и, уж конечно, не из праведников. Но каждую пятницу я бываю в синагоге, где молюсь за моих усопших близких, за Клод и за себя, а теперь буду молиться и за вас, Филипп. А после службы я хотел пригласить вас обоих в "Ла Фаволу", это мой любимый ресторан. А потом еще немного пройдемся, поздним вечером здесь чудесно… И тут вы говорите, что устали!
- Я тоже устала, Мотек, - сказала Клод.
"Спасибо! - подумал Филипп. - Ты все поняла. Уже сейчас всего предостаточно. И даже сверх того! Клод изобрела "наш день". А теперь он подошел к концу. И она тоже так считает, я же вижу!"
- Но, Клод… - Серж расстроился, как ребенок. - Я так заранее радовался!
- Не навсегда же мы расстаемся! Знаешь, как долго мы бродили по городу! Нет, правда, мне хочется домой.
- Но я… - Серж переводил взгляд с нее на него. - А мне что делать?
- Я тебе попозже позвоню, Мотек.
- Ты хочешь сказать, что мы с тобой сегодня еще можем увидеться?
- Если не получится, встретимся завтра.
- За обедом! - быстро утешился Серж. - В "Ла Фаволе", пожалуйста. Филипп должен там побывать - с нами! О’кей, вы оба сейчас разойдетесь по домам…, но давайте завтра днем встретимся, пообедаем, идет? В час? Устроит? Не рано?
"Что же получается? - подумал Филипп. - Могу ли я себе это позволить? Мы условились об одном дне, не больше. Я не хочу втягивать Клод в мою проклятую жизнь. А теперь еще один день? Куда нас это заведет?" Он хотел было уже сказать, что, к сожалению, превеликому сожалению, он весь день будет занят, у него назначены деловые встречи, но тут Клод посмотрела на Филиппа и улыбнулась, и снова у уголков глаз появились эти морщинки, а в темных глазах запрыгали золотые искорки.
- Значит, до завтра, до часа дня!
- Да, в час дня, Мотек.
- Честное слово?
- Честное-пречестное!
- Вечно ты со мной шутки шутишь, ненормальная!
- Придержи язык, Мотек. - Клод рассмеялась.
- Мотек, - повторил Филипп, почувствовавший себя опять третьим лишним. - Вы назвали Сержа Мотеком… что это значит?
- На идиш это означает "друг, приятель".
- Или "сокровище", - сказал Серж.
- Или "сокровище", - кивнула Клод. - Пока, Мотек!
- Пока, Клод! - Серж прошел с ними до "рено", на прощание поцеловав Клод в обе щеки, а она поцеловала его, и когда они с Филиппом отъехали, Серж помахал им вслед, а они, приспустив стекла, помахали ему.
- Завтра мы пообедаем с Сержем в "Ла Фаволе", вам там понравится, - сказала она. - Я заеду за вами в половине первого, хорошо?
- Хорошо, - согласился он, выходя из машины.
Она сразу же тронулась. "Она въехала на перекресток не в том ряду, здесь ей не удастся развернуться. Придется ей делать большой крюк", - подумал он и помахал ей, но она ему не ответила.
9
Едва он вошел в прохладный салон своего номера, как зазвонил телефон. Он упал в кресло и снял трубку.
- Алло? - он прокашлялся. - Да, слушаю? - на какое-то мгновение ему пришла в голову нелепая мысль, будто это звонит Клод. Но это было невозможно, она еще не могла доехать домой.
- Это Ирена, - послышался вечно недовольный голос жены, так хорошо ему знакомый.
"Нет, - подумал он, - не сейчас! Не через пять минут после того, как я…"
- Филипп?
- Да, Ирена… - "Надо что-то сказать ей, хоть что-нибудь"… - Как ты себя чувствуешь?
- А ты?
- Очень хорошо, спасибо.
- Это меня радует. И все-таки ты мог бы по приезде хотя бы позвонить. Я ждала. Со вчерашнего дня.
- На меня столько всего навалилось… Сразу, как только приехал…
- Не оправдывайся! Для тебя все важнее, чем я. И так уже двадцать лет…
- Ирена! "Целых двадцать лет, - подумал он, снимая туфли. - Уже двадцать лет я живу с такой вот женщиной".
- Я и сейчас не позвонила бы, не стала бы тебя беспокоить…
- Ты вовсе не побеспокоила меня, Ирена!
- Ах, оставь это… Но я без причины тебе не звоню. Можно, я расскажу тебе одну историю, или ты опять готовишься к важному совещанию?
- Почему это "опять"?
- Я уже звонила сегодня утром. Мне передали, что ты уехал…
- Так и было. Я только что вернулся.
- Ну, так могу я отнять немного твоего драгоценного времени?
- Само собой, Ирена. Что случилось?
- Констанция Баумгартнер, - голос ее сделался еще более холодным и отчужденным.
- Что?
- Констанция Баумгартнер.
- И что? Ты это имя назвала уже дважды.
- Ты ведь знаешь Констанцию Баумгартнер?
- Нет. Да. Нет. - Он откинулся на спинку кресла и вытянул ноги. - Хотя все-таки да. Она часто бывала у нас. Богатая дама, занимающаяся благотворительностью, да? "А Клод, - подумал он, - Клод уже, наверное, дома…"
- Да, эта самая Констанция. Теперь послушай меня, пожалуйста… Я несколько взволнована, но я не могла прежде всего не позвонить тебе…
- Так что же с этой Констанцией?
- Значит, так: в пятницу в два часа дня она позвонила мне и попросила принять ее, дело, мол, необыкновенно важное… Что мне было ответить? Хорошо, говорю, приезжайте к пяти часам, к чаю. Она всегда была так внимательна ко мне, не могла же я ей отказать. Она приехала на пятнадцать минут раньше и привезла мне в подарок пять бутончиков орхидей - не фаленопсис с маленькими белыми или лиловыми цветочками, я их терпеть не могу, нет, цимбидии! Они мои любимые, большие такие, оранжево-желтые или коричневые. Мне пришлось поставить их в две разные вазы…
Филипп закрыл глаза. Сейчас ему долго не дадут вставить ни слова. Если Ирене случалось пережить что-то радостное, тревожное или досадное, она говорила об этом без умолку и терпеть не могла, чтобы ее перебивали…
- …так вот, сидим мы и пьем чай, и я жду уже, что она начнет мне рассказывать о своем очередном любовнике. Она их постоянно меняет, все мужчины поголовно без ума от нее - все мы знаем, что это все ее фантазии, но нет, на сей раз я ошиблась. "Дорогая, милая моя Ирена, - говорит она, - я готовлю покушение на вас". - "Ну, - говорю я, - вы уж, пожалуйста, меня не пугайте!" - "Да нет, - говорит Констанция, - это не настоящее покушение… У меня к вам огромная просьба, дорогая Ирена, мне, очевидно, следовало бы прибегнуть к каким-нибудь дипломатическим приемам, но так как в этом я не слишком разбираюсь, я решила сказать вам все как есть…"
Филипп ненадолго открыл глаза и увидел, что солнце стоит совсем низко. Червоным золотом поливает оно озеро и суда на нем, противоположную сторону набережной, Старый город и парки на противоположном берегу, и сквозь опущенные жалюзи на окне полоски этого красно-золотистого света падают на ковер. Он опять закрыл глаза.