К своей юной жене Султан относился с тщательно скрываемой под маской насмешливой снисходительности любовью и нежностью, перемежая всё это шутливым подтруниванием, что могло, впрочем, иной раз неожиданно перейти в довольно грубый выпад, если ему что-то не нравилось. И тогда Марьяша терялась и замыкалась в себе, ощущая в такие моменты острое чувство одиночества. Такое, впрочем, случалось редко, и в остальном Султан был человеком выдержанным.
Он сердечно привязался к Марьяшиной родне, в ответ получая любовь, граничившую с обожанием, а трое Марьяшиных братьев боготворили Султана, безмерно им гордясь и считая, что такого зятя ни у кого больше нет.
В сентябре, когда Марьяша вышла на занятия, однокурсники встретили её довольно прохладно, и только Махач, увидев девушку, тут же шагнул ей навстречу и, тепло улыбнувшись, сказал:
– Поздравляю со свадьбой и от души желаю счастья!
Он помолчал, а потом добавил, понизив голос и глядя Марьяше в глаза:
– Очень рад, что бесценный бриллиант нашёл достойную оправу!
Марьяшу сравнение позабавило, и, улыбнувшись, она поблагодарила Махача.
Три знакомые "француженки" с иняза, остановив её после занятий, холодно осведомились, как могла она "поступить так с бедным Саидом", и на Марьяшин вопрос "как – так?" бросили с презрением: "Предать его".
Растерявшись, Марьяша сказала, что никого не предавала и не обязана ни перед кем отчитываться. Девушки лишь фыркнули и двинулись дальше, оставив Марьяшу с неприятным осадком и с ощущением какой-то вины в душе.
Глава 34
– Здравствуйте, Абдурахман Даниялович!
– Здравствуй, здравствуй, дружок! Как твои дела, как родители поживают?
– Спасибо, всё нормально! Вот решили немного прогуляться по парку.
– Это очень правильное решение, потому что нет ничего лучше свежего морского воздуха!
– Извините, я не представил вам мою жену.
– О-о-о, очень приятно! Рад за тебя, дорогой Султан, что ты обзавёлся семьёй! Как вас зовут, уважаемая?
– Марьяша.
– Марьяша… Это, должно быть, от имени Мариам?
– Да, а точнее, Мариян!
– Прекрасное имя и в полном виде звучит гораздо лучше! Мне кажется, что наши дагестанские имена достаточно звучны и красивы, и, наверное, не стоит стараться их сокращать, вы не находите? А скажи-ка, дорогой Султан, тебе твою невесту отдали без всяких условий, вот так сразу?
При этих словах Даниялов улыбнулся.
– Ну-у… да, а какие могли быть условия? – удивился Султан.
– Тогда считай, что тебе повезло! А вот мне, например, мою Хадижу долго не отдавали, я всё-таки был детдомовец… И отец её потребовал, чтобы я, во-первых, непременно получил образование, а во-вторых, представил ему справку о своём здоровье, для чего он поручил своему другу, доктору Нахибашеву, провести меня через какое-то медицинское обследование. И вот тогда у меня взяли спинномозговую жидкость, а я, давая на это согласие, никогда не думал, что это так больно. Сейчас ни за что не дал бы! И только после этого мне выдали мою Хадижу!
– Нет, слава Богу, от меня этого не потребовали! – смеясь, сказал Султан.
Они прогуливались по одной из боковых аллей, и Марьяша, не однажды слышавшая имя Даниялова, с любопытством теперь поглядывала в его сторону, внимательно прислушиваясь к разговору. Речь Даниялова была чёткой и уверенной, интонации голоса доброжелательные, в глазах под густыми, широкими бровями мелькали огоньки удовольствия от общения с молодыми людьми.
– Абдурахман Даниялович, а можно вам задать один вопрос? – спросил Султан.
– Разумеется, мой друг, спрашивай о чём угодно!
– Я знаю, что Багиров спал и видел, как бы присоединить к Азербайджану наш Дагестан. Расскажите об этом подробнее!
– Ну что ж, расскажу, коли спрашиваешь! Тогда я работал в должности Предсовмина. И вот как-то при встрече, помню, это было в 1943 году, сразу же после Тегеранской конференции, Багиров сказал мне, что у него якобы состоялся разговор со Сталиным о Дагестане и о тех трудностях, какие приходится испытывать нашей республике, и вроде бы он, Багиров, высказал идею присоединить Дагестан к Азербайджану, иначе говоря, передать нас им. Когда Сталин поинтересовался, как к этой идее отнесутся наши дагестанцы, Багиров ответил, что неплохо, мол, отнесутся. "Что скажешь на это?" – спрашивает меня Багиров. Я отвечаю, что нужно посоветоваться с товарищами. Честно говоря, я тогда не придал этому разговору особого значения, но всё-таки поднял этот вопрос в разговоре с Азизом Алиевым, и тот, хотя сам был азербайджанцем, категорически высказался против присоединения, фактически против Багирова. Примерно через год мы с Азизом Мамедовичем и Адиль-Гереем Тахтаровым были в Москве на сессии Верховного Совета, и по её окончании Багиров передал нам приглашение к себе на квартиру. Он был хорошо навеселе и с порога же сообщил нам: "Я только что обедал на даче у Сталина. Вопрос о передаче Дагестана Азербайджану в принципе решён положительно. Вам лишь надо написать записку на имя Сталина с просьбой об этом". Услышав такое, мы переглянулись и сказали, что мы должны подумать и принять решение, а вернувшись в гостиницу, все вместе договорились, что не станем писать такой записки без решения хотя бы пленума Дагобкома партии. Ясное дело, пленум на такое никогда бы не пошёл, и Багиров, узнав наш ответ, конечно же, возненавидел и нас, и Дагестан и потом всячески старался нам насолить, особенно Алиеву… Вот так всё оно и было.
– Да-а… – произнёс Султан. – Подумать только, что иногда всё может зависеть от какой-то минуты! Абдурахман Даниялович, а почему бы вам не написать свои воспоминания?
– Ты знаешь, мне многие об этом говорят и просят, у меня даже есть кое-какие наброски… Посмотрим, может, и напишу!
Они ещё немного прошлись, беседуя, по аллеям Приморского бульвара, и стали затем прощаться.
– Передай мой привет отцу. Я его очень уважаю и считаю одним из самых порядочных людей, с которыми мне приходилось встречаться. Гордись им!
– Я горжусь! – ответил просто Султан.
Глава 35
Никогда ещё Арсен не был так взволнован. Он и сам толком не понимал, что с ним творится. Приступы уныния сменялись у него буйным весельем, стоило ему заметить, как Аделя, чуть повернув голову, окидывает его внимательным взглядом больших карих глаз, а затем, тряхнув небрежно золотисто-русыми волосами, отворачивается, чтобы через некоторое время снова метнуть в его сторону быстрый взгляд.
Дагестанская весна роскошествовала в буйном своём цветении, залитые солнцем махачкалинские улицы, умытые утренними поливальными машинами, утопали в зелени многочисленных деревьев и кустарников.
Политехнический институт, куда Арсен поступил по примеру старшего брата, вместе со звонком исторг из своего здания десятки молодых людей, весело и шумно высыпавших на улицу, носящую имя Калинина, которого все когда-то называли Всесоюзным старостой.
Арсен вместе с другими студентами вышел на улицу, но не стал, в отличие от них, удаляться от института, а задержался у входа, напустив на себя безразличный вид и застыв в ожидании. Время шло, а Аделя всё не появлялась. Зато вместо неё появился декан Гаммацаев и, остановившись возле Арсена, спросил:
– А ты чего домой не идёшь?
– Здрасте, Курбан Рамазанович! – чуть растерялся парнишка.
– Да вроде виделись уже сегодня не раз. Ждёшь кого?
– Н-нет… то есть… нет!
– А, ну понятно! Тогда пойдём, поможешь мне!
Вручив Арсену целую кипу каких-то рулонов, декан отправил его в лабораторию, и Арсен поплёлся выполнять поручение, а когда возвращался обратно, то увидел на другой стороне улицы Аделю, которая, помахав подружке рукой, впорхнула в готовый отъехать автобус.
* * *
Аделя училась на технологическом курсом ниже, и с момента её появления на факультете жизнь Арсена обрела совершенно особый смысл, превратившись в состояние перманентного ожидания её появления в институтском коридоре, во дворе, вестибюле или в раздевалке.
Семья Адели была достаточно в городе известной, уважаемой и авторитетной, хотя авторитет этот её отцу пришлось зарабатывать чуть ли не с нуля, как, впрочем, и состояние, весьма, по советским меркам, приличное. Когда-то Абдулатип Махмудович, в юности просто Латип, покорённый неяркой, но какой-то необычайной красотой юной Гульнары, вознамерился во что бы то ни стало завоевать девушкино сердце и руку. Сердце Гульнары ему ответило, а вот руки пришлось добиваться довольно долго, тем более что она была уже обещана другому претенденту. Обстоятельство сие Латипа особо не смутило, и, недолго думая, он предложил Гульнаре выбор: полную ярких красок жизнь в любви, то есть с ним, либо унылое и безрадостное существование в браке с нелюбимым претендентом. Подумав, девушка выбрала любовь, чем немало разгневала родителей, отказавших ей в приданом и посоветовавших "жить той жизнью, которую сама выбрала".
Жизнь, на первых порах крайне трудная в плане быта, была ярко расцвечена любовью, а потом фортуна и вовсе улыбнулась им, предоставив Латипу возможность отправиться на учёбу в партшколу города Ростова, после чего его партийная карьера резко пошла в рост.
Гульнара тоже не сидела сложа руки. Быстро проявив организаторские способности, она пошла директорствовать в школе, где до этого работала учительницей младших классов.
Единственная между их двумя сыновьями дочка Аделя, унаследовав от матери неброскую, необычную красоту, а от отца волю к победе, была всеобщей любимицей и в семье, и на курсе, а больше Арсена её уж точно не любил никто.
Разумеется, девушка это чувствовала. Как было не чувствовать, если взгляд Арсена не просто горел, а обжигал, и если собственный её взгляд то и дело натыкался на него, словно он был везде и повсюду, если всезнающие, всевидящие девчонки с факультета тут же принимались многозначительно переглядываться и перешёптываться, стоило кому-то произнести имя Арсена. Словом, Аделя догадывалась, хотя сам парень, скованный непривычной для него робостью, никаких активных шагов пока не предпринимал.
* * *
Запыхавшись, Арсен едва успел протиснуться в переполненный автобус и тут же стал искать глазами Аделю. За спинами пассажиров ему никак не удавалось увидеть девушку, но он упорно продолжал высматривать её, пока не увидел, наконец, знакомый голубой беретик, из-под которого выбивались непослушные пряди золотисто-русых волос.
Аделя стояла, ухватившись за поручни и прижатая со всех сторон толпой. Арсен, не отрывая взгляда от её лица, всё смотрел и смотрел на девушку, переживая в душе всю гамму чувств и не слыша спонтанно вспыхнувшей перебранки возвращающихся под конец дня усталых и раздражённых людей.
Наконец, Аделя подняла голову и увидела юношу. Первым её порывом было отвернуться, но она, словно приняв для себя решение, не стала отводить взгляда, а всё продолжала смотреть прямо в глаза Арсена.
Так, разделенные толпой, они стояли и смотрели друг на друга, пока автобус, резко завернув на улицу Дахадаева, не остановился из-за внезапно заглохшего мотора. Двери открылись, пассажиры стали пробираться к выходу, а молодые люди всё продолжали стоять, уже никем не разделенные.
Через несколько секунд Арсен приблизился к девушке и сказал:
– Пошли пешком!
Аделя согласно кивнула, и они вышли из автобуса, весело помахав водителю, всё копавшемуся в моторе.
Глава 36
– Ты что, и в самом деле в него влюблена? – Кавсарат пытливо взглянула на подругу.
Лицо Адели слегка порозовело, но голос был твёрд, когда без малейшего колебания она сказала:
– Да. Я люблю его.
– Ты с ума сошла?! Он же бабник! У него, знаешь, сколько девчонок было!
– Знаю. Было, да сплыло. Меня не интересует то, что было раньше, – отрезала девушка.
– Да он же несерьёзный и вообще… двоечник! – Голос Кавсарат звенел от негодования.
– А что, влюбляются только в пятёрочников, да? А я этого не знала! – насмешливо ответила Аделя. – Вот уж не думала, что любовь выбирает лишь отличников!
– Да ладно тебе иронизировать, ты прекрасно понимаешь, о чём я! Он несерьёзный, вот и всё!
– А мне как раз это и нравится, если хочешь знать! Серьёзный – это же так скучно!
– А по-моему, тебе просто приятно, что он в тебя влюблён.
– Конечно, приятно! Я этого и не скрываю! Было бы гораздо хуже, если бы я была в него влюблена, а он бы меня в упор не видел… А так мы оба испытываем одно и то же!
– Ты, может, и замуж за него пойдёшь? – спросила подозрительно Кавсарат.
– Может, и пойду! Если позовёт.
– Аделька, ты и в самом деле чокнулась! Хочешь сказать, что родители отдали бы тебя за него?
– Если я решу, то родители мой выбор уважат, можешь даже не сомневаться.
– Ну ты даёшь!
* * *
Действительно, Аделя была из тех девушек, кого больше привлекали "плохишы", а не "скромные мальчики из порядочных семей", как любила говорить её бабушка Фатима.
Родители Гульнары уже давно смирились с её браком и со временем даже полюбили Латипа. Тёща с гордостью его называла не иначе, как "наш Абдулатип".
Сам он тоже не поминал старое и относился к родителям жены с уважительной чуткостью и предупредительностью, отчего Фатима, позабыв о том, что когда-то отлучила дочь от приданого, говорила мужу:
– Нет, всё-таки мы хорошо сделали, что не стали противиться их браку!
Внучку она обожала и не переставала её воспитывать и наставлять:
– Смотри, никому не доверяй! Сейчас молодые люди уже не те, что были раньше. Воспользуются доверчивостью девушки – и поминай, как звали!
– Возможно, бабуля! – говорила Аделя. – Но только я думаю, что не все такие!
– Ты ещё слишком молода и потому не разбираешься в этих вопросах. Вон вчера по телевизору показывали фильм… – начала Фатима.
– Бабулечка, извини, я опаздываю! – Чмокнув её в щеку, Аделя убегала в институт, где уже изнывал от нетерпения Арсен. Фатима, с любовью глядя в окно на её удаляющуюся фигурку, продолжала ворчать беззлобно:
– Что за молодёжь! Не хотят ничего слушать!
Приближаясь к учебному корпусу, Аделя думала о том, как хороша жизнь, как красива весной Махачкала и как чудесно любить и быть любимой.
Часть III
(1980–1985)
Перед закатом
Глава 1
Страна Советов пребывала в покое, который мог бы показаться безмятежным, если бы не подспудное недовольство людей, клокотавшее где-то глубоко внутри и выплескивавшееся главным образом в виде политических анекдотов и передаваемых из уст в уста скудных клочков информации, касавшейся "небожителей" из ЦК. Говорили, что Брежнев вконец одряхлел и что государством фактически правит Суслов, малоприметный, неулыбчивый человек, прозванный "серым кардиналом" и не пользовавшийся симпатией у народа. Всесильный КГБ, понятное дело, тоже никак не мог пользоваться народной любовью, но люди хотя и не любили, а всё же справедливо воздавали должное этой организации, понимая, что в процессе стремительно набирающего силу мздоимства в верхах КГБ фактически оставался единственным органом, к которому щупальца коррупции никак не могли подобраться.
Рассказывали о безобразиях, творимых советскими царьками и князьками на самом верху социалистической пирамиды, и принимавшие всё на веру люди лелеяли надежду, что на место Брежнева с его старческой страстью к наградам и лобызаниям придёт кто-то другой и что этот другой сумеет навести в стране порядок, непременно наказав нерадивых деятелей.
Время шло, и апатия, охватившая людей, всё больше укоренялась в их душах, а Брежнев, казалось, будет жить вечно. По-прежнему царила в стране уравниловка и не приветствовалось инакомыслие. По-прежнему в дни выборов в Советы с самого утра на участках звучала бравурная музыка, и законопослушные граждане спешили выполнить свой гражданский долг, отдавая свои голоса и не особенно задумываясь, а надо ли это вообще делать, потому как делать это было положено.
Всё было в стране привычно, рутинно и монотонно до тех самых пор, пока не выстрелило вдруг практически незнакомое для советского уха слово "Афганистан". СССР неожиданно ввёл в эту незнакомую страну "ограниченный контингент" своих войск, что мгновенно стало главной темой всех мировых средств массовой информации.
Официальной причиной ввода стало оказание поддержки правящему режиму Афганистана, а неофициальной, передаваемой из уст в уста была цель не допустить размещения американских баз на границе с Советским Союзом.
Юные новобранцы спешно проходили военную подготовку и втайне от родителей отправлялись в афганскую "командировку", откуда потом возвращались на родину в лучшем случае покалеченными физически и духовно, а в худшем – в цинковых гробах. Афганистан стал для советских матерей кошмаром. Мировая пресса подняла шум, злорадно обвиняя СССР в наглой интервенции. Афганская тема вновь болезненно напомнила людям о войне, но если война 1941 года была отечественной, где люди защищали собственную землю, то здесь, почти лишённые информации, они плохо понимали и цели этой войны, и то, почему их сыновья должны проливать свою кровь на чужой земле против каких-то чуждых им талибов.