– Двадцать четыре часа.
Вошла Валерия. Вся очень скорая и решительная.
– Подымаемся и уезжаем, – коротко заявила она.
– Мне нужно знать, как долго это продолжалось, а он не хочет говорить.
Валери одарила меня одним из своих убийственных взглядов.
– Недолго. Это я могу тебе сказать наверняка.
– Это мое время! – крикнула я. – И хочу знать, сколько времени прошло.
Стоматолог прикрыл глаза.
– Ладно, оставляю вас одних, – сказал он и вышел из кабинета.
– Пошли уже, – приказала Валери. – Мне не нужны неприятности.
– Хорошо. – Я спрыгнула со стоматологического кресла. – Никогда и никому я не доставляю неприятностей.
В такси Валери толкнула меня локтем.
– У меня тут кое-что для тебя имеется.
– Это был мой собственный зуб, чуточку очищенный, но такой же большой, и к тому же, какой-то мне чужой.
– Я забрала его для тебя.
– Спасибо тебе, Валери. Очень мило с твоей стороны, – сказала я, только ведь я имела в виду вовсе не зуб. – Мне хочется знать, сколько времени это заняло, – продолжила я. – Видишь ли, Валери, я потеряла какой-то кусок времени, и мне нужно узнать, сколько, мне это обязательно нужно узнать.
И я заплакала. Мне страшно не хотелось, но удержаться не смогла.
"КАЛЕ" ВЫРЕЗАНО НА СЕРДЦЕ МОЕМ
На информационной доске появилось новое имя: Элис Кале.
– Интересно, кто это, – размышляла Джорджина.
– Еще одна шизичка, – ответила ей Лиза.
– А когда приезжает? – спросила я у Валери.
Та без слова махнула рукой в глубину коридора. И вот там стояла как раз она: Элис Кале.
Девчонка была молодая, как все мы, и вовсе не выглядела шизанутой. Мы поднялись с пола, чтобы приветствовать ее.
– Меня зовут Элис Кале, – представилась та, только фамилию свою выговорила как-то странно: каллус.
– Кал-ле? – спросила Джорджина.
Элис Кале-Каллус искоса глянула на нас.
– Хммм?
– Произносится как каллус, – объяснила я Джорджине.
Мне показалось, что это совершенно невежливо дать Элис понять, будто она и сама толком не знает, как следует произносить ее фамилию.
– Кал-ле? – вновь спросила Джорджина.
В этот миг подошла Валери и провела Элис в ее палату.
– Это точно так же, как и с Вермонтом, – начала объяснять я Джорджине. Мы же не говорим вермон как французы, а вермонт.
– Фонетика, – коротко заявила Лиза.
Элис Кале-Каллус была очень робкой, но нас полюбила. Довольно часто она присаживалась рядом и прислушивалась. Лиза утверждала, что Элис нудная словно овощное рагу на постном масле. Джордижина пыталась втянуть новенькую в беседу.
– А ты знаешь, что по-французски кале это имя собственное, – сказала она ей.
– Каллус, – поправила ее Элис. – Правда?
– Ну да. Такой город во Франции, очень знаменитый.
– А чем знаменитый?
– Когда-то он принадлежал Англии, – рассказывала Джорджина. – Англии когда-то принадлежал приличный шмат Франции. Только англичане все потеряли во время столетней войны, и Кале был последним городом, который они потеряли.
– Столетней! – Глаза Элис расширились.
Ее было очень легко удивить. Собственно говоря, она ни о чем не имела ни малейшего понятия. Лиза предположила, что Элис весьма отстала в своем развитии.
Как-то утром мы сидели на кухне и лопали гренки с медом.
– Что это такое? – спросила Элис.
– Гренки с медом.
– Никогда не ела меда, – заявила нам Элис.
Вот это было здорово. Ведь никто же представить не может, что жизнь может быть настолько ограниченной, чтобы в ней отсутствовал мед.
– Никогда? – переспросила я.
Джорджина подала ей гренку с медом. Мы все глядели, как она сует ее в рот.
– По вкусу похоже на пчел, – сказала она.
– Что ты имеешь в виду?
– Ну, он такой мягкий, пушистый и немного щиплющий, словно пчелы.
Я откусила кусок собственной гренки. Мед был на вкус как самый обыкновенный мед, точно такой же, каким был кучу лет назад, когда я попробовала его впервые.
Когда к полудню того же самого дня Элис пошла на тесты Роршаха, я задала всем нашим вопрос:
– Как может случиться такое, что у никогда не пробовавшей меда девки имеется семья, которая способна заплатить за помещение ее в такой больнице?
– Скорее всего, это уже какая-то совершенно шизанутая и совершенно необыкновенная шизичка, раз ее приняли за меньшие бабки, – предположила Джорджина.
– Сомневаюсь, однако, – сказала Лиза.
В течение нескольких последующих недель Элис Кале-Каллус не давала никаких поводов предполагать, будто она и вправду весьма интересная или совсем уж шизанутая шизичка. Даже Джорджина от нее устала.
– Она ведь совершенно ничего не знает, – заявила она как-то. – Как будто всю жизнь провела закрытой в гардеробе.
– Так оно, видно, и было, – сказала Лиза. – Сидела, закрытая на ключ, в гардеробе и жрала овсяные хлопья.
– На ключ? Ты думаешь, что ее закрыли там родители? – спросила я.
– А почему бы и нет, – ответила на это Лиза. – Ведь, в конце концов, семейка называется Каллус, разве нет?
Это было наилучшим из всех возможных объяснений где-то через месяц, когда Элис неожиданно взорвалась.
– В ней немало энергии, – заметила Джорджина.
Из конца коридора, где находился изолятор, до нас доходили приглушенные визги и отзвуки ударов в дверь.
Когда на следующий день мы сидели на полу под черной информационной доской, Элис провели мимо нас в эскорте двух медсестер. Ее переводили в отделение максимальной безопасности. Лицо Элис было опухшим от плача и ударов головой об стенку и двери. На нас она не глядела, поскольку была занята собственными, перепутавшимися мыслями – это можно было понять по тому, как кривит и закусывает губы.
Ее фамилия довольно-таки скоро исчезла с доски объявлений.
– Похоже, что она засела там надолго, – сообщила нам Лиза.
– Надо будет сходить к ней в гости, – согласилась с ней Джорджина.
Медсестры посчитали, что с нашей стороны это будет весьма мило. Они даже согласились на то, чтобы с нами пошла Лиза. По-видимому, они посчитали, что в отделении максимальной безопасности Лиза никак не сможет доставить неприятностей.
Снаружи здание ничем особым не отличалось. В нем даже не было дополнительных дверей. Зато внутри все было совершенно другое. Окна защищали плетенные металлические сетки, точно такие же, как и в нашем отделении, вот только перед ними находились еще и решетки. Небольшие, тонкие прутья, установленные на расстоянии десять или пятнадцать сантиметров… но все же решетки. В ванной не было дверей, а в туалетах не было унитазов.
– А почему нет унитазов? – спросила Лиза.
– Не знаю, может кто-то мог бы сорвать седалище и стукнуть кого-то другого по башке, – размышляла я вслух.
Над стойкой в дежурке медсестер не было открытого пространства, как это было у нас в отделении – здесь дежурка отделялась от коридора стенкой из толстого армированного стекла. То есть, медсестры находились либо внутри, либо снаружи. В отделении максимальной безопасности не было и речи, чтобы опереться локтями на стоечку в нижней части двери и болтать с пациентками.
Палаты вовсе не были палатами. Это были камеры. А точнее – изоляторами. В них не было ничего кроме обычного матраса и лежащего на нем человека. В отличие от нашего изолятора в здешних имелось окошко, но размещенное очень высоко, к тому же маленькое, застекленное небьющимся стеклом, заслоненное металлической сеткой и зарешеченное. Большинство дверей в коридоре было открыто, так что, идя к Эжлис, мы видели в комнатах лежащих на матрасах людей. Некоторые из них были голыми, другие не лежали на матрасах, а недвижно стояли в углу или же сидели на корточках, прижавшись к стенке, опустив голову в плечи.
И все. Вот и все, что там было. Маленькие, пустые комнатки с зарешеченным окошком и скорчившимся в углу человечком.
В комнате у Элис неприятно пованивало. Стены были чем-то вымазаны. Впрочем, она сама тоже. Элис сидела на матрасе, охватив колени руками – руки у нее тоже были вымазанные.
– Привет, Элис, – сказала Джорджина.
– Да это же дерьмо, – шепнула мне на ухо Лиза. – Она растирает повсюду собственное дерьмо.
Мы стояли полукругом у входа в комнату. По причине вони заходить не хотелось. Нам казалось, будто Элис – это кто-то совершенно другой человек, как будто у нее совершенно другое лицо. Но выглядела она даже ничего.
– Как дела? – спросила Джорджина.
– Все в порядке, – хриплым голосом ответила Элис. – У меня хрипота, – объяснила она. – Слишком много кричу.
– Понятно, – кивнула головой Джорджина.
Долгое время никто не произносил ни слова.
– Я чувствую себя уже лучше, – сообщила нам Элис.
– Это хорошо, – сказала Джорджина.
Лиза постукивала каблуком о линолеум. Я же чувствовала, что задыхаюсь, пытаясь дышать так, чтобы не вдыхать этой вони.
– Ну… – начала Джорджна. – Что ж, пока…
– Спасибо, что пришли меня проведать, – сказала Элис. Ненадолго она отвела руки от колен и помахала нам на прощание.
Мы возвратились к дежурке, в которой нас ожидала наша медсестра. Мы не могли заметить ее за армированным стеклом, поэтому Джорджина трахнула кулаком по стеклянной стенке. Дежурная только глянула на нас и покачала головой.
– Я хочу выйти отсюда, – сказала я.
Джорджина опять стукнула кулаком по стене.
– Мы хотим вернуться в SB II! – крикнула она.
Дежурная кивнула, но наша медсестра так в коридоре и не появлялась.
– Может нас накололи, – отозвалась Лиза. – Может мы тут навсегда и останемся.
– Это вовсе даже и не смешно, – сказала я.
Джорджина снова повторила свое "тра-та-та" по стеклу.
– Сейчас я все устрою, – заявила Лиза.
Она вытащила из кармана зажигалку и прикурила сигарету. Тут же из дежурки выскочили две медсестры.
– Отдай зажигалку, – приказала одна, а вторая вырвала сигарету из рук Лизы.
Та только усмехнулась.
– Мы ожидаем свой эскорт в отделение.
Медсестры возвратились за стеклянную стенку.
– Тут запрещено иметь зажигалки. Курить можно только под надзором. Так и знала, что они выскочат, – объясняла Лиза. Она вытащила вторую сигарету и сразу же сунула ее обратно в пачку.
Тут вышла наша медсестра.
– А вы не долго, – сказала она. – Как там Элис?
– Сообщила, что чувствует себя все лучше, – проинформировала ее Джорджина.
– И у нее дерьмо… – Я не могла описать этого.
Медсестра кивнула.
– Ничего особенного.
Отвратительная гостиная, обшитые винилом стулья; комнаты, заставленные столами, комодиками, одеялами и подушками; опирающаяся локтями о пульт санитарка в дежурке, болтающая о чем-то с Полли; белый мел в ящичке у информационной таблицы, ожидающий нас, чтобы мы вписали собственное возвращение в отделение: наконец-то мы дома.
– Ффу… – вздохнули мы по несколько раз. Я все еще не могла достаточно надышаться, или же наоборот – выпустить тот воздух, который скопился у меня в легких.
– Как вы думаете, а что, собственно, с ней произошло? – спросила Джорджина.
– Что-то, – ответила ей Лиза.
– Это дерьмо на стене, – сказала я. – Господи, неужто и с нами может когда-нибудь случиться такое?
– Она же сказала, что чувствует себя уже лучше, – заявила Джорджина.
– Тут все относительно, – вмешалась Лиза.
– Ведь может же случиться, правда? – спросила я еще раз.
– Не разрешай себе такого, не допускай этого, – сказала Джорджина. – Помни.
ТЕНЬ РЕАЛЬНОСТИ
Умер мой психоаналитик. До того, как стать моим психоаналитиком, он был моим психотерапевтом и очень мне нравился. Вид из окна его кабинета – на первом этаже того здания, в котором находилось отделение максимальной безопасности – дышал спокойствием: деревья, листья, ветер, небо. Я частенько сидела там и молчала. В нашем отделении всегда не хватало тишины. Поэтому здесь я просто глядела на деревья и ничего не говорила, а он глядел на меня и тоже ни о чем не говорил. Это было очень дружески.
Иногда он все же заговаривал. Как-то раз, после целой ночи воплей и битья головой об стенку, когда я уселась в кресле напротив него, то просто задремала.
– Тебе хочется спать здесь со мной? – защебетал он весело.
Я открыла глаза и глянула на него. Землистая кожа, ранняя лысина и бледные мешки под глазами – нет, наверняка это был не тот тип, с которым хотелось бы переспать.
Но в целом он был даже и ничего. Уже одно то, что я могла усесться в его кабинете без необходимости слишком большого числа объяснений, действовало на меня очень успокаивающе.
Только он не мог позволить, чтобы дела шли сами по себе, и начинал расспрашивать: "О чем ты задумалась?". Я никогда не знала, что ему ответить. В голове у меня было совершенно пусто, и мне это очень нравилось. Тогда он начинал мне объяснять, о чем же я могла задумываться. "Сегодня ты выглядишь опечаленной", говорил он, или же: "Сегодня тебя явно что-то мучает".
Ясное дело, что я была опечаленная и замученной. Мне было восемнадцать лет, на дворе была весна, а я сидела в больнице за решеткой.
В конце концов он наболтал обо мне столько чуши, что мне пришлось объяснять его ошибки, что, собственно, ему только и было нужно. Больше всего меня достало то, что он все же извлек из меня все то, что хотел. Но ведь, говоря по правде, это я знала собственные чувства, он же их не знал.
Звали его Мелвином. По этой причине мне было его даже чуточку жалко.
Довольно часто по пути в его кабинет я видела, как он подъезжает на автомобиле к зданию. Чаще всего он приезжал на пассажирско-доставочном автомобиле с корпусом, имитирующим деревянные плиты; но иногда я видала его в блестящем черном бьюике с овальными окнами и виниловой крышей. Но однажды он промчался рядом со мною в спортивной, броской зеленой машине, которая через мгновение с писком шин остановилась на паркинге.
Как-то раз, стоя перед его кабинетом, я расхохоталась, потому что в голову мне пришла забавная мысль. Я даже толком не могла дождаться, так мне хотелось рассказать об этом Мелвину.
Как только он появился в кабинете, я тут же выпалила:
– Ведь у вас три автомобиля, правда?
Он кивнул.
– Пассажирско-грузовой, седан и спортивный?
Он снова кивнул.
– Так это же образ вашей психе, – сказала я. – Пассажирско-грузовой – это ваше эго: смелый, решительный, сильный, то есть личность, на которой можно положиться. Седан – это суперэго, ибо показывает, как бы вам хотелось, чтобы вас видели другие: властный и вызывающий уважение. А спортивная машина – это id, поскольку такую машину невозможно удержать на месте, она рвется вперед, быстрая, опасная и даже, в чем-то, запретная. – Я улыбнулась Мелвину. – Она ведь новенькая, так? Эта спортивная?
На сей раз он уже не кивнул.
– Вам не кажется, что это великолепно? – спросила я у него. – Вы не думаете, как это здорово, что ваши автомобили это отражение вашей психе?
Он ничего не ответил.
Зато вскоре он начал доставать меня тем, чтобы я подверглась психоанализу.
– Мы топчемся на месте, – говорил он. – Мне кажется, что анализ просто обязателен.
– И что это может изменить? – допытывалась я.
– Мы топчемся на месте, – только и повторял он.
Через пару недель Мелвин сменил тактику:
– Ты единственная пациентка в этой больнице, с которой можно провести психоанализ, – сказал он.
– Даже так? Но почему именно со мной? – Я ему не верила, но то, что говорил, меня заинтриговало.
– Поскольку для анализа необходима полностью интегрированная личность пациента.
В отделение я вернулась с легким румянцем на лице, восхищенная идеей своей полностью интегрированной личности. Про нее я никому не говорила; это было бы воспринято как бахвальство.
Если бы я сказала Лизе: "Знаешь, у меня полностью интегрированная личность, и поэтому Мелвин поддаст меня психоанализу", Лиза только срыгнула бы и сказала: "Все они ослы тупые, и ничего хорошего они тебе не скажут", и я бы от психоанализа отказалась.
Поэтому я не пискнула ни словечка. Мелвин подольстил моему самолюбию – он знал меня хорошо и понимал, как мне хочется лести, и вот я, из благодарности, его предложение приняла.
Теперь вместо окна передо мной была стенка, ничем не отличающаяся стенка, покрытая голубой краской. Не было ни деревьев, ни неба, не было и терпеливого взгляда Мелвина, когда я поворачивала глаза. Нет, я чувствовала его присутствие, только теперь в нем были холод и жесткая неуступчивость. Единственными фразами, которые исходили из его уст, были: "Так?" и "А не могла бы ты рассказать об этом чуточку побольше?". Если я говорила: "Постоянное глядение на эту ебаную стенку доводит меня до бешенства", он отвечал: "А не могла бы ты сказать об этом побольше?" Если я говорила: "Ненавижу весь этот ваш анализ", он отвечал: "Так?"
Как-то раз я спросила у него: "Почему вы сделались таким другим? Ведь раньше вы были более дружелюбным". В ответ я услыхала: "А не могла бы ты рассказать об этом побольше?"
Психоанализ начался в ноябре, когда я еще подчинялась требованиям группы. Пять раз в неделю я присоединялась к небольшому стаду пациенток, подгоняемых медсестрой к различным врачам. Но большинство врачебных кабинетов находилось в административном здании, находящемся совершенно в другом месте, чем отделение максимальной безопасности, в котором располагался мой аналитик. Хождение в группе очень скоро превратилось в муку, напоминающую езду в забитом автобусе да еще и с изрядным крюком. Я пожаловалась на это. И мне признали привилегию целевого выхода.
Моя часовая встреча у Мелвина начиналась теперь со звонка в мое отделение и сообщения дежурной медсестре, что на место я добралась, а заканчивалась звонком и сообщением, что я уже выхожу.
Мелвину весь этот цирк с телефонами не нравился. Когда я звонила, он вечно криво глядел на меня. Телефонный аппарат он вечно держал рядом с собой. И каждый раз мне приходилось просить, чтобы он придвинул его поближе ко мне.
Вполне возможно, что он куда-то пожаловался, поскольку через какое-то время мне дали привилегию выхода за пределы отделения. Правда, исключительно на психоанализ, но все-таки. В случае каких-то других занятий я всегда ходила в группе.
Когда я открыла тоннели, был уже декабрь. Вместе с Джорджиной я присоединилась к группе пациенток, направляющихся в кафетерий на обед.
Говорят, что Христофор Колумб открыл Америку, а Исаак Ньютон – силу притяжения, как будто бы ни Америки, ни притяжения не было вообще, пока про них не пронюхали Колумб с Ньютоном. Точно так же было и с тоннелями. Ни для кого они не представляли что-то чрезвычайное, но на меня произвели такое ошеломляющее впечатление, как будто именно я призвала их к жизни.