Да, вот так и жил Ким в этом ужасном доме с этими ужасными взрослыми, которые успокаивали свою совесть, заваливая его подарками, одеждой в избытке, а потом - большими карманными деньгами и опять бесконечными подарками. "Когда я в последний раз играл с Кимом? - размышлял Сорель. - А Ирена? Когда она играла с ним? Или вообще уделяла ему время? Никогда мы не прочитали Киму вслух ни одной сказки - ни Ирена, ни я. И как только представилась возможность, мы отправили его в интернат. Я еще помню, как он плакал, прощаясь со мной, и как смотрел на меня при этом. Взглядом, полным ненависти. Он уже тогда ненавидел меня. Ему разрешалось бывать дома только во время каникул. А ведь какие отчаянные письма он писал нам, как умолял забирать его из интерната почаще. Но нет - только на каникулы! И те мы проводили в каком-нибудь отеле или у нас на вилле. "Дом, где разбиваются сердца" - так называется одна из пьес Шоу. Да, наша вилла и была тем самым домом, где разбиваются сердца. Вот там-то и вырос Ким. Но все равно! - подумал Сорель, рассердившись, - миллионы детей вырастают в несравненно более тяжелый условиях, но такими, как он, не становятся!"
Сорель остановился. Его охватила паника. Здесь ему еще никогда не приходилось бывать, ни разу за прошедшие годы. Он увидел перед собой высокое серое здание с главным и боковыми входами, фасад здания сейчас заливал свет заходящего солнца; окна на верхних этажах были зарешечены. Вокруг рос колючий кустарник.
Он сделал два шага вперед и упал на колючую траву рядом с грязной лужей, выругался, встал, покачиваясь, и опять упал, совершенно обессилев после долгой прогулки по лесу. Снова встал, нетвердо держась на ногах, утер грязь с лица и хотел было идти дальше, но с места не сошел, потому что заметил прямо перед собой глубокую канаву, окружавшую, скорее всего, все строение. За высокими кустами стояли огромные землеройные машины. Желтые, мощные, с задранным кверху ковшами. С помощью этих машин на гусеничном ходу, широких, как танки, здесь прокладывали, скорее всего, новую канализационную систему. Сорель увидел валявшиеся среди деревьев старые проржавевшие трубы. И новые на дне канавы. Поблизости не было ни одного человека, никто сейчас не работал. "Да они давно разошлись по домам", - подумал он, бросив взгляд на часы. Почти девять".
Выходит, он блуждал в лесопарке несколько часов, колени его дрожали так сильно, что ему пришлось опереться об один из экскаваторов. И тут же отпрянул - металл еще не остыл, работать, наверное, прекратили только что.
От слабости он чуть не плакал. Прочь! Прочь отсюда и поскорее!
Но далеко он не ушел. Неверными шагами передвигался он вдоль канавы, совсем близко от стен здания и вдруг остановился. Дорогу ему преграждал самый большой из экскаваторов. Табличка на нем предупреждала:
ПРОХОДА НЕТ! ОПАСНО ДЛЯ ЖИЗНИ!
Он повернулся и пошел по узенькой дорожке вдоль стен здания в обратную сторону, спотыкаясь, скользя на влажной глинистой почве, несколько раз он чуть не свалился в канаву.
Вот он перед высокой двустворчатой стеклянной дверью. Прижавшись лицом к стеклу, он увидел внутри большого зала десятка два мужчин, молодых, постарше и совсем старых. Все они сидели за столами. Он принялся стучать в стеклянную дверь и кричал: "Откройте!"
Никто из мужчин не пошевелился и не взглянул в его сторону.
Он потянул на себя одну из створок двери. Тщетно. Ручки у двери не было. Только небольшая квадратная дырка для специального ключа. Он заковылял к другой стеклянной двери. Тоже закрыта. И третья на замке. И только четвертая дверь была приоткрыта. Сглотнув от облегчения, он толкнул дверь и вошел вовнутрь.
Мужчины сидели без движения. Сорель слышал, как кто-то за его спиной захлопнул дверь. В испуге он оглянулся. Теперь и эта дверь закрыта. Как он отсюда выйдет?
В комнате со светло-зелеными стенами, светло-зеленым столом и стульями стояла сильная духота. Воздух здесь был спертый; солнце, уже совсем заходившее, все еще освещало зал. Только сейчас он заметил, какой тот большой. Пахло потом и мочой, Сорелю пришлось несколько раз подряд сглотнуть. Мужчины оказались одеты в дешевые пижамы, у некоторых на ногах были войлочные домашние туфли, кое-кто вообще сидел босиком, Все они, словно сговорившись, уставились в пустоту.
- Куда я попал? - Сорель остановился перед стариком с опухшим лицом. На коже у старика были темные пятна и кровоточащие прыщи, волосы очень коротко острижены; кто-то смазал ему неизвестной жидкостью фурункулы на голове.
- Куда я попал? - очень громко спросил его Филипп Сорель.
Старик смотрел мимо него. Из беззубого рта потекла слюна.
- Поцелуй меня в зад, - сказал он.
- Что-что?
- Целовать в зад так сладко, лучше, чем любая шоколадка…
Сорель двинулся к другому столу. Сидевший за ним мужчина был намного моложе первого. Ночная рубашка на нем задралась, и виднелась изжелта-бледная кожа худющих ляжек. На ногах у него были сандалии. Лицо этого человека тоже оказалось испещрено пятнами и прыщами, он был коротко острижен, голова усеяна смазанными чем-то кровоточащими струпьями, рот застыл в кривой гримасе, а глаза со зрачками величиной с иголочное ушко, уставились в пустоту.
- Куда я попал? - прошептал на этот раз Сорель.
Человек в ночной рубашке не отвечал, ритмично поднимая и опуская правую руку. Все снова и снова. "Посреди жизни на нее налетела смерть, нас завертело цунами; кто к нам на помощь придет, тот сжалится над нами…" Это уже другой человек, из-за соседнего стола, на вид ему лет шестьдесят; он сидит, сцепив пальцы, расплывшийся толстяк в рубашке и подштанниках, напевает что-то на мелодию церковного песнопения, монотонно и тоскливо. "Нас гнетут грехи наши, тебя, о Господи, разгневавшие…"
Сорель схватил за плечо четвертого:
- Как мне выйти отсюда?
Тот затараторил в ответ:
- Оба двигателя - полный вперед! Курс - шестьдесят градусов! Вода прорвалась в электроотсек!
Сорель, испуганный увиденным, огляделся вокруг и увидел еще одну дверь, одну-единственную в светло-зеленой стене. И заковылял к ней. У этой двери тоже не было ручки и открывалась она французским ключом. Он несколько раз стукнул кулаком по покрашенному светло-зеленой краской дереву и крикнул:
- На помощь!
- Весла на воду! Продуть третий скафандр!
Дверь открыли. Сорель испуганно отпрянул. Вошел молодой человек в белом халате, белых брюках, белой рубашке и белых туфлях.
- Что здесь происходит?
- Уплотнить переборки! Эсминец на горизонте!
- Я… я… я… - бормотал Сорель.
- Ну же! - торопил его белый халат.
- "…он утешением своим снимет с нас тяжелое бремя - за все это время, за все это время…"
- Это я стучал.
- Почему?
- Потому что я хочу выйти отсюда! Пожалуйста, выпустите меня!
- Кормовые переборки в порядке! В дизельном отсеке все в порядке!
- А как вы сюда попали?
- Через одну из стеклянных дверей.
- Они все заперты.
- Одна была открыта.
- Не может быть!
- Действительно!
- Какая?
- Вон… вон та, - правая рука Сореля описала полукруг. - Вон та, третья слева.
- Она тоже закрыта.
- Сейчас да. Но недавно она была открыта.
- Вот как.
- В десяти градусах по курсу шум двигателя! Слышу радиосигналы!
Белый халат проговорил:
- Я доктор Ландер. А вы кто?
- Я… я…
- Ну же!
- Я… я… заблудился… Меня зовут Сорель, Филипп Сорель. Что-то я не найду дороги назад. Вызовите мне, пожалуйста, такси, господин доктор!
Врач по фамилии Ландер не сводил взгляда с человека, стоявшего перед ним в грязных брюках и перепачканных туфлях, в распахнутой рубашке, со спутанными волосами и залитым потом лицом. Да, весь он какой-то грязный и потный. Вот он покачнулся, сделал несколько шагов, придерживаясь за стенку, и рухнул в кресло.
- Немедленно соедините меня с командным пунктом!
- Что с вами? - спросил врач.
- Мне плохо, очень плохо.
- Да, вижу. Сколько времени вы уже здесь?
- Минут десять.
- А точнее?
- Я… я живу в Нидерраде, на Хольцекке… в доме номер… номер…
Он никак не мог вспомнить номер дома.
- Есть у вас удостоверение личности?
"Удостоверение… удостоверение… удостоверение… Разве его не забрал у меня Ратоф?"
- A-а, документ… конечно… есть. Да. В машине.
- …открыть люки торпедных аппаратов! Первый аппарат - к бою!
- Моя машина стоит…
- Где?
- Она… она… - Он знал, что оставил свой "БМВ" на Тирольской просеке, совсем рядом с Мерфельдер-Ланд-штрассе, но сказать этого не мог, просто не мог, и все.
- Вы не знаете, где оставили машину?
- Конечно, знаю! Но сейчас я безумно устал…
- И в машине у вас есть удостоверение личности?
- Да. Водительское удостоверение. Оно в бардачке. Оно лежит там. Позвоните мне домой. Там вам подтвердят, что я Филипп Сорель…
- …Моя вина, моя вина, моя наибольшая вина…
- Какой номер телефона?
- Шестьдесят семь, шестьдесят семь, нет… шестьдесят восемь, нет, шестьдесят семь… Да посмотрите в телефонном справочнике! И вызовите, наконец, такси!
- Вы даже не представляете себе, куда вы попали, господин… Как вы сказали, ваша фамилия?
- Сорель. Филипп Сорель. Так где я?
- В санатории "Лесное умиротворение".
- "Умиротворение"?
- Да, "Умиротворение".
- Санаторий?
- Да, частный санаторий. Для душевнобольных.
- Психиатрическая клиника?
- Можете называть это и так.
- Домой! Мне немедленно нужно домой!
- Я очень скоро вернусь. Зайду только за одним коллегой.
И доктора Ландера словно ветром сдуло. Светло-зеленая дверь захлопнулась за ним.
- На помощь! - закричал Филипп Сорель.
Кто-то положил ему руку на плечо. Он резко оглянулся. За спиной стоял старик, высокий и худой. В отличие от остальных лицо у него было не вспухшее, без прыщей и пятен. Зато его глаза… Глаза человека, пережившего немыслимую трагедию… Он был в очках с толстыми стеклами.
- Песик, - сказал он. - Послушный песик…
- Что? - отпрянул Сорель.
Старик сделал шаг назад.
- Ищи, послушный песик, ищи…
- Перестаньте!
- Непослушный песик? Не хочешь искать? Но ты должен, должен!
- Кто вы такой?
- Вы меня не знаете, зато я знаю, кто вы. Ищи, песик, ищи…
Над домом с ревом пролетел самолет, идущий на посадку. От дикого грохота задрожали стены здания, и Филипп Сорель тоже задрожал всем телом. Сидевших за столом мужчин била дрожь.
- На помощь! На помощь! На помощь!
- Ищи, песик, ищи…
- …Моя вина, моя вина, моя наибольшая вина…
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
Пилот круто поднимал машину в небо, в котором подрагивали росчерки молний и откуда на землю проливался дождь. Непогода заявила о себе еще утром безветрием и духотой, а теперь над Франкфуртом разразилась гроза. В кабине мерцал свет, он то зажигался, то гас. Сейчас, в полдень, снаружи была кромешная тьма.
Филипп Сорель сидел в третьем ряду на месте "А" у левого окна. Он всегда старался в самолете сидеть поближе к кабине летчиков. Аэробус проваливался в воздушные ямы, покачивался, потом вновь выравнивал линию полета и продолжал набирать высоту. А свет по-прежнему мерцал.
Ирене уже было известно, что он полетит в Женеву, где пробудет неопределенно долгое время. Подробности ее не интересовали. Прежде чем уехать на такси в аэропорт, он на всякий случай оставил свой женевский адрес Генриетте. И, поскольку Ирена, как обычно, проснулась поздно, прощаться они не стали, как и накануне вечером.
"Я словно в плену, - мысленно рассуждал Филипп Сорель. - И никакого выхода нет. Сначала полгода в Женеве. А потом? Я не хочу больше возвращаться во Франкфурт, к Ирене, в этот белый дом, "где разбиваются сердца". А чем я буду заниматься столько времени в Женеве? Мне не хочется никуда ехать и оставаться надолго…"
Машина вдруг провалилась в воздушную яму. Две сидевшие рядом женщины испуганно вскрикнули.
- Говорит командир корабля, - послышался ровный голос из динамика. - Мы приносим свои извинения за беспокойство. Мы сделаем все, что в наших силах, чтобы в дальнейшем полет проходил нормально. Мы скоро выйдем из зоны метеорологических возмущений. В Женеве солнечно, температура тридцать два градуса по Цельсию.
"Рокетт-сюр-Сиань!"
Сорелю вдруг вспомнился Рокетт-сюр-Сиань, и он улыбнулся, охваченный воспоминаниями. "Кэт, - подумал он, - Кэт, любимая… Как счастливы мы были тогда, как безмерно счастливы!"
Он мысленно увидел перед собой Кэт, стоящую на холме за домом под очень высоким кипарисом, сейчас он видел ее отчетливо, даже как будто с излишней резкостью: на ней белые брюки, белые туфли и синяя, завязанная на груди рубашка. Загорелые руки и плечи обнажены. У Кэт длинные ноги, широкие плечи, узкие бедра и длинные светлые волосы. Она очень стройная. У нее необыкновенно молодое лицо, на котором выделяются большие синие глаза и чувственный рот. Вся она - воплощение молодости…
Когда он снимал ее, Кэт улыбалась, широко раскинув руки. Волосы ее светились, как и ее глаза, красивые зубы блестели. Он подбежал к ней, прижал ее к себе, а она взяла его голову в свои ладони и несколько раз поцеловала. Потом они долго еще стояли на этом холме в Рокетт-сюр-Сиань, что примерно в получасе езды на машине в сторону Канн с его шикарными отелями и бесконечными потоками автомобилей - а здесь, почти совсем рядом, такая дивная тишина. Отсюда с холма они могли видеть три точки в море: Порт-Канто, маленькие острова Сент-Онорат и Сент-Маргерит и Напульская бухта.
Летом 1973 года Кэт было двадцать лет, а сам Сорель работал тогда еще в Гамбурге, в "Альфе". Умер дядюшка Кэт, который очень ее любил, и по наследству ей достался от него земельный участок с домом, и вот тогда они на самолете полетели в Ниццу, а потом, взяв напрокат машину, поехали в Рокетт-сюр-Сиань, чтобы осмотреть нежданно-негаданно свалившееся на них наследство. С того момента, как они остановили машину и вышли у маленькой церкви, они чувствовали себя так, будто попали в волшебное царство. Рокетт, расположившийся на берегу сонно бормочущей Сиани, оказался крохотным городком. Взявшись за руки, они прошли от церкви с ее древним колодцем до просторной площади, где росло много платанов и где мужчины играли в бул. Они зашли в единственное местное питейное заведение, которое называлось "Кафе на площади". К нему примыкала лавка, где можно было купить продукты, а также инструменты, джинсы, туфли, замороженные торты и лекарства.
Хозяин кафе и лавки Эмиль Кудер, в берете и с сигаретой "голуаз" в уголке рта, был старым знакомым дядюшки Кэт. Он сердечно поздоровался с ними и показал им свое кафе. Он познакомил их с пожилой мадемуазель Бернадеттой, сидевшей в задней комнате за столом с телефонным аппаратом. Здесь мадемуазель Бернадетта принимала и разбирала почту, откладывая в особые стопки письма, которые забирала около полудня маленькая машина, приезжавшая из Канн.
Толстяк Эмиль проводил их обоих на участок - мимо невысоких домов, на стенах которых сушили связанный в косы лук. Повсюду они видели гревшихся на солнце кошек и только одну-единственную собаку, и то спящую. И вот они уже стоят перед высокой двустворчатой дверью из черных железных прутьев. Открыв дверь, Эмиль передал связку ключей Кэт.
- Эти ключи оставил для вас мэтр Вальмон, нотариус из Грасса, - сказал Эмиль. - Спокойно осмотрите все, а вечером приходите ко мне, я приготовлю что-нибудь вкусное. А сейчас я вас оставляю… - Сдержанный человек этот Эмиль; уходя по песчаной дорожке, он один раз оглянулся и помахал им рукой.
С лужайки на участке отлично просматривался дом. Стены его были сложены из старого серого известняка в провансальском стиле, крыша покрыта красной черепицей. Комнаты очень просторные, что стало особенно заметно после того, как они открыли тяжелые ставни на окнах. Камин. Кухня, обложенная кафельной плиткой. Спальня с широкой кроватью… Как хорошо было у них на душе, когда после осмотра всего дома они вышли на воздух. После приятной прохлады каменного дома здесь казалось жарко.
Потом они стояли посреди цветущего луга перед большим пустым бассейном. По его стенкам сновали ящерицы, исчезавшие потом в фиолетовых цветах бугенвилий, которыми почти полностью поросли и стены их дома. В конце луга они увидели террасу, границы которой были выложены красными камешками. Здесь же стоял огромный мощный каменный стол и высокие пузатые глиняные сосуды. Толстяк Эмиль объяснил им впоследствии, что эти сосуды называют кувшинами Али-Бабы. В кувшинах Али-Бабы сбоку были проделаны отверстия, напоминающие карманы. Из больших верхних отверстий росли и тянулись к свету белые и фиолетовые петуньи, а также красная и белая герань, а из боковых карманчиков высовывались головки маленьких розочек и пестрых полевых цветов.
Только стоя на этой террасе можно было оценить, какой большой у них участок. Округло подстриженные кусты и высокая трава, желтый цветущий дрок и кроны невысоких деревьев на солнечном ветру словно перекатывались волнами - это было море цветов, трав и листьев.
- "…И вся благодать мира", - процитировала Кэт из Библии, когда они стояли на этом холме под высоким кипарисом и смотрели в сторону трех видневшихся точек на море. "Love Is Many Splendored Thing" Хан Су-ин была любимой книгой Кэт. Филиппа она сначала не заинтересовала, но потом он, как и Кэт, до глубины души проникся чувствами героев этого автобиографического романа. Хан Су-ин и американский репортер Марк так же любили друг друга, как и они с Кэт, и рядом с огромным городом Гонконгом у них был свой холм, куда более высокий, чем этот в Рокетт-сюр-Сиани, но и на том холме, что под Гонконгом, тоже росло дерево, там они всегда встречались и смотрели на море.
Много раз встречались Хан Су-ин с Марком на этом холме, и вдруг в Марка, писавшего в каком-то окопчике на пишущей машинке свой репортаж, попала шальная пуля. Он был убит на месте. Это потрясло Кэт, которая с тех пор не раз повторяла: "Каждая история о большой любви заканчивается смертью одного из влюбленных". Когда они увидели фильм, поставленный по этой книге, с Дженифер Джонс и Вильямом Холденом, в небольшом кинотеатре на окраине Гамбурга, Кэт расплакалась, выйдя на улицу, и сказала:
- Да, так оно и будет.
- Что "так и будет", любимая?
Она не ответила. И умерла при родах Кима, и все "так и было".
Но в тот воскресный день, когда они стояли на холме в Рокетт-сюр-Сиане, все еще было чудесно, они обнимали и целовали друг друга, а потом побежали в старый каменный дом, в котором было так прохладно, и любили друг друга на широкой кровати. А вечером отправились к Эмилю в его "Кафе на площади" и ели "морского волка", блюдо, которое он готовил великолепно, и запивали его белым вином, таким холодным, что зубы стыли, а потом бегом вернулись в свой рай и снова любили друг друга…